Fraternitas

      У Амаймона всегда были непростые отношения с братьями. Так повелось с раннего детства, когда в Ассии ещё не было людей, а населяли её только лесовики, угольные демоны, дёккальфры и барионы, а в морях плавали разве что самые хилые из подданных Эгина.       Амаймону никогда не удавалось поладить с Иблисом. Всякий раз, когда старшему брату что-то не нравилось, он попросту выжигал все раздражители, перепадало и младшим принцам. Обычно сильнее всего доставалось Эгину, и тогда место выяснения отношений ещё долго окутывал густой пар. Амаймона Иблис тоже недолюбливал, поэтому реки лавы были вещью довольно обыденной. Веков двадцать назад брат особенно разошёлся, в пылу драки они случайно спровоцировали большой вулкан и уничтожили несколько городов у его подножия. Неудобно получилось… Отец говорил, что у Иблиса нрав под стать его стихии, но Амаймон считал, что характер у Иблиса не вспыльчивый, а попросту скверный, и не нравилось ему хотя бы что-нибудь практически всегда. Неудивительно, что на вверенных ему Шестом и Седьмом Кругах всегда было жарко.       Давно, ещё в детстве – насколько начало жизни демона можно назвать «детством» – Амаймон здорово рассорился с Эгином, и во время потасовки, больше похожей на начало какого-нибудь ожидаемого людьми Апокалипсиса, они случайно создали огромное болото, занявшее практически весь Пятый Круг – его, кстати, Амаймона надел. Отец тогда даже не рассердился – отправил в болото гневных и унылых, велел Флегию завозить новые души на середину болота, где унылые немедленно пошли на дно, а гневные начали знатную драку, и вернулся к своим делам. С Эгином Амаймон ещё не раз сходился в не слишком дружеских стычках, – чаще в Ассии, чем в Геенне – которые нередко оборачивались разрушительными селями. Правда, в то время в Ассии было не так много людей, чтобы сели им навредили, а после это просто перестало волновать.       Бывало и так, что против Амаймона ополчались сразу несколько братьев, и они прекрасно знали, как и куда ударить побольнее. В тот раз досталось Египту. Амаймон любил эту страну – народ Египта долгие века почитал его как бога природы, приписав, правда, ещё массу совершенно не свойственных ему талантов… Амаймон был уверен, что инициатором был Иблис, но больше всего бед принесли Вельзевул, наславший огромные стаи чучи и прочей мелкой дряни, и Астарот, стараниями которого от мора погибла едва ли не половина населения страны. Много позже люди назвали это «Десять казней египетских», но, как обычно, что люди могли знать о том, что было на самом деле?       Почти восемь веков спустя Амаймон вернул должок Иблису, устроив несколько отменных землетрясений в его любимой Персии. Там брата почитали как одного из Бессмертных Святых, Ардибехешта… Много ли смог этот Святой, когда бесновалась земля?       Наверное, они бы так долго продолжали убивать любимцев друг друга, и, при возможности, не только любимцев, но и друг друга лично, если бы люди не придумали себе новых богов. Удивительно даже, как быстро старые друзья и покровители были преданы сперва забвению, а затем и очернению, в мгновение ока превратившись из богов во врагов.       Наверное, тогда Геенна и стала такой, какой являлась по сей день, по крайней мере, в глазах людей. Из отражения Ассии, мира духов и колыбели жизни, Геенна вдруг превратилась в треснувшее зеркало и страшную сказку на ночь.       «За что боролись, на то и напоролись» – сказал тогда отец, и дал сыновьям добро на «показательное выступление» в Ассии. Они и раньше временами устраивали такие выступления, но «раньше» это было не совсем с отцовского благословения, так, просто чтобы досадить ближнему своему…       Несмотря на общую работу, отношения с братьями лучше не стали. Казалось бы, можно было объявить перемирие, но нет же, просто теперь они взялись за разрушение не «назло друг другу», а назло всем остальным. Всему миру даже. Особенно старался Астарот, трудами которого, и не без упорной работы Нечистых Короля и Принцессы, души львиной части Европы попали прямиком в Геенну раньше срока. Наверное, тогда у отца и зародилась мысль о полном подчинении Ассии. Наверное, Амаймон его в чём-то понимал. Отцу досталось сильнее, чем всем прочим – если демонических принцев заклеймили лишь слугами зла, то отцу перепало не слишком почётное звание истока всего дурного, что было в обоих мирах.       У него были все причины невзлюбить людей. У них память была куда короче жизней, но демоны не забывали ничего и никогда.       Иногда это здорово действовало на нервы. Были вещи, которые хотелось забыть даже демонам. Даже демоническим принцам. Амаймон не стал бы говорить за остальных, но будь его воля – он бы с удовольствием избавился от половины всего, чем его многовековая жизнь была богата. Правда, забудешь тут, когда сразу пять напоминаний бесновались здесь, рядом, бок о бок…       Определённо, отношения со старшими братьями у Амаймона не складывались, практически ни с кем. Ну, почти.       С Самаэлем, разве что. С ним было проще. Вернее, понять его было ещё сложнее, чем всех остальных, но общаться было проще. Королю времени нечего было делить с младшими братьями, а они были не ровня ему, быть может, потому с ним никогда и не было конфликтов… Впрочем, Самаэль никогда не кичился своими даром и первородством. В отличие от Иблиса и Эгина, он не считал нужным выставлять силу напоказ.       В отличие от Астарота и Вельзевула, ему не нужно было убивать, чтобы что-либо доказать.       В отличие от Азазеля, для него живые люди были интереснее мёртвых.       В отличие от Амаймона, он, похоже, получал удовольствие от жизни и от людей даже после того, как те о нём забыли, превратили саму память о лукавом боге в старый миф, предварительно извратив до неузнаваемости.       В отличие от остальных братьев, Самаэль, казалось, не имел ничего против него самого, и даже не гнал прочь, когда Амаймон поддавался какому-то почти детскому – более того, почти человеческому – желанию просто побыть рядом. Даже простое осознание того, что можно быть с братом и не опасаться ежесекундно удара в спину, было удивительно тёплым и обнадёживающим. Так ещё с детства повелось, и это было… правильно, что ли.       По крайней мере, ему так казалось. Так было всегда… До недавних пор.       Амаймон уже много веков не видел брата в таком бешенстве. Этого хватает, чтобы понять – точка невозврата пройдена.       – Мне казалось, я предупреждал, – голос брата звучит обманчиво мягко. – Верно, Амаймон?       Сердце колотится так, что гулкие удары отдаются в ушах. Здесь, в белой пустоте вне времени, в измерении, принадлежащем Самаэлю, даже отец был бы бессилен. Чего уж говорить о нём самом… Амаймон достаточно пробыл внутри этих проклятых часов, чтоб в этом убедиться.       – Но ты, разумеется, решил поступить по-своему, – Самаэль вздыхает с выражением укоризны на лице. До слуха доносится глухой щелчок.       Амаймон не успевает ответить, когда из лёгких чудовищным ударом выбивает воздух. Вместо крика изо рта выплёскивается тёмная, почти чёрная кровь. Амаймону требуется несколько секунд, чтобы понять, что в груди, чуть ниже солнечного сплетения, всё ещё искрит остаточной магией широкое древко копья, и светлое дерево стремительно темнеет от пропитывающей его крови. Сперва приходит осознание, и лишь после широким потоком вливается боль.       – Сколько я ни напоминал… Много раз, верно?.. чтобы ты не смел даже порываться убить Окумуру… – брат неспешно проходит мимо, театральным жестом прижав ладонь к лицу. – Никакого толку! – второй щелчок пальцев отзывается звонким эхом – как? Тут ведь нет ни стен, ни потолка, ничего, что могло бы отразить звук, – и сразу два копья пробивают руки сантиметров на десять выше запястий, в мелкое крошево дробя кости.       С губ срывается не крик даже, а глухой задыхающийся вой.       Впрочем, длится он недолго, и Амаймон затихает, безвольно уронив голову на грудь. Хотелось бы потерять сознание, но в этом пространстве даже на это нужна воля брата, а он сейчас другим занят…       – Я разочарован, – со вздохом сообщает Самаэль, сняв шляпу, и садится на мгновенно появившийся из окружающей их пустоты белый стул, идеально сливающейся с этой пустотой. – Ты казался вполне толковым, а такой простой приказ не понял… Молодо-зелено, – удручённо добавляет он, в третий раз щёлкая пальцами. Амаймон успевает осознать, что сейчас снова будет больно, но подготовиться не хватает ни времени, ни сил. В уши ввинчивается отвратительный хруст, когда наконечник копья, размозжив коленный сустав, пробивает кость. Амаймон глотает крик вместе с подступающей к горлу кровью. Перед глазами плывёт, но он всё равно замечает, что правая нога вывернута под каким-то совершенно диким углом. Одно хорошо – по крайней мере, здесь не надо стоять… Правда, висеть на копьях – тоже удовольствие сомнительное, но выбирать не приходится.       – Я даже не знаю, Амаймон, – продолжает Самаэль после короткой паузы. – Честно, просто не знаю, что же с тобой делать, – брат сокрушённо качает головой. Амаймон медленно выдыхает и закрывает глаза – он уже знает, что последует за этим. От сдвоенного удара перехватывает дыхание, и на белое ничто под ногами щедро льётся густая тёмная кровь. Голова идёт кругом, перед глазами клубится красноватый туман, и Амаймон долго не может понять, куда же пришёлся удар на этот раз. Наконечник одного из копий назойливо маячит не слишком далеко от лица. Амаймон медленно наклоняет голову, пытаясь проследить, где заканчивается древко, и на долю секунды зрачки расширяются настолько, что светло-зелёные глаза кажутся почти чёрными. Амаймон заходится надрывным кашлем, и на белое ничто летят сгустки крови. В голову как-то не вовремя приходит мысль, что выражение «выблевать легкие» можно трактовать и буквально. По крайней мере, левое. Толку от него теперь будет немного.       Самаэль всё так же сидит на своём стуле, прижав ладонь к лицу, и смотрит на Амаймона сквозь пальцы, будто ожидая от него чего-то. Чего?..       Брата и в лучшие времена понять было нелегко, теперь же Амаймон и вовсе не готов даже предположить, что у него на уме. Он осознаёт только две вещи: первая – что брат не собирается его убивать. Если бы хотел – убил бы сразу, не тратя своё время понапрасну. Вторая – что если он сейчас поведёт себя неправильно, то будет ещё больнее.       Амаймон беззвучно шевелит губами, безуспешно пытаясь отвоевать у разорванной трахеи хотя бы шёпот. Получается не сразу, изувеченное тело отзывается болью даже на такую малость.       – Брат, – с губ срывается перемешанный с кровью хрип, – умоляю…       Самаэль, неспешно поднявшись на ноги, подступает почти вплотную и приподнимает его лицо за подбородок, пристально глядя в помутневшие, будто неживые зелёные глаза.       – Не нужно, – улыбается он, и медленно отходит, будто бы нехотя убирая руку. Амаймон словно сквозь густой туман видит, как брат слизывает с пальцев кровь. Его кровь. А Самаэль всё так же медленно отступает всё дальше, будто растворяясь в белизне, и его голос тоже как будто растворяется, но если Самаэль хочет, чтобы его услышали – его услышат. – Не поможет.       Амаймон закрывает глаза. Чем смотреть на окружающую его слепяще-белую пустоту с чётко очерченными границами пустоты чёрной, лучше уж не видеть вовсе. А ещё лучше было бы позволить этому телу умереть, но…       – Даже не думай, – доносится словно сквозь толстое ватное одеяло голос брата. – Не выйдет.       Амаймон знает об этом.       Если бы тело сломалось в Ассии, он бы попросту вернулся домой, в Геенну. Потребовалось бы время на то, чтобы восстановиться – как ни крути, а связь с медиумом имеет не только положительные стороны – и найти нового медиума, но и только. Брат хорошо об этом знает, потому и запер его в пространстве вне времени. Это не Геенна, но и не Ассия. Здесь ничего не меняется. Здесь нельзя даже умереть.       В этом пространстве нет ничего, кроме него самого и шести копий. И медленно увеличивающейся лужи крови под ногами. Интересно, как эта лужа вообще образовалась, если здесь нет ни пола, ни потолка, ни стен? Пространство здесь подчиняется лишь воле Самаэля. Когда его здесь нет, всё, что остаётся – абсолютное ничто. Даже отвлечься не на что. Амаймона это смутно раздражает. Можно разве что слушать тихий плеск, с которым капли крови срываются с кожи и падают в лужу, но это слишком напоминает пытку.       В человеческом мире проходит четыре дня, прежде чем ему удаётся, наконец, абстрагироваться от боли.       В этом пространстве нет ничего, кроме него самого и его мыслей. Мыслей, которые не дают покоя, и это мысли, а не копья в груди, не дают хоть ненадолго забыться тяжёлым сном, больше похожим на обморок.       Брат всегда умел вносить смятение в умы, и, похоже, получал от этого удовольствие. Впрочем, сам он всегда считал одной из лучших своих шуток тот случай веков сорок назад, когда люди Междуречья решили построить очередной зиккурат, больше и выше всех прочих. Тогда он радовался, как ребёнок. Отцу та шутка тоже понравилась, он даже сказал, что «языковое разнообразие людям не помешает»…       – Как себя чувствуешь? – буднично справляется Самаэль, в очередной раз появившись совершенно незаметно. Амаймон с трудом открывает глаза – сквозь слипшиеся от свернувшейся крови ресницы брат выглядит красно-бурым пятном.       – Как на распятии, – сиплым шёпотом отзывается он. Самаэль удовлетворённо кивает:       – Чудно. А у меня новости…       Самаэль щёлкает пальцами – Амаймон невольно вздрагивает всем телом – и в белом пространстве перед ним образуется тёмная щель, быстро расширяющаяся до размеров большого телеэкрана. Пространство тем временем стремительно выцветает до чёрного, не иначе, чтобы не мешать смотреть.       – Узнаёшь? – с усмешкой спрашивает Самаэль, кивая на экран. Амаймон щурит глаза, пытаясь различить подрагивающие тёмные пятна.       – Врата? – наконец, спрашивает он.       – Именно, – в голосе брата буквально звенит какое-то предвкушение. – Я дал им фору примерно в полгода, но что будет дальше, когда Врата увеличатся ещё сильнее… Людям доставляет какое-то особое удовольствие играть с огнём, ты так не думаешь?       Амаймон не отвечает. Всё, что он думает об огне, напрямую связано с Иблисом, и ничего цензурного он всё равно сказать не сможет. К тому же, говорить очень больно – разорванная трахея как-то не способствует болтливости.       – Вот и мне интересно, – продолжает Самаэль, постукивая пальцем по щеке, – что же они планируют делать дальше? Если бы ты только видел лицо Ангела, когда я появился… Беднягу просто перекосило, он ведь меня терпеть не может…       Амаймон реагирует на его слова отрешённым «угу», не особо вникая в суть.       Оказывается, если закрыть глаза и постараться забыть о боли, можно представить, что всё так, как было много веков назад, и он просто пришёл к брату на Восьмой Круг, и тот, как обычно, неторопливо рассказывает о каждом из рвов отведённого ему Круга, время от времени тихо посмеиваясь, когда Амаймон начинает крутиться беспокойным псом, пытаясь пристроить хвост поудобнее… Самообман, конечно, но так хоть немного легче. Увы, тем больнее всякий раз, открывая глаза, возвращаться к реальности.       Самаэль приходит почти каждый день… Наверное. Амаймон потерял счёт времени и не знает даже, сколько он уже провёл здесь – неделю, две, месяц? А может, только один бесконечно долгий день?.. И каждый раз он точно так же щелчком пальцев создаёт экран и наблюдает за разными людьми – некоторых Амаймон видел и раньше, тех молодых экзорцистов, например, но лица большинства ему не знакомы. Впрочем, брат не скупится на комментарии – похоже, ему просто хочется поговорить, – и рассказывает обо всех и обо всём. О нынешнем паладине, о панике в Ватикане, об Иллюминатах…       В этот раз на экране мелькает лицо Окумуры – его Амаймон узнаёт даже сквозь затянувшую глаза мутную пелену. Младший брат разговаривает с кем-то на повышенных тонах – Амаймон не может уловить тему разговора, да ему и не интересно, если честно… Что-то очень простое, очень… человеческое. Кажется, брат рассказывал об этом случае. Что-то о мальчишке, который не хотел видеть демонов…       – Ясно, ясно, – с интересом хмыкает Самаэль, кивая происходящему на экране. – Вот оно как будет…       – Кого волнует, – неожиданно для самого себя произносит Амаймон. – Люди всё равно недолговечны.       – Хм… – от щелчка пальцев уже привычно бросает в дрожь, но Самаэль лишь возвращает пространству привычный белый цвет. – От тебя много шума, Амаймон.       – Я просто не могу понять, – свистящим шёпотом отзывается тот, щуря глаза от кажущегося слепящим света, – почему ты так осторожничаешь с этими созданиями, стараешься не сломать их… – Амаймон осекается на полуслове, поймав многозначительный взгляд брата – такой даже видеть не обязательно, его кожей чувствуешь, – но Самаэль только разворачивается к нему спиной и щелчком пальцев погружает пространство в темноту. Это ничуть не мешает. Если брат хочет, чтобы его видели – его увидят.       – Побудешь здесь, пока не остудишь свою жажду убийства по отношению к Окумуре Рину, – с заметным раздражением в голосе бросает Самаэль. Амаймон с усилием выдыхает сквозь сцепленные зубы. Умеет же брат сменить тему…       – Ах, боже мой, – Самаэль насмешливо фыркает и поправляет шляпу. – Похоже, мои слова пришлись тебе не по вкусу… Быть может, я непреднамеренно спровоцировал рост недоверия ко мне, мм? – брат негромко смеётся. Амаймон невольно сжимает ладони в кулак – вернее, пытается, с порванными-то сухожилиями пальцы едва двигаются. Единственное, что выдаёт внезапную вспышку эмоций – сузившиеся зрачки, но едва ли Самаэлю это интересно. Он просто продолжает говорить.       Амаймон смотрит на Самаэля из-под полуопущенных век, слушает, но не слышит. Брат говорит что-то о «знании», «ответах», но Амаймон слышит только несуществующее эхо, снова и снова повторяющее одно и то же слово.       Понять Самаэля действительно намного сложнее, чем любого из братьев. Наверное, даже сложнее, чем отца. Но терять веру в него неожиданно больно.       Наверное, даже больнее, чем от нанесённых его копьями ран.       Кажется, брат заканчивает свой философский монолог и неспешно удаляется в принадлежащую очередному его измерению темноту. Амаймон не смотрит, да ему, честно говоря, это и не важно. От присутствия брата ничего не меняется. По крайней мере, в лучшую сторону.       Амаймон откидывает голову назад, насколько это позволяет выходящий из спины наконечник копья, и тихо, бессильно смеётся. Действительно, у него не складываются отношения с братьями. Совершенно…