Иногда нужно спасать чудовищ

       — Только не вляпайся в неприятности, — говорит ему Наташа, заявившись поздним вечером через окно в гостиной, когда Билли занят сборкой необходимых вещей. Ему почти жаль оставлять это место, ставшее ему родным в своей пустоте, которую не заполнить ничем, домом.        Билли улыбается, что аж скулы ломит. Простреленное плечо болит, но он ни единым движением не даёт понять, что всё, на секундочку, пошло совсем не по плану.        — Всё будет нормально.        — Могу помочь.        — Я справлюсь, знаешь же.        Наташа в ответ приподнимает брови; ни словам, ни улыбке не верит — Билли руку на отсечение готовь дать. Но она принимает сказанное с видом «дело твоё, но потом не говори, что не предупреждала и руку помощи не протягивала». О, на самом деле Билли бы не отказался: крови, пролитой ими вместе и порознь, хватило бы на целое море, чтобы погрузиться в него с головой и утонуть. Но собственная гордыня и желание лично Фрэнка Касла в могилу уложить слишком велики в нём; необходимость утереть нос сдохшему Роллинзу — боже, как это было красиво, ты бы оценила, Наташ, ты бы оценила — изнутри его царапает.        — Неужто беспокоишься за меня? — Билли всё ещё улыбается, когда Наташа большим пальцем буднично стирает засохшее пятно крови с его виска. Точно с таким же выражением лица она уложила семерых на операции в Багдаде, а потом обняла за шею Билли, который решил, что целоваться в предрассветных сумерках посреди трупов — хорошая идея.        — Не бери на себя слишком много, чудовище.        Наташа никогда не велась на его шарм и красоту. Наверное, поэтому Билли смог с ней сработаться где-то между Кандагаром и всем этим дерьмом. Наверное, при первой же встрече их демоны заочно обо всём договорились, позволяя сохранить эти странные взаимоотношения, заключающиеся в незапланированных появлениях в жизнях друг друга.        И Билли ждёт, когда Наташа снова исчезнет, так же, как и появилась — через окно, оставив за собой сухой поцелуй на чужой щеке, и улыбка медленно сползает с его лица.        Ох, как ты права, Романова, ты бы только знала.        Он по уши в дерьме.        При следующей встрече Билли не может смотреть Наташе в глаза. Что уж говорить, он и на себя-то взглянуть не способен в чёртово зеркало, чтобы не разбить в следующее же мгновение: собственное лицо кажется хреново собранным пазлом, сплошным уродством.        «Красавчик» теперь звучит издёвкой, без капли восхищения, к которому Билли привык с самого детства, и вызывает лишь желание скальп с ёрничающих снять.        Ему даже прикасаться к себе мерзко, но он, просыпаясь посреди ночи от одного и того же кошмара, всё равно обводит пальцами грубые, толстые и всё ещё болящие шрамы, практически бездумно, в слепой надежде, что всё это — дурной сон, от которого Билли вот-вот очнётся целый и невредимый в мире, где Фрэнк мёртв, а Роллинз после Кандагара больше никогда не появлялся в его жизни.        Наташа отыскивает его укрытие спустя полгода (уделывая все спецслужбы и самого Карателя всухую, ха), да так изящно, что получается констатировать лишь факт её присутствия в своей спальне с бутылкой пива.        — Долго там стоять собираешься? — она делает глоток, впрочем, с застывшего на пороге и приросшему к нему Билли глаз не сводит.        — Иди сюда, — и хлопает по месту рядом с собой.        Билли медлит достаточно долго, перебарывая себя с желанием дверь захлопнуть и снова исчезнуть, но всё-таки проходит и садится. Смотрит в сторону и дёргается, когда Наташа заставляет посмотреть на себя, разворачивая, ухватившись за плечо. Скинуть бы, отстраниться, да только руки у Билли — все кровью буквально перепачканные, потому что с ним что-то не так, срывается с резьбы на раз-два, от чего число трупов растёт в той степени, что не заметить — крайне сложно; отлаженный механизм в голове перестал работать исправно, спасибо, Фрэнки.        Ярость клокочет внутри, как закипающая кислота, органы разъедает. Билли мерзко и стыдно, потому что он облажался по полной программе.        Каждый раз, смотря на себя в зеркало, он вспоминает всё до мелочей: всю эту дикую боль, и собственный крик фантомом застревает в горле. Фрэнки, ты был прав, я этого никогда не забуду.        — Что же ты натворил-то, а? — Наташа цокает языком и стягивает с его головы ставший неизменной частью капюшон, волосы взъерошивает.
       Билли оскаливается; напугать хочет, чтобы отвернулась и не смотрела на то уродство, которое из души его выбралось наружу. Фрэнк его демонов выпустил, чтобы миру показать, чтобы не вёлся он, мир этот, на красивую улыбку и точёный профиль.       
 О, как Билли хочет, чтобы Наташа поморщилась или — лучше — отшатнулась.
       Но она смотрит, и в её глазах не отражается ничего, от чего Билли мог бы шарахнуться, позволить ярости затопить себя.        Для Наташи нет разницы: она всегда видела мир через те очки, которые давно стёклами внутрь разбились. Подобные фразы теперь смешными не кажутся.        — Я так облажался, — шепчет Билли, потому что всё это слишком. За последние месяцы он так привык к ненависти и неконтролируемой жажде мести, что накатившая на него слабость кажется чем-то иррациональным, но смахнуть эту пелену не получается.        Наташа тянет его к себе, позволяет уткнуться лбом в плечо.        — И теперь сдаёшься? — она обнимает его, практически баюкает. — Позволишь жалости к себе одержать верх?        — Никогда, — говорит он едва слышно и прикрывает глаза, цепляясь за Наташу, как за круг спасательный, наверняка оставляя ржавые следы на одежде. Наташе, наверняка, плевать.        — Тогда соберись. Ты всегда был чудовищем, Билли, — говорит она. — Просто теперь твои чары развеялись. 
       Билли ухмыляется до прошивающей боли.       
 — А ты, видимо, пришла на мой зов.        Он засыпает головой на её коленях в мыслях о том, что всё это кажется издёвкой с пародией на известную сказку. И, проваливаясь в сон, убаюканный лёгкими прикосновениями, слышит:
        — Иногда нужно спасать чудовищ.