Скорбим для вашего утешения и спасения

— Я — ёбаный неудачник, — говорит Лен. И… …и всё. Он продолжает отхлебывать пиво размеренно-молча — как и предыдущие все полчаса. Лен не поворачивает головы, не отставляет бутылку. Лен говорит, что «неудачник» и — потом, после, опять, снова — молчит. Сначала Барри замирает в нетерпеливом ожидании. В предвкушении, в ничуть не приевшемся счастье, в срывающейся с ресниц улыбке. Барри знает — это же… ну, это же Лен. Это же значит — всегда вот значит, да — двойное дно, потайную дверцу. Это значит «опять повёлся, Scarlett», едко-нежное «умён не по годам, солнышко». Барри знает, любит (и «это» — невероятно-очевидно тоже вот любит, почему-то) — поэтому ждет. И… и. Ничего. Ничего не происходит уже целых двадцать четыре секунды. Спустя двадцать пятую секунду «ничего» Барри стыдно-жаркой волной накрывает понимание: вот придурок! Вероятнее всего, задуманная Леном комбинация не могла разыграться так просто. Нужен был ответный ход. Реплика, реакция, чёрт, ну ты и дебил, Барри Аллен — до сих пор не научился ловить момент. До сих пор, до сих пор, до… Лен возится с тобой как с маленьким (хотя почему — как?), Лен объясняет, Лен смеётся твоим неумелым шуткам, нелепым попыткам язвить, Лен остается в твоей постели до утра, Лен, Лен, Ле… Лен молчит, пьёт своё пиво, а Барри по-прежнему видит только колкий затылок и немного тонет. Барри отчаянно шарит по закоулкам мозга, краснеет, кажется, даже пыхтит — Барри вязнет всё глубже. Он и правда ведь — по сравнению с Леном, с умным до горьких на языке мурашек Леном, с невозможным, самым на Земле-Землях… Леном — ну, маленький. Ну, наивнее, неискушённее, ещё много разных и сложно-красивых слов с одним беспощадным и скучным значением (ху-же). Барри не знает, что нужно сказать в ответ — не просто в какой-то ответ, а Лену, сейчас — поэтому извиняется улыбкой превентивно и подает голос нелепым звуком: — Ии?.. — И ничего, — говорит Лен. И делает очередной глоток, и продолжает молчать. Барри стряхивает улыбку с ресниц, слизывает её с губ нервным и длинным движением. Лен это… всерьёз? Барри думает про Мика. Про побеги-миллионы-телевизионные репортажи — и пальцы бескомпромиссно-длинные, сброшенные перчатки, колючий и душный воротник парки, чужие зубы на собственном горле обозначают право собственности. Мимоходом, без фанфар и аплодисментов, но на уверенное (пожалуйста, пожалуйста, пусть будет так) всегда. Барри думает про это. Про Лизу Снарт, которая с недавних пор пробует улыбаться не только красивыми губами, но и глазами — когда на неё никто не смотрит, разумеется. Про всех Негодяев. Про… себя. Барри начинает говорить — наверное не-достаточно-всё-же-думая — потому что молчать про это нельзя. Барри пытается говорить обо всём (обо всех) сразу. Барри привлекает на помощь мимику, жесты, слюни, скорость, воображение, знание формулы гидроксиэтилкрахмала. Потому что это неправильно. Потому что это — Лен. Потому что он слышит себя вообще? Как Лен — давайте по буквам: Л е н — может называть себя таким дурацким, дешёвым и скучным словом? Непонятно, неправильно, невозможно, не… Как Лен может не реагировать на Ленооправдательный, Ленозащищательный и Лено-(как же не видишь, почему не слышишь, умный, взрослый, мой?)-любительный монолог в самом эмоционально-вовлеченном исполнении на Земле, Землях, свете и во Вселенной-Вселенных — непонятно тоже. Лен просто слегка надламывается бровью — это же не реакция. Чуть громче втягивает воздух. Ещё — больным каким-то даже на вид старанием — распрямляет плечи ещё невыносимо-сильнее. Ещё — молчит. Это же не реакция. Это же дерьмо какое-то. Это же… Почему Барри показался подозрительным блескуче-влажный, задавленно-паникующий, торопливый и случайный почти взгляд? Лен же… Ну, это Лен. Лен не плачет, не всхлипывает, не меняется в лице. Лен даже не называет его «глупым», «маленьким» или «героем». Лен отставляет пустую бутылку. Лен не всхлипывает, не плачет, не меняется лицом. Он просто отворачивается к стене окончательно и настолько мелодраматично, что даже не смешно. И дышит размеренно и трудно, и молчит, и от этого хуже в десять тысяч раз, и нужно — нужно же, послушайте, ну — что-то. Как-то… Утешить. «Утешить», блядь — отличное слово Барри Аллен. Умён не по годам, что точно, то точно. Что, не помогли твои бесполезные слова? Твой «сверхскоростной» язык, мельтешение рук и наивная детская логика? Что тебе остается — подумай, глупый и маленький Барри? Супергеройский Барри Аллен… Да ладно, гений, серьёзно? Утешить своим, блядь, «прекрасным юным телом»? Барри больше не способен повышать градус самоиронии. Барри не знает, как и чем ещё может помочь теперь — только коленями, губами, ладонями, всеми внутренностями, стыдно и просяще вибрирующими. Только очевидной — и поэтому беззастенчивой — жаждой, нуждой, лю… Когда Барри кладет руку на чужое бедро движением, которое невозможно истолковать превратно — Лен хмыкает коротко и сухо, и это очень страшно. Барри не выдержит ломкой усмешки («с паршивой овцы хоть шерсти клок, да, Scarlett?»), не справится, всхлипнет обиженно и громко, не., нет, нет. Слава всему (всем) причастным сверхъестественным и не очень силам — Лен ничего не говорит. Лен молча тянет его футболку с Бэтменом наверх, Лен молча толкает его на спину, а Барри так же молча и бесконечно, беспредельно знакомо (пожалуйста, я же тебя… я…) обнимает коленями его рёбра. Лен трахает его по-другому. Барри не знает, как это описать — Лен не… не «целует его в глаза», никакой псевдоромантической фигни. Лен особо не нежничает, прикусывает кожу на ключице, двигается резкими и глубокими толчками, держит, держит, держит… Всё как всегда, по-прежнему, по-привычному, но ещё — по-другому. Лен смотрит из-под длинных, лукавых и пушистых ресниц — мягче. Лен не целует — просто прикасается еле ощутимо к колену губами — и от этого у Барри прокатывается жаркая волна по всему телу. Лен любит, хоть и не говорит. Лену тяжело на душе, хоть он и не говорит. «Сказал», — вспыхивает у Барри под веками. Лена нужно утешить (он смирился с выбором слова — пусть «утешить»), нужно понять, помочь, исправить, а… А Барри такой поверхностно-легкий: размахивал конечностями и «какой же ты неудачник, Леонард Снарт?». Барри маленький, глупый и любит. И Лена нужно не оскорбить сочувствием, и Барри не понимает — как его переживание, сочувствие, пожалуйста, я же тебя… может быть оскорбительным. Он же… он же, ну, любит, но для Лена… Кому этого достаточно, Барри Аллен? Любовь не спасает от неловких, неуместных, ненужных слов. Волшебством и блядским чудом не делает жизнь — всё — лучше, поэтому Барри только и может, что предлагать своё тело в… В утешение. Отвратительное слово. Самое правильное слово. Искренне, честно, изо всех сил — и коленями, и губами, и ладонями — открываться навстречу. Это всё, что он может (что ему позволяют). Это всё. И Барри грустно. Барри хорошо, Барри — волшебно, секс с Леном — блядское чудо. Но ещё у Барри всё-таки вырывается сухой и короткий всхлип. Наверное, меняется лицо и, наверное, Барри немного плачет. Он такой пустой внутри, что ему не стыдно. Потом. Потом, когда Лен спит в его постели, и складка у Лена между бровей разглаживается, и, наверное, Лену снится что-то хорошее. А Барри сидит рядом и ему нехоро… груст… хуёво. Барри хуёво и, одновременно, как-то никак — потому что Лен не услышал. Не захотел, не понял — неважно. Не, блядь, услышал. Ну трахнул, ну успокоился, ну — хоть не говорит, зато — любит. Наверное, да. Ну да — Барри хороший. Горячий, податливый, мягкий. «Пневматичный» (прости, старина Хаксли). И всё. И всё, что остается — это после, опять и снова, и потом — просто открываться навстречу. Изо всех сил (мета и не очень), честно, губами, сердцем и коленями. И? И ничего.