Лучше не будет

      Крещенские морозы приходят внезапно. Ваня бредет на учебу, уткнувшись взглядом в носки теплых зимних ботинок, прячет нос в недрах любовно связанного мамой Лидой шарфа и вдруг, совершенно случайно застывает взглядом на окоченевшем голубе, что лежит в сугробе, прижав крылья к бокам. И это все. Все барьеры, которые Ваня с трудом возводил в голове больше года, с громким треском падают на бетонный пол его подсознания, разлетаясь на мелкие частицы, чтобы наверняка нельзя было вернуть. Боль настигает в тот самый миг, когда тщательно блокируемые воспоминания вырываются наружу, громко хлопая железными дверьми и щелкая тысячами замков, она окутывает плотным липким коконом, не собираясь выпускать наружу. Ваня садится на землю, зажимая руками живот и беззвучно кричит, выпуская изо рта плотное облачко пара, а внутренности рассыпаются, крошатся, взрываются, образуя одно сплошное кровавое месиво.       Ваня понимает, что плачет, только когда заледеневшие капли начинают колоть щеки, застывают на ресницах, мешая открыть глаза. А хочет ли он их открывать? Ваня кусает обветренные губы, надеясь, что боль отрезвит, но тонкая кожица лопается, наполняя рот соленым привкусом. Он валится в снег в позе эмбриона и застывает так, кажется, всего на несколько минут. А потом Ваню находит Эля. Она всегда его находит. Еще через пару минут Ваню аккуратно грузят на носилки два крепких санитара, тащат куда-то, проводят какие-то манипуляции, что-то говорят. Ваня не сопротивляется. Ему все равно. Ваня просто хочет наконец умереть. Ваня просто хочет быть с ним.       В жарком бреду он мечется по кровати, пока прохладная ладонь нежно не касается горячего, как пирожок из духовки лба. Ваня застывает, расслабляясь, и даже улыбается. Ване снится он. Снятся несмелые, робкие поцелуи за незапертыми дверьми их общей комнаты, куда в любой момент могли ворваться родители, снятся переплетенные под партой руки, снятся мягкие, пахнущие морозом волосы, худые коленки, ребра, прощупываемые сквозь даже самый толстый свитер, тонкие руки, исписанные ручкой, мешки под глазами, теплая улыбка. . И температура растет, заставляя метаться в большем бреду, когда внезапно приходит осознание, что этого всего больше никогда не будет.       Ему снятся капли крови на свежем снегу и пылающая машина. Папа Антон, папа Леша, Даня - не выжил никто. Взрыв раздался, когда они не успели даже отъехать от дома. Ваня смотрел в окно. Ваня помнит, как оборвалось все внутри, как закричал, как беспомощно метался у машины прямо в пижаме и босиком. И кричал. Снова и снова кричал. Звал Даньку, своего светлого солнечного мальчика, который больше никогда его не услышит. От него остались только алые капли на закопченном снегу, куски плоти и дыра в груди.       Ваня елозит по кровати, все еще оставаясь во сне, противно пиликают приборы, вокруг бегают врачи и медсестры, но им не помочь тому, кто этого не хочет, доказательством чему служит ровная полоса на экране.       В коридоре плачущая Полина мягко обнимет за плечи похудевшую, уставшую, но не сломленную Лиду, которая весь этот год тянула на себе бизнес Антона, причем весьма успешно, мягко поцелует в висок и погладит по волосам, седину в которых не в силах скрыть никакая краска. - Ему там будет лучше. – Шепнет сквозь слезы Лида, вцепившись в Полинино плечо и отчаянно целуя в губы. Эти отношения стали их якорем, когда жизнь снесло ураганом. - А где будет лучше нам? – Спросит Полина, покачивая коляску с последним подарком Антона, малыш чудом выжил, когда она испытывала такой стресс, и родился абсолютно здоровым. - А нам уже не будет лучше.