***
«Сублимация», – повторяет про себя Итачи, всматриваясь в мутные глаза напротив. Сегодня на Пейне серая водолазка из ангорской шерсти и минимум пирсинга: день «Будь рукой помощи ближнему своему». Да, именно перенаправление спасёт его от обиженных глаз Саске, от бледных кистей Пейна. Или сон. Его собеседник игнорирует первую попытку в жизни Итачи поговорить о себе, и ему думается, что не стоило и пытаться. Пейн приводит его к Конан, которой очень нужны креативные работники на предприятии, которое совсем не его профиль, но Итачи правда сразу становится легче. В субботу одна бабулька отказывается от их помощи в переводе её через дорогу. Пейн мог бы носить её на руках в своей водолазке из ангоры, но сегодня «Будь–собой–день», и завиток его уха инкрустирован металлическим штырем, а свободная майка и ветровка поверх не скрывают вида на ожерелье острых шипов. Итачи – это Итачи, он вроде ничем не выделяется, но дети обходят его стороной. Солнце печёт просто нещадно, но они оба делают вид, что стоять в толпе пешеходов, пока тебя обдувает пылью из-под колес проносящихся машин оживлённого проспекта, – лучшее, что можно было выбрать. Они не виделись месяц, и, возможно, не виделись бы столько же, но Конан намекнула Пейну, что Итачи делает невероятные успехи, и это была среда, его внутренние установки не могли пройти мимо этого факта. И вот спустя череду случайностей они идут к Кисаме, который только вернулся и вообще отличный парень, непонятно только, зачем к нему идти. Пейн поясняет, что может прийти к нему только в «Будь–собой–день». Итачи хочется спросить, в какой из дней они, наконец, честно смогут посмотреть друг другу в глаза, и какой вообще для него, но почти уверен, что знает ответ. В квартире у Кисаме темно и как-то сыро, словно вся жара обходит её стороной. Словно время суток обходит её стороной. Ещё у него обширная коллекция огнестрела и аквариум с декоративными чёрными акулами во всю стену – Итачи не знает, на что ему хочется смотреть меньше. Кисаме расценивает это по-своему: – Здорово, да, парень? Пейн говорит, ты ушёл от нас – зря, пару лет и заработал бы на свою красоту. Кисаме подходит чуть ближе, его рубашка ощутимо пахнет каким-то дешёвым гелем для душа из разряда «Морская волна» и порохом. Итачи задерживает дыхание и улыбается тонкой улыбкой, на что хозяин квартиры слегка качает головой. Они друг другу не нравятся, но симпатия – не то, с чем им приходится иметь дело. – Ну что, парни? За то, что я всё ещё живой, как минимум, стоит выпить. И они пьют. Итачи наблюдает, как сквозь алкоголь в его стакане отражаются плавные движения черных акул. Бутылка подходит к концу, это всё ещё его первый стакан, но всем плевать. Пейн активно интересуется службой Кисаме, слегка улыбается ему, щурит глаза, когда чувствует, что истории переходят в разряд небылиц, на что Кисаме скалится и наливает ещё. Так проходит несколько часов – спина Итачи уже затекла от однообразной позы, от неизменной идеальной осанки. Пейн слегка проводит двумя пальцами по хвосту его волос, разглаживая пряди, ни на секунду не отвлекаясь от болтовни Кисаме, и оставляет руку на диванной спинке. Итачи расслабляет спину. – А, мальчишка твой, – Кисаме вдруг впервые за вечер смотрит Итачи прямо в глаза с застывшей хитринкой, а, возможно, он немного пьян. – Брат, да? Такой же нервный, родство налицо. Он смеется над своей глупой остротой, закинув голову, и Итачи чудится, что на его мясистой шее проступают жабры. – Прямо зверёныш дикий – самый жесткий из новобранцев. Сделаем из него толкового солдата. Предлагаю за это выпить, – Кисаме разливает виски, и Итачи впервые делает глоток из своего стакана – напиток успел нагреться в его руках – на редкость гадкое послевкусие. – Мы бы и из тебя сделали что-то. Поздновато, но чем черт не шутит, ты, говорят, – талант. Что думаешь, Пейн? Слова о Саске всё ещё шумом стоят в голове Итачи: не выбросить их и не осмыслить. Он упускает линию разговора, да, она и не важна ему, в сущности. Холодная рука сжимает его плечо, и от разницы температур Итачи непроизвольно передергивает. – Мы пришли пострелять, – говорит Пейн, не разжимая руку, словно это самое идеальное время. На самом деле, они пьяны, за окном черта города и вечереет. Кисаме скалится: – А я уж думал – ты совсем струсил. Вот это я понимаю – достойное окончание встречи. У Итачи совсем другое мнение на этот счет, но пока Кисаме отправляется искать ключи от машины, Пейн наклоняется к нему и шепчет: – Саске. Спорим, служба – его сублимация?***
Ведёт, конечно же, Итачи. Они едут куда-то за город, в чисто поле, где Пейн сможет вдоволь наиграться в свои игрушки. Кисаме просит включить радио – непонятно зачем ему дорогой проигрыватель – но там попса, хиты 60-х и разговоры о боге. За последнее тот цепляется, с пьяным смехом, и всё – не перенаправить теперь его. – У нас есть свой бог, путь Будды – шесть путей Пейна, и я ставлю на тебя, мой друг, а знаешь почему? Я верю, что ты всё ещё не разучился стрелять. Пейн на заднем сидении закидывает руки за голову, не собираясь продолжать тему, и Итачи слегка отвлекается на выемку его ключиц. Ожерелье приподнимается, и шипы, Итачи ни за что не поверит, что декоративные, царапают бледную кожу. История стара как мир, её знает каждая собака, хоть раз имевшая дело с войсками регулярной армии – доброжелатели постарались. Был когда-то добротный солдат, такой, что скоро дослужился до командира отряда, лидером, говорят, был достойным, и шёл бы он вверх по карьерной лестнице и шёл, да только кому-то из гражданских приспичило… И тут история разнится-расходится. Вроде как мальчишка был, Яхико, неизвестно кто и откуда, и пырнули его такие же тёмные личности. Кем он был Пейну так и не установили, но нарушение военных полномочий – его статья и путёвка в колонию сроком на пять лет. Друзья его верные отказываются говорить, в какой именно момент между всем этим у него основательно поехала крыша, но шепчутся именно об этом за спиной непрестанно. Некоторые, вот как Кисаме активно интересуются, полощут эту философию на все лады, а потом услужливо вкладывают в руки пистолет. Понедельник – день «Отдавай всё, что попросят», вторник – «Будь собой», среда – «Принимай обездоленных», четверг – «Будь рукой помощи ближнему своему», пятница – «Откажись от всего», суббота – «Познай боль мира». Воскресенье? В воскресенье Пейна не существует. Он искренне верит или искренне хочет, что его путь самоограничений когда-нибудь выведет и подскажет, что делать завтра. Кисаме смеется и советует забить на моральную сторону вопроса: «Наемники всегда нужны». Итачи думает, что потерять дело жизни – это больно. И что Пейн сквозит этой болью, исколотый пирсингом, как бабочка, пришпиленная булавкой к стене. И каждый страдалец к нему тянется. Вскоре машина тормозит у лесополосы, и Кисаме достает из багажника пару потрёпанных глоков и целый пакет пустых бутылок: видимо, празднование его возвращения длится не один день. Солнце клонится к закату, и где-то в степи поднимается ветер. Челка лезет в глаза, и Итачи чувствует, что ещё чуть-чуть, и лента соскользнет с волос. На него накатывает абсолютное равнодушие, когда Кисаме спешит расставлять «мишени». Они что-то обсуждают с Пейном, пока он стоит в стороне, чувствуя, как посвежевший воздух пощипывает кожу. – Давай, с пятнадцати метров, – ухмыляется Кисаме и отходит в сторону – Пейн снимает ветровку и берёт в руки пистолет. Он вытягивает правую руку с оружием, придерживая её левой ладонью, прицеливается, делает пару пробных выстрелов, а потом без передышки спускает весь магазин. Итачи не может оторвать взгляд от его напряженных мышц, от того, как резко вздрагивают его кисти от отдачи, и проступает локтевая кость. Всё его тело напрягается, но лицо, Итачи смотрит и не может оторвать взгляд, – оно вновь выглядит спокойно-живым, а не той вежливой мёртвой маской, которая прирастает к нему шесть дней в неделю. Стекло бьется со звонким треском, но Пейн не замечает ничего – Пейн не здесь, и поймать его – не стоит и пытаться. Когда первый экстаз спадает, он поворачивается к Итачи. Они с Кисаме перебили почти все бутылки, что были в запасе, пока Учиха борется с ветром и внутренним смятением. – Давай, – говорит Пейн и отдает ему пистолет. Итачи умеет и может, но эта терапия имени Пейна, и статус страдальца комом стоит ему в горле. Всё не так, и они оба это знают. Просто оба решили когда-то давно, что уже ничего не достойны, и теперь не сойти с осей этих мыслей. Итачи пытается, честно пытается, но у Пейна шесть масок на шесть дней в неделю, и ни одна из них ещё ради него не дрогнула. У Кисаме звонит телефон, он замерз, ему нужно выпить, и он без слов уходит в машину. Пейн обнимает Итачи сзади, вкладывает в его руку пистолет, не убирая своей, и вытягивает её для выстрела. Все мишени перебиты, опускаются сумерки, они стоят в чистом поле и не опускают рук. Итачи чувствует, как ожерелье шипов прижимается к нему где-то в районе пятого шейного позвонка. Руки у Пейна жилистые и холодные, но стоять так отчего-то хочется, и не важно, что кисть затекает. Пейн неожиданно опускает голову и смеется ему куда-то между лопатками, и от его дыхания Итачи пробирает дрожь: – Не можешь, да? – и он не говорит, что-то вроде «Ты не Саске, не можешь заменить кровь на кровь», и это зависает в воздухе, но спасибо, что Пейн лишь смеётся, устало и тепло как-то – Итачи нажимает на курок. Это выстрел в пустоту, рука слегка дергается, но Пейн держит крепко. Держит, и Итачи закрывает глаза. Он не хочет видеть: ни его, ни себя – впервые в жизни только чувствовать. Кисаме окликает их из машины: пора собираться. Итачи очень хочется что-то сказать, но когда он опускает руки и поворачивается к Пейну, тот уже отходит за ветровкой. Завтра воскресенье.