Просто "навсегда"

– Леди, не уделите мне минутку? Очаровательная улыбка, голубые ангельские глаза, отглаженная рубашечка, галстук-бабочка и сцепленные за спиной пальцы. Девушка оборачивается, рассматривая его – он чувствует, как придирчиво-оценивающий взгляд скользит по нему, впивается ногтями в собственную ладонь и только сильнее тянет уголки губ в стороны. А внутри бушует океан. – Да, милый, что такое? Она кокетливо улыбается в ответ – ему, подростку – подмигивает, заигрывает, едва заметно прикусывая пухлые губы и накручивая прядь вьющихся волос на палец. Ей приятно такое обращение юного джентльмена. Ей польстило его внимание. А Шинье кажется, что с его губ сейчас начнет сочиться карамель – уже и так чувство, будто сахар скрипит на зубах. – Вы очаровательны. – Он скользит взглядом по пышной фигуре, открытой почти везде, где ее можно оценить, задерживается на слишком откровенном вырезе на груди, поднимает лукавый взгляд, движением головы откидывает с лица светлую прядь. По приоткрытым губам, потемневшему блестящему взгляду понимает, что она заинтересована, нет, более того – заинтригована. Польщена. Кажется, если он предложит ей выпить, она рассмеется, не даст ему и шестнадцати лет, но купит выпивку сама и будет готова открыть ему новые горизонты близкого общения. Она возбуждена. Как же это… отвратительно. – Вот только одного не пойму… – Он подходит ближе, шаг за шагом, неторопливо, тянет улыбку, как жевательную резинку с каким-то отвратительно приторным вкусом. Блики заходящего солнца красными, розовыми, оранжевыми тенями ложатся на светлые волосы, переливаются на лакированной поверхности дорогих туфель, придают особый оттенок почти мятному цвету глаз. Девушка замерла, даже, кажется, задержала дыхание, когда он подошел совсем близко, не касаясь ее ни пальцем, приподнялся на носочках и прошептал над чуть покрасневшим ушком. – В таком виде ведь только шлюхи по городу ходят? Передернуло ее знатно – Шинья заметил краем глаза и опустил почти бесцветные ресницы, улыбаясь краем губ. Представил, как чужие ладони скользят по этому телу, задирая короткий топ, приспуская джинсовые шорты, из-под которых даже так ярко-красное белье в глаза бросается – а мужчины как быки, они падки на это, знает ведь, сучка. Шинью тоже передернуло – внутренне. Он легко отступил на шаг, перекатившись на пятки, чуть наклонившись и заглядывая в чужое налившееся краской лицо снизу – в голубых глазах больно кололись маленькие льдинки. Скользнул взглядом по приоткрытым губам, блестящим от стыда и гнева глазам, как-то криво, иронично и словно понимающе улыбнулся, легким жестом приподнимая ее подбородок, чтобы рот широко не разевала. – А в глазах-то пусто… – наигранно сочувствующе тянет гласные блондин, и он почему-то больше не кажется джентльменом, хотя и отглаженная рубашечка, и бабочка, и чистые туфельки остались при нем. – Ни признака присутствия даже самой примитивной формы разума. Хах, сколь печальное зрелище. Шинья видел – как округлились густо подведенные глаза, как резко и без предупреждения брызнули из них слезы, как неестественно вытянулось раскрасневшееся лицо, как противно искривился рот в потоке едва различимой речи на повышенном тоне. Настолько повышенном, что, казалось, витрины через улицу начали трещать. Шинья развернулся к ней спиной – это его больше не интересовало – и не выдержал, сорвался, резко обернувшись через плечо и рыкнув: – Рот закрой и не пизди. Грубо. Коротко. От души. Да и подействовало мгновенно – визг сменил невнятный лепет пятилетнего ребенка. Ничего, найдет себе очередного мудака через пять минут и успокоится с ним где-нибудь за ближайшим углом. Совращать чужих отцов она, конечно, не разучится, зато ему самому полегчало. Прям вот на душе легче стало. Не верите? Ну и правильно. Знакомый офис впереди. Многоэтажный, красивый, зеркальный. Тонированные окна отражают последние лучи солнца, и каждый вечер здание взрывается оранжевыми и золотыми оттенками, словно вторая наземная звезда по имени как там ее. Шинья чуть встряхнул рукой, глядя на часы. Без десяти шесть. Недолго осталось. Он без стеснения закидывает рюкзак на ближайшую скамейку и ложится на нее, подкладывая руки под голову, закидывая ногу на ногу, прикрывая глаза. Подремать десять минут после небольшой встряски – или перед? – это то, что ему надо. Когда солнце полностью зашло за кроваво-красный горизонт, а на часах тихонько пропищало ровно шесть вечера, он открыл глаза. Сел, потягиваясь, чувствуя хруст во всем теле, довольно жмурясь – и тяжелым взглядом скользнул ко входу в офис, из-за дверей которого цепочкой потянулись пунктуальные люди. Офисный планктон, все как один, до тошноты похожие друг на друга. Наконец, знакомый пиджак, торопливый стук дорогущих ботинок – да одни только эти ботинки, наверное, стоили как ноутбук, который он мог бы когда-нибудь в жизни купить ему – грубый прокуренный голос при разговоре по телефону, ключи от машины, пискнувшие в пальцах. И рядом – стук каблучков держащейся за его локоть очередной «леди». Он издевается? Шинья завис, но отошел быстро – спрыгнул со скамейки, торопливо натягивая рюкзак на плечо и подбегая к нему, намеренно медленно и учтиво протянув: – Сэр, можно вас на пару слов? Мужчина удивленно взглянул на него, как и девушка, выглянувшая из-за чужого плеча и захлопавшая ресничками, словно внезапно пожелала упорхнуть куда подальше. Да скатертью дорожка. Но тот отвернулся, кивнув своей, ах, несомненно новой сотруднице, садиться в машину. – Шинья, мне сейчас не до твоих игр. Его перетряхнуло – в очередной раз за вечер, в прочем, как и за весь день, неделю, да и за последние несколько лет. Шинья опустил голову. Глаза жгло, но на них даже слезы не наворачивались – кажется, поняли, что толку от них никакого, или попросту закончились. Внутри осталась только выжженная пустота. – А чем же ты так занят, не просветишь меня? Трахаешь очередную накрашенную сучку в своей машине? Ты их коллекционируешь, что ли? Последняя шлюха была у тебя меньше недели назад. О. – Его губы уже сами собой растянулись в настолько ироничной улыбке, что это причиняло боль, когда мужчина обернулся с резко побледневшим лицом. – Уже и не помнишь? Пиздец ты джентльмен. Конечно, ему влетело. Шинья шел домой с наливающимся синяком под глазом, взлохмаченными волосами, в перепачканной рубашке и поцарапанных туфлях, а порванная бабочка болталась в руке. Теперь он походил скорее на хулигана, чем на джентльмена. Это было забавно. Боль была – пульсировала, разливалась по телу, от тяжелой отцовской руки, от капота новенькой машины, об который его приложили, от асфальта, на который его швырнули, как никчемного щенка, боль раздирала изнутри душу, покрытую трещинами иронии и самокритики, глаза жгло от ощущения несправедливости и горячей обиды, глубоко укоренившейся в сердце за долгое время, но – он улыбался. Почти смеялся, смотрел на все вокруг пустым взглядом и удивлялся, как забавно получалось, почему для него сейчас все вдруг сделалось серым – и дома, и улицы, и небо, и проходящие мимо люди – разных оттенков, но одного цвета, вернее, его отсутствия? Как забавно… когда он разучился плакать? Влетело ему, кстати, не единожды. Жил Шинья с родителями – да, со своими мамой и папой, хотя, после некоторых случаев, он уже не был в полной мере уверен, есть ли в нем родная кровь хоть от одного из них, но так было принято считать, ладно. Мать не работала и жила с тем, кто изменяет ей чуть ли не каждый день, по понятным причинам – конечно, молодая дурочка, подсевшая на шею к богатенькому бизнесмену, никогда не задумывалась о том, что ей нужно будет образование, если вдруг когда-нибудь понадобится работать. И что теперь – ежедневные скандалы, конечно, когда этот мудак притаскивал свою тушу домой после ночных гуляний, вечерних корпоративов и обеденных перерывов, вытряхивание денег из собственного мужа, который тратит свои миллионы уже далеко не на нее, жизнь в нестабильности, сплошных неврозах и самоненависти. А, ну, и конечно, поорать на любимого сына как смысл жизни. О вечернем инциденте, конечно, она была просвещена, да и отец вовремя подъехал после удачного перепихона и несостоявшегося свидания – они напали на него вдвоем, так слаженно и по-родительски, что Шинья всегда удивлялся, как это у них так получается? Почти не перебивая друг друга, словно это было отработано у них не в первый раз, гладко отрепетировано, по очереди спрашивали, какого черта, как он смеет так себя вести, кто ему вообще позволяет, снова втирали, что он полное ничтожество, да пусть вспомнит, где он живет, кто его кормит, да… Обычно он слушал – честно, внимательно, наивно глядя в глаза раскрасневшихся от крика взрослых, чувствуя, как внутри, где-то среди обуглившейся пустоты отзывается что-то живое – что-то чувствует, переживает, думает, правильно ли поступило, зажимается от агрессии и скалится в качестве самообороны. Сегодня же он понял, что перегорел окончательно, в первые пять минут. Улыбнулся, прикрыл глаза и поднялся, стягивая большие белые наушники на шею. Устало вздохнул. – Добро пожаловать на мозгоеблю. Он показал им фак – обоим разом, даже подержал пару секунд, чтобы те под действием шока убедились, что это средний палец, а не указательный, безымянный или еще какой. Чтобы впервые услышали от сына нецензурную лексику в их доме. Чтобы осознали в полной мере, что он сказал чистую правду – а как еще назвать то, чем они по жизни в его воспитании занимаются? Звонок в дверь. Традиционно в два ночи – и правда, самое идеальное время для внезапных ночных визитов, разве нет? Курэто открывать отказывался долго – ворочался в кровати, с каждой нетерпеливой трелью раздражаясь все сильнее, и, в конце концов, не выдержал. Подскочил в одних боксерах, топая, как рассерженный носорог, нервно рванул дверную ручку. – Да кого здесь принесло в такое время?! И замер, глядя на машущего рукой сводного братца с подбитым глазом и полным рюкзаком. – Привет. Меня из дома выгнали. Пустишь? Остаток ночи он хмуро выслушивал ситуацию, сидя на кухне перед чашкой нетронутого черного кофе, и, казалось, был готов прожечь его взглядом насквозь. Но ни слова не обронил – в смысле, вообще ни единого, то ли оставайся, то ли выметайся – просто пошел досыпать последние заслуженные часы, а с будильником ушел на работу. И принес ему вторую связку ключей, вернувшись. К слову, Шинье было не шестнадцать и даже не восемнадцать, а бесполезно прожитый двадцатник, и он честно учился в ближайшем университете, перебиваясь с тройки на четверку, потому что интереса к учебе не было никакого. Домой Шинья больше не вернулся – ну, так уж вышло. Жить с Курэто оказалось непривычно – тот часто молчал, любил тишину, черный кофе и книги – даже надевал очки, когда садился читать, и наблюдать за этим было крайне забавно. Он был типичным одиночкой – это было заметно по элементарным привычкам готовить завтрак только на себя, выходить из ванной в чем мать родила, и никого не ставить в известность, относительно своих планов. Кажется, более того, он был заядлым холостяком, потому что наличия девушки – сейчас или в ближайшем прошлом – Шинья не приметил, что его здорово удивило. Или, скорее, было непривычно? Хотя, кажется, девушка у него все же была, у этого высокого сильного сексуального брюнета с неимоверно властным взглядом карих глаз, ну конечно же, как у такого мужчины могло не обнаружиться девушки? Итак, Шинья раскрыл его секрет. – Братец, почему у тебя нет девушки? Шинья был слишком любопытным, слишком лицемерным, слишком… просто слишком. А Курэто был слишком серьезным, поэтому никогда нельзя было понять, шутит он или нет, потому что даже шутил он серьезно. Повернулся, смотря на заглядывающего в его глаза наивного блондина, чуть свел брови к переносице и произнес: – У меня есть девушка. И довольно давно. – Чем дольше тянулась пауза, тем сильнее росло удивление в глазах Шиньи. – Я встречаюсь с ней каждый день, засыпаю и встаю с кровати с мыслью о моей любимой работе. – Серьезно?.. Он был настолько ответственным, работящим и пунктуальным, что у Шиньи почему-то появилось устойчивое желание, эдакая идея-фикс – заставить его хоть раз опоздать, а еще лучше, вовсе не пойти на боготворимую работу, причем, осознанно и по своему желанию. Но эта мысль казалась просто недостижимой. В конце концов, с Курэто и просто поболтать за чашечкой чая представлялось сложной задачей. Кто ж знал, что его язык неплохо раскрепощает кофе с виски? А там и виски с кофе, и просто виски, и кофе с темным шоколадом на десерт – так, просто, для душевных разговоров. Шинья едва ли не впервые видел его улыбку, теплые лучики, пляшущие в глазах цвета шоколада – и ему понравилось. Просто дико понравилось чувствовать внимание, заботу старшего брата. Искреннюю и бескорыстную. Ему хотелось больше. Этот вечер не был последним, нет – вскоре подобные посиделки вошли у них в привычку, и виски для этого был совсем не обязателен. Шинья общался со сводным братом редко. Они знали друг друга, пересекались иногда, но близко не общались – Шинья был зациклен на своем, а у Куро каждый день свидания с любимой работой, ему не до этого. Некогда было узнать, что у них есть что-то общее, что Шинья до потери пульса любит сладкое, но редко себе позволяет, редко вообще что-либо себе позволяет, что Курэто, черт его возьми, вкусно готовит, особенно когда не на себя одного. Некогда было узнать, что это так приятно – проводить выходные не дома, за дополнительной работой и книгами, наедине с тишиной, а в парке, на эдаком импровизированном пикнике, или в шумных рядах магазинов во время шопинга, или в уютном кафе в дождливый день, или… да не важно, где, главное, не одному. Открыть в себе странные желания заботиться о ком-то вообще – радовать чем-то сладким по приходу домой с работы, накрывать пледом, когда обнаруживаешь заснувшее на диване светловолосое нечто, целовать в лоб перед сном, обнимать, ворошить волосы – понять, что те чуждые ему проявления нежности вовсе не стыд и не слабость. Это сила. Некогда, все некогда. А сейчас появилась возможность. Для Шиньи это было, мягко говоря, непривычно, но в то же время он всегда именно к этому и тянулся – жаждал внимания, ласки, любви и заботы, из кожи вон лез, чтобы быть кому-то действительно нужным, но любая возможность отталкивала из страха быть обманутым, оболганным, обдуренным – брошенным. Он был очаровательным юношей, который мог в любой момент стать душой компании, а в следующий – с широкой улыбкой и взглядом затравленного волка послать всех нахер изящным матом. Он не боялся терять людей, не боялся остаться один, он вообще больше ничего не боялся и едва ли что-то чувствовал – как убедительно врал он самому себе, глядя в свои же честные голубые глаза в зеркальном отражении. Но как бы то ни было, Курэто был другим. Надежным, уверенным, одиноким, как и он, в каком-то плане, и одновременно – нет. Они были двумя противоположностями – Шинья скрывал под маской улыбающегося солнышка выжженное пространство, в котором пахнет горелым, и люди задыхаются от тошнотворного дыма, а Курэто прятал внутри образа флегматичного пугающего льва-одиночки неисчерпываемое желание дарить тепло, любовь и заботу. Он был как большой мягкий плюшевый мишка. И Шинье казалось, что это был его подарок на день рождения, запоздавший лет на двадцать. В первый раз Куро опоздал на работу из-за первого же утреннего поцелуя. Это было нелепо, неловко, смешно, глупо и спонтанно. Они всегда спали на одной кровати, потому что других кроватей в квартире брюнета не было, и он уже даже успел привыкнуть к тому, что Шинья жмется к нему по ночам, потому что холодно. Да и одеяло забирает. И пинается. И бормочет во сне. И лезет обниматься. В общем, ко всему привык, да. Это почему-то даже забавляло, если не сказать, что… умиляло? Курэто такие слова даже вслух произносить боялся. Так вот. Спонтанно. Шинья просто уснул крепче обычного, замерз сильнее обычного, да и вообще хуже обычного, поэтому за руку всегда пунктуального брата вцепился мертвой хваткой и отпускать не собирался. Разубеждать его было бесполезно, да даже элементарно разбудить нереально. Курэто пытался – и уговорами, и угрозами, и даже на жалость давил, но открыл Шинья глаза только в тот момент, когда его к кровати прижало горячее тело, выдыхая над самым ушком вполне ясное требование отпустить его сию секунду. Дело было даже не столько в ясности, температуре и убедительности прилегшего на него объекта, сколько в количестве киллограмчиков на одного лишь бедного слабенького здоровьем блондина, и тот, толком не проснувшись, естественно, и руку отпустил, и задергался, сдавленно пища, что сейчас умрет. И впервые услышал чужой смех – тихий, чуть грубоватый и хриплый, но какой-то совсем теплый и родной. Курэто приподнялся и смотрел на него с улыбкой. Захотелось что-нибудь сделать. Хоть что-нибудь, лишь бы продлить этот момент. Глупо. Ничего умнее придумать было нельзя – можно было лишь обнять за шею, провести пальцами по ежику коротких волос, вдохнуть чужой запах и выдохнуть его в чужие губы, проводя по ним языком. Нелепо. Он толком и целоваться то не умел в свои гордые двадцать лет посылания на три буквы любое подобие отношений, но правда пытался. Ткнулся в его губы, отводя взгляд, и едва не задохнулся, когда брат прогнулся над ним, прикусывая нижнюю губу и проталкивая язык в его рот. Неловко. Это заставляло сердце биться в остро ускоренном темпе, гореть щеки и чуть холодило кончики пальцев. Курэто целовал глубоко, настойчиво и вообще словно с цепи сорвался. Смешно. Отстранился он так же резко – а Шинья, наоборот, потянулся к нему, вписываясь макушкой в его губу и едва ее не разбив. Смеялись долго, и это было огромным облегчением – это значило, что стыдиться здесь нечего, и хуже не будет, ничего не изменится в их отношениях. Ну, разве что капельку. Шинья мурчал, как котенок, когда Куро, в спешке натягивая брюки и криво застегивая рубашку, ругался, что он заставляет любимую женушку-работу приревновать его к младшему братишке. – И дальше что? Гурен внимательно смотрит на выдыхающего дым блондина, сидящего на ступеньках третьего лестничного пролета. Вместо ответа тот снова медленно затягивается, упирается затылком в исписанную граффити заплеванную стену и выдыхает светлый дымок дешевых сигарет. Отстойно. – Да херня дальше. Никакого хэппи-энда. – Будь там хэппи-энд, ты бы не сидел сейчас здесь со мной, спустя сколько там – три года? – и не пил пиво, и не курил дешевые сигареты, и… – Да понял я, понял. Завали ебало. – Шинья утыкается в свою же руку, прикрывает глаза и пытается услышать отголосок хоть чего-нибудь внутри себя. Пустота. Прожженная дважды окурком вот точной такой же сигареты под названием «жизнь». За полгода, счастливейших, чтоб его, полгода Шинья раскрыл Курэто, просто открыл, как коробочку с сюрпризом, и показал ему же его сильные и удивительные стороны. А Куро, в ответ, подарил ему то, в чем он столь долго нуждался, но чего боялся получить, научил его доверию, привязал к себе – якобы настоящей нитью судьбы, так крепко, что Шинья поверил. Он был счастлив, как никогда в жизни, когда Курэто спросил его, хочет ли он остаться с ним навсегда – вот прям навсегда, совершенно серьезно, не просто жить, а быть вместе, засыпать и просыпаться вместе, ну, в общем, вы поняли. Он полностью положился на него, открыл всего себя, отдал всего себя, пустил в свой жалкий обгоревший мирок и позволил попытаться восстановить в нем хоть что-то. И у него получилось. Он, Курэто, своими руками взрастил новые бутоны чувств, ощущений, эмоций, надежд на светлое будущее и бла-бла-бла. Шинья в первый раз позволил взять себя на кухонном подоконнике, ночью, при свете разноцветных гирлянд. И ему понравилось – вплоть до темнеющих на шее меток, припухших от укусов губ и царапин на спине брата. Ему казалось, их нить стала еще крепче, прочнее, ярче… Но настоящая красная нить не может порваться в один день, ведь так? В тот вечер он просто решил сделать братцу приятно, просто встретить с работы и пройтись по вечерним аллеям, глядя на зажигающиеся фонари, предложить выпить кофе, поболтать о прошедшем дне – это казалось очень хорошей идеей ровно до того момента, пока он не услышал за дверью его кабинета приглушенные стоны, ахи-вздохи и возню, от которой тошнота подкатила к горлу. Он так и замер с протянутой ладонью, стеклянным взглядом и застывшей на губах вопросительной улыбкой, на которых сохранилось эхо веселого оклика. Долгие пару секунд не мог понять, что происходит, вернее, не мог заставить себя поверить в то, что слышит. Да ну, глупость какая, он мог просто перепутать кабинет, или ему послышалось, или… Так почему же ты просто не постучишь в дверь? Шинья сглотнул. Привычно улыбнулся. Легко постучал в дверь пару раз, веселым голосом окликнув брата. И безнадежно прикрыл глаза, услышав короткое «блять» и поспешные шорохи натягиваемой одежды. Не убегал. Просто прислонился спиной к стене, съезжая по ней вниз, зарываясь пальцами в волосы и низко опуская голову. Это было так смешно и противно одновременно, что хотелось просто смеяться и выворачиваться наизнанку в сторонке. В ушах звенело. Он толком не понял, когда из кабинета вылетел взъерошенный чуть раскрасневшийся Курэто в мятой рубашке, а вместе с ним – запах женских духов, такой резкий, яркий, цитрусовый – он правда зажал рот ладонью, чтобы его не стошнило на носки лакированных туфель брата. Слез не было. Опять. Ничего не было. У него снова ничего не было. Куро пытался оправдываться – сидел перед ним на коленях, в собственном офисе, совершенно искренне говорил, что это ошибка, что этого больше никогда не повторится, что это все алкоголь, корпоратив, и вообще это сотрудница слишком настойчивая, сама полезла, сама начала… Да хоть сама изнасиловала, какое ему, к черту, было до этого дело? Как заебало. Опять вонзили в спину нож. Кем для него стал Курэто Хиираги? Очередным мудаком. – Очередным мудаком? После всего, что там между вами было? – Гурен склонил голову набок и потянулся вперед, отбирая у рассеянного блондина банку пива. – Не, чел, это мое. – А что между нами было? Секс и поцелуи. Ничего более особенного, чем между всеми остальными. Фиолетовые глаза внимательно наблюдали за тем, как блондин ворошит светлые отросшие ниже плеч волосы, щурится на проникающем в разбитое окно солнечном свете, и гадал, действительно ли эти голубые глаза когда-то были не такими пустыми и мутными словно грязное стекло. И что еще важнее – что нужно сделать, чтобы увидеть в них живой блеск и вообще хоть какие-то эмоции кроме горькой иронии и ненависти к миру? Они с Шиньей пересеклись, наверное, пару месяцев назад – Гурен просто попросил у него закурить и никак не ожидал, что вместо адекватного ответа, пусть даже не положительного, получит от этого белобрысого джентльмена грубый мат и средний палец в свою сторону. В тот момент его удивил этот самый взгляд – ну не состыковывался он как-то с тем образом, тем первым впечатлением, которое он производил. И конечно, делать ему было больше нечего – Гурен за ним увязался. И который раз встречается с ним в этом грязном подъезде, делится сигаретами и выпивкой, пытается разузнать о нем побольше, уже даже привык к постоянной грубости, замкнутости и мертвому взгляду. Когда Шинья реально начал что-то рассказывать, у Гурена возникли серьезные подозрения, а не под кайфом ли он – такие короткие встречи стали уже привычкой, что ли, да и изначальный интерес уже поугас, но перебивать не стал. В конце концов, вряд ли он рассказывал это кому-то еще. – Эй, малой, ты чего там копошишься? Гурен перевел взгляд вниз. Этажом ниже шуршал соседский мальчик, Йоичи, робкий худышка, на теле которого постоянно были заметны новые побои – родители были то ли алкоголиками, то ли наркоманами, то ли мудаками, а то и все разом, постоянно гоняли мальчишку за выпивкой или жратвой, оставляя наивного дурачка без гроша в кармане. Что с него взять – дети. Но Шинья явно так не считал. Поднялся, держа руки в карманах рваных джинс, оправил серую майку на размер больше, вздернул подбородок и спустился, наблюдая, как мальчишка кормил бездомного щенка чем-то, предположительно стащенным с кухни. Грубого голоса тот испугался, но сразу не убежал – то ли силенок было маловато, то ли щенка боялся одного оставлять, то ли верил в лучшее. – Простите, я вам помешал? – Да, мешаешь. – Шинья кривит губы, и у Гурена создается странное ощущение, что он ненавидит его, вот этого маленького мальчика, который ничего ему не сделал, за одно лишь его жалкое существование. – Ты дышишь. Ползаешь по подворотням и подъездам как самый неприкаянный, выполняешь любую прихоть этих мудаков, которых и подавно считать родителями не должен, повторяешь ошибки сотен таких же детей, как и ты. Ты знаешь, что еще более жалок, чем этот комок шерсти под твоими ногами? У тебя меньше шансов на выживание, чем у него, ты же в курсе? Что ты пытаешься проскулить? Хочешь, но не можешь? Пну под зад, и полетишь. Встал и пошел отсюда. Побежал, я сказал! Йоичи убежал в слезах. Шинья ему завидовал. Он хотя бы был жив внутри. – За что ты так с ним? – Гурен подобрал пустые банки, спускаясь следом, отводя взгляд, зная, как Шинья не любит пересекаться взглядами. – Он слабак. Напоминает мне меня же. Здесь каждый второй мечтает о светлом будущем, и шанса на всех не хватает. А значит, нельзя его прозевать. – Пару секунд наблюдая за возней щенка, вылизывающего грязный заплеванный пол, он наклонился, подхватив его за шкиряк, чтобы отнести на улицу. Гурен пошел следом и едва не вписался носом в спину парня, когда тот застыл как вкопанный. – Шинья? Он произнес это в унисон с чьим-то голосом, или ему показалось? Щенок с писком плюхнулся на крыльцо и, довольный жизнью, посеменил во двор, смешно перекатываясь со ступеньки на ступеньку. Уткнулся носом в чьи-то ботинки, поднял голову и испуганно тяфкнул, засеменив лапами, когда рядом упали пакеты с продуктами, а ноги решительно направились куда-то. Увидел выкатившийся мандарин, принюхался к нему и начал катать по земле, разыгравшись. Шинья не убегал. Шинья никогда не убегал. Просто стеклянным взглядом смотрел перед собой, когда Курэто стремительно взбежал по ступенькам, прижав его к себе. В лицо пахнуло все тем же знакомым одеколоном, запахом сигарет и черного кофе. Чужое сердце стучало быстро, а его собственное – словно и не билось вовсе. Он не был удивлен, растерян, ошарашен, не хотел сбежать, обнять в ответ, заплакать – не хотел ничего. Смутно помнил, что два с половиной года выжгли из него по новой то, чего не было – да там и выжигать то было нечего. Он был пуст и заполнял эту пустоту легким алкоголем, дешевым табаком и общением с таким же побитым бродячим псом, как и он. – Черт возьми, где тебя носило? Я не мог до тебя дозвониться, твои родители послали меня, когда я к ним приехал, в университете сказали, что ты забрал документы и свалил – куда, мать твою, Шинья? – Отъебись от меня. Резкие слова, словно пощечина – ни смягчения, ни цензуры, просто как есть, коротко и однозначно, чтобы быстрее дошло. Курэто отстранился, окинул его взглядом, долго боролся с двояким ощущением того, что он не узнает его, самого родного и близкого человека за последние – черт, а ведь почти три года уже прошло. Шинья выжег себя изнутри, морально, и начал выжигать физически – от него пахло сигаретами, кажется, вообще женскими, с отвратительным вишневым вкусом, самыми дешевыми, наверное. Круги под глазами – от бессонницы и нервов – а они вообще там остались, нервы то эти, или все сгорели до единого? Взъерошенные, неровно отросшие волосы, словно он пару раз сам брал и срезал их ножом, собирая в кулак – хотя почему «словно»? Он как-то вытянулся, стал тощим, ломаным, нескладным, хотя это обычно отличительная черта подростков. Где он вообще учится? Работает? Чем занимается? На что живет? Сколько вопросов, а задать хоть один – язык не поворачивается. Потому что его взгляд стал еще более мертвым, чем прежде. Он сделал шаг вперед. Думал, знает, что делать. Что нужно сделать, чтобы вызвать хоть какую-то отдачу, слова, эмоции, крик, слезы – да что угодно, только бы он выпустил скопившееся внутри напряжение, разрушил монолитную стену между ними и смог его выслушать. Шинья не воспринимает слова – но остро реагирует на действия. Он прижал его спиной к грязной стене, исписанной оскорблениями, держа руками за талию, скользнув ниже, чуть сжимая бедра, выдохнул над самым ушком и поцеловал плотно сомкнутые губы. Шинья не отвечал. Не сопротивлялся. Просто ничего не делал, и нарастающий напор оставался без отдачи. Это было забавно. Он думал, что почувствует хотя бы злость или сожаление о принятых решениях, ушедших днях, и все такое – ничего не было. Ну, до того момента, пока сухие горячие ладони не скользнули под майку, а чужой язык не начал толкаться в его рот. Он прогнулся. И почувствовал, что его сейчас стошнит. Ему не нравилось чувствовать себя на месте той леди, которую он однажды назвал шлюхой. – Эй, парень. – Гурен знал, что это его не касается, что он должен просто стоять в сторонке и делать вид, что он ни черта не видит, что Шинья прибьет его на месте, если он вмешается, но он отчетливо видел этот спазм на его лице и не мог не вставить ни слова. Когда брюнет отстранился, поворачиваясь к нему, он оскалился в подобии улыбки. – Нахуй пошел. – Это тебя не касается. – Шинья сплюнул в сторону, пока Курэто и слова произнести не успел. Грубо оттолкнул его, фактически, просто пнул по колену, потому что даже прикасаться не хотелось. – А ты свали в туман. – Шинья, я искал тебя. Я все еще могу все объяснить. Я все еще хочу, чтобы ты вернулся. Наше обещание не нарушено. Черт… ничего еще не разрушено, все ведь можно восстановить, вернуть, я знаю… – Завались. – Шинья… Я люблю тебя. – Да не еби мне мозг! – Он зажмурился, резко вскрикнул и, кажется, сам удивился, как это у него получилось. – Нахуй мне это не сдалось. Единственное, чего я реально хочу – это чтобы ты сейчас же свалил к чертям! А… как же больно, когда пытаешься испытывать то, чего нет. Куро отступил – серьезно, отошел на шаг, второй, отступил внутренне, понимая, что где-то перегнул палку, а где-то не сделал самого нужного, и это все произошло не в эти короткие пару минут сейчас, а в те далекие пару минут почти три года назад. Почти три… кто бы мог подумать. Он улыбнулся краем губ – вроде понимающе, а вроде печально. – Не это я предполагал услышать, спустя столько времени. Он развернулся и ушел. Просто ушел. Не напирал, как обычно, не вытрясывал дурь из башки, не кричал, не извинялся, не закидывал на плечо, чтобы просто унести домой, а там – будь что будет. Ничего не сделал, больше или меньше того, что уже есть. Просто одного взгляда в чужие глаза, тяжелые, скучающие, потемневшие, с тысячами острых льдинок в радужке, темнеющими кругами под ними, хватило, чтобы понять – это бессмысленно. Восстанавливать уже нечего. Просто нечего. Шинья проморгался пару раз. Как-то ломано улыбнулся, глядя в одну точку. Спрятал руки в карманы и неуютно повел плечами. Отвернулся. Хотел что-то испытать. Боль, разочарование, обиду, несправедливость, он почти чувствовал, что на грани – но не мог ее перешагнуть. А так чертовски нужно было. – Эй. – Гурен, как всегда, не вовремя и совершенно бесцеремонно толкнул его плечом, хотя легче было не нарываться лишний раз. – Я тут просто подумал. Хочешь, буду с тобой навсегда? Шаг. Слезы по щекам. Впервые за сколько лет то? – Обещание «навсегда» – полная хуйня. – А я по-другому предлагаю. Никакого секса. Поцелуев. Чувств. Даже капли не прошу. Просто навсегда. Как тебе? Шаг второй. От сорванного почти истерического смеха щенок даже выпустил мандарин, с которым упорно воевал, из пасти. Шинья ухватился за погнутые перила, чтобы не упасть, и наклонялся все ниже, не переставая смеяться, пока не выдохся, упираясь лбом в свою ладонь, пока от истерики не осталось тяжелое дыхание и мокрые дорожки слез на щеках. – Ты идиот. Чуть повернув голову, он увидел сидящего рядом на корточках брюнета, протягивающего ему медленно тлеющую сигарету с совершенно идиотской ухмылкой. Завис на пару секунд и медленно осел на крыльцо, опираясь спиной об облезлую кладку, взяв в пальцы сигарету. Затянулся. Выдохнул дым через фак, который показывал вслед заходящему солнцу. Гурен усмехнулся, щелкая зажигалкой. «Просто навсегда». Без обязательств. Без привязанности. Он не был уверен, что сдержит свое слово. Но ведь это то самое, что именно сейчас ему было нужно? Просто жизнь без мозгоебли.