2 года назад.
Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc et semper et in saecula saeculorum. Amen. Старый, изувеченный морщинами аббат гордо произнес последние строки утренней оды: «Слава Отцу, спасителю нашему в мирской суете.» Зал, полный верующих, на одном дыхании закончили ритуал заезженным «Аминь» . Руки, сложенные в молитве, олицетворяют веру — веру праведников в исцеляющую силу небес. Лишь дети, сидящие рядом с умиротворенными родителями, пакостно сжимают в маленьких кулачках четки, не понимая, что такое "Бог" и с чем его едят. В будущем и они испробуют кончиком языка Любовь Всевышнего, а пока пусть смеются, бегают, играют — пусть побудут детьми. Тысячи заповедей проносятся сквозь столетия, согревая неприкаянные души. Люди благодарят священника после очередной благой встречи от души, а те, кто веруют сильнее всех, целуют его святые руки с особой жадностью. Очаровательная девушка лет пятнадцати, молодая фанатка католической церкви, обольстительно улыбается, уводя всеми любимого падре в маленькую комнатушку, чтобы отблагодарить его по-особенному: стройные ноги кокетливо раздвигаются в разные стороны, и удивленный падре смиренно принимает этот дар: несомненно, юная леди нуждается в раскаянии. И лишь одна женщина пожилых лет не сдвинулась с места. Ее взгляд был намертво прикован к известной картине "Божий Суд". Время будто остановилось, а перед глазами ожил этот кошмар Средневековья, отчего молодая старушка передернула плечами и сжала свою трость посильнее. Грешники, как спички, вспыхивают и сгорают, пока блаженные утопают в Божьей любви. Яблоки глаз женщины покрываются черными разводами, дряблые руки пухнут, выпуская яростно раздутые вены. Из носа каплями стекает кровь на вылизанный верующими паркет. И лишь когда подходит удовлетворенный старик-священник и касается ее ледяных рук, на губах старушки расцветает праведная улыбка. — С Вами все в порядке, дочь моя? — Отец не судит никого, но суд отдал сыновьям и дочерям. И дал им власть производить суд, потому что они и есть дети человеческие, — пожилая женщина разражается громким смехом и в ту же секунду пробивает тростью яремную впадину священника. И последнее, что она видит, — отчаянный блеск чужих зрачков и море огненной жидкости, что она пролила в обители Господа. Сможет ли человечество отмыться от грехов кровью грешников? Определенно, да.***
— И как у тебя язык поворачивается, кусок дерьма? — разъяренный Пак с силой впечатывает подошву тяжелых ботинок в лицо Сэхуна, таким образом отбрасывая его к стене. Бывший аббат отплевывает сгусток крови и пытается встать на ноги, но мужчина прерывает его попытки одним ударом в живот. Избиения не прекращаются, руки интуитивно прикрывают голову, колени прижимаются к телу. Перед глазами все плывет, отчего Сэхун давится истерическим хохотом и перекатывается на другой бок, пропуская несколько чужих ударов. После пятнадцати попыток выбить из Сэхуна душу Чанелю надоедает, он поднимает за шиворот исхудавшего падре и плюет ему прямо в лицо, после чего небрежно размазывает рукой слюну по губам, щекам и лбу. — Как тебе моя вера, отец? Религиозный мусор, из-за которого погибло столько людей. Тебе кошмары не снятся по ночам? Даже пачкать руки о тебя не хочется. Сэхуна снова бросают на пол, как последнюю облезлую псину. Только на этот раз к ногам незнакомца, что зашел в церковь несколько минут назад. Сильные ноги, обтянутые узкими брюками цвета древесного угля, чистая ухоженная обувь и потрепанные временем шнурки. Священник с недоверием поднял заплывший от агонии взгляд и увидел обеспокоенные карие глаза на смуглом лице с искривленными пухлыми губами. "О преподобная Лилия" — последняя мысль, что вертелась в разбитом затылке перед тем, как Сэхун, единственный верующий в своем роде, потерял сознание. — Os iusti meditabitur sapientiam et lingua eius loquetur iudicium. А ведь все могло быть по-другому, если бы мир не погряз во тьму по вине верующих.