в тот день, когда ты умрёшь

i. Первого декабря Тэхён просыпается, надрывая глотку и давясь собственным криком. Его потряхивает от эмоций, что пенными волнами накрывают по самую голову, и в этот момент он чувствует себя на пятьдесят процентов мёртвым, плавающим где-то на дне напитанного солью моря. В животе — тяжесть, в черепной коробке — нарастающий гул. Всё тело болит. Жарко. В маленькой комнатушке нечем дышать. И нет совершенно никаких сил. Ему снятся кровь и переломанные белые кости, запах металла, забивающего ноздри, и жжение пластика на коже. Невыносимая боль пронзает сердце хуже, чем яд, отравляющий плоть и забирающий жизнь. Ниточкой каждого нерва, натянутой до предела, он чувствует: совсем скоро произойдёт то, что должно быть. Страх сдавливает грудную клетку с такой силой, что Тэхён едва может дышать. Ким успокаивается только к утру, слабо шмыгает носом да трёт глаза, и комкает в руках пуховое одеяло, окружившее его куполом. После будильник противно звенит, толстая стрелка догоняет другую, показывая семь утра, а у него такое ощущение, будто он всего лишь только закрыл и открыл глаза. Кривые лучи солнечного света пробираются сквозь полузакрытые шторы, распоясывая комнату зигзагами. Тэхён вылезает из кровати и путается в пижамных штанах и съехавшей простыне, когда переползает в ванную. Он врезается взглядом в нос с запёкшейся кровью и краснеющую щёку. Комкает в пальцах салфетку, поджимает губы и ерошит ладонью пушистую чёлку. Внутри становится тяжелее свинца, и это мешает думать нормально. Сокджин на первом крутит колёсико громкости на музыкальном центре, и помещение наполняется немного рябящим звуком старой песни биттлз. На кухне Сокджин встречает его внимательным взглядом, а после спрашивает: «Всё хорошо?», а Тэхён кивает болванчиком, только вот ложь воняет, словно прокисшее молоко. Он не любит, когда его жалеют. Какой толк в этом? Ситуация не изменится, поэтому за завтраком они смотрят нелепое японское шоу на самой тихой отметке звука, не говоря о прошедшей ночи. Тэхён с трудом распознает слова из-за предчувствия, которое въедается под кожу и давит на голову, как мигрень. На выходе из дома он сигарет не просит, лишь торопливо надевает прямое классическое пальто, незаметно беря из красной пачки старшего всего одну. Хороший мальчик. Таким курить не нужно, не положено. Старший провожает брата грустной улыбкой, едва заметной взгляду. Глупый, глупый Тэхён. Ким на самом деле тот ещё лжец, и яд едкой неправды скапливается в уголках его лягушачьего рта. Поэтому, когда в душе разрастаются кровавые тюльпаны вперемешку с сорняками и плохим предчувствием, он просто улыбается Чимину, сидя в кафе. Говорит о лёгкой головной боли и о чём-то, разрывающем грудную клетку, только вот карандаш предательски ломается о нарисованный в блокноте профиль, ребро ладони покрывается знакомой чернотой, а Пак отдёргивает, говорит, что так бывает только в манге. Тэхён сводит брови, хмурится, и его губы совсем неестественно искривляются в ломаную линию. Он ненавидит то, что происходит с ним, но в такие моменты нет ничего более реального, чем всё это. Ему остаётся только чувствовать, но не видеть, и с этой задачей он справляется практически безупречно, несмотря на то, что сам мир стремительно теряет ориентиры, кубарём катясь вниз. В пальцах появляется жжение, почти призрачное, но приятное и согревающее конечности. Проклятье. Единственное слово, которое крутится в голове. Тэхён это божеским благословением не назовёт, только злым роком, который вынужден тащить каждый член его семьи из поколения в поколение, падая и снова поднимаясь под тяжестью ответственности и ощутимого страха, что привычно холодит шею. «Раз мама, два мама, на метле летит. Раз мама, два мама, ведьмы слёз не льют. Раз мама, два мама, ведьмы все умрут», — вспоминается старая детская считалка, и Кима почти тошнит, но совсем не физически. Скорее морально. Так можно сойти с ума, поэтому он чуть крепче сжимает кулаки, пытаясь удержаться на тонкой грани. Это странное, давящее чувство не отпускает и после, когда он приходит в университет, попутно покупая чёрный чай в маленьком стаканчике из автомата. На самом деле Ким Тэхён любит зелёный, с мелиссой, а ещё розовые волосы, чёрные шляпы и Чон Чонгука. Особенно Чон Чонгука, капитана футбольной сборной, с его широкой кроличьей улыбкой, бесформенной полосатой майкой и потёртыми старыми конверсами, которые, если по-честному, в мусорное ведро давно пора. Они знакомы условно, лишь для галочки, благодаря пересечениям взглядов в коридоре и редким встречам на парах истории искусств раз в неделю. Местный отброс и здешний красавчик, поглядывающий на чудака в чёрной шляпе с нетипичным удивлением и без капельки отвратительной напыщенности, которая так характерна для американских сериалов. Коридор наполняется шумом голосов и топотом ног. Тэхён смотрит на него, смотрит на то, как легко и просто тот подходит к другим, разговаривает, смеётся. Заглядывает ему в лицо, когда они проходят мимо друг друга, и задерживает взгляд чуть дольше, чем нужно. У Чонгука глаза тёмно-карие, будто топлёный на плите шоколад или крепко заваренное кофе с парой ложек сахара и тонким слоем молочной пенки. В такие смотреть хочется постоянно. Чон Чонгук красивый, и он — самое настоящее табу, один из пунктов того, чего делать нельзя, но Чонгук оборачивается, встречаясь с ним взглядом, мнётся, словно чувствует какую-то неуверенность, а потом улыбается так обаятельно, как умеет только он. Девчонкам эта улыбка нравится. И почему-то от этого как-то колет в грудной клетке. Тэхён думает о том, что хочет давно сказать. Просто так. Но лишь сильнее прижимает учебники к груди и ускоряет шаг, скрываясь за ближайшим поворотом. Ким почти уверен: в другой вселенной они — родственные души, их запястья украшает лунная пыль, а может быть, и гроздья цветов со стеблями-венами, но в этом мире они разные, совершенно не похожие друг на друга. Несовместимые по лунному календарю, гороскопу и положению планет, поэтому и жизни у них должны быть разные. Ким Тэхён — фаталист, идеалист, даже почти ведьма без пары лет. Жаль, что не романтик. Они пересекаются тем же вечером, кажется, в последний раз, и кислотное зимнее небо разрывается в закате, смешиваясь в рыжий вперемешку с морской синевой, разбивая хрустящие облака и прорезающую луну. В Пусане мелкие хлопья снега осыпаются на землю, заполняя пространство тысячью белых точек, тающих на свету, а они просто проходят мимо друг друга, едва касаясь плечами. У Чонгука в руках открытая стеклянная бутылка с соджу, за ним следом плетётся пьяный Мингю, а Тэхёна мутит, но взгляд он оторвать не может. Повисает пауза. Навязчивое ощущение, беспокоившее с самого начала, ползёт откуда-то снизу, расходится по каждой клеточке тела, охватывая воспалённый от недосыпа мозг. Перед глазами пелена. Плотная дымка, застилающая обзор, а в воздухе поселяется навязчивый аромат смерти, который, кажется, никогда не пройдет. Её присутствие он чувствует так же, как и присутствие остальных людей, машин, зданий. Ядрёный, пропитанный ржавчиной и ужасом запах разливается вокруг. Липкое ощущение неминуемой гибели накрывает бархатным одеялом царство вечной пустоты. Чимин тянет его вперёд, Тэхён отворачивается, а сигарета в руках тлеет слишком уж быстро, осыпаясь серым пеплом под ногами. Знакомая фигура всё удаляется и удаляется, пока не исчезает окончательно. Что-то внутри трескается, врезаясь в рёбра. У каждого есть переломный момент в жизни. И переломный момент Тэхёна, кажется, наступает именно тогда. Судьба любит потешаться, поэтому его любовь умирает в машине, въехав в сгорбленную фигуру фонарного столба, собственноручно дробя себе позвоночник и остатки нервных клеток своих близких. Так ведь бывает. Жизнь — штука странная, совсем алогичная, и теперь над могилой Чонгука растёт скрюченная вишня с завядшими розовыми бутонами, а на свежей земле покоится пару хризантем. Под ногами хлюпает, и кровяные кляксы остатков листьев растекаются в лужах вместе со снегом, погружая город в грязные оттенки; сизый дым струится меж пальцев. Глубоко внутри разрастается настоящая дыра. Большая и кровоточащая. Дождь моросит, и у картинки перед глазами убавляется яркость, а под небом, затянутым облаками, растекается созвездие водолея. Невозможно всё это. Не плачет, не издает почти никаких звуков. В лёгких почти боль. Солёный запах крови и земли, такой же привкус и на губах. Тэхён продолжает любить Чонгука, испытывать это больное, отравляющее разум чувство, даже несмотря на то, что теперь чужой труп приходится собирать по кусочкам, сшивать и перешивать заново, посильнее затягивая хирургические нити. Дико всё это, неправильно. Теперь тело Чонгука лежит здесь, в подвале его дома: у него тусклые волосы, разбросанные по деревянному столу, что контрастируют с бледной тонкой кожей в холодном свете лампы и с крепко сомкнутыми веками, на которых цветут фиолетовые прожилки. И первые пару секунд Тэхён смотрит на него будто спящего, на это умиротворённое, спокойное выражение лица и тонкую полоску нежно-розовых губ. Это не выход. Далеко не единственный и самый лучший. Он ругает себя мысленно. Почти проклинает за совершенную глупость, но всё-таки касается кончиками пальцев чужой скулы, ведёт по ней коротким ноготком, очерчивая небольшой белый шрам. Мертвецы так выглядеть не могут: мертвецам положено лежать в деревянном ящике, но Бог, кажется, решает плохо пошутить, отправляя его в могилу. Зубы с приглушённым звуком треснувшей кожи впиваются во внутреннею сторону щеки, и Тэхён хмурит ровно очерчённые карандашом брови. Болотная грязь тёмно-зелёного оттенка, взятая с полки Сокджина, отдаёт гнилью и мокрой травой и заставляет Тэхёна нахмуриться чуть сильнее. Он тщательно промазывает ей швы на плечах, на ногах, приподнимая тело, ведёт по травмированному позвоночнику, несколько раз касается крепкой шеи с расслабленными мышцами и чуть надавливает на застывшее адамовое яблоко. Целует пустую проколотую мочку и отстраняется. Так нельзя. Нельзя. Нездоровое чувство не затягивается, а, наоборот, разрастается, походит на рану, которую не успели вовремя обработать. Ким проверяет время на экране смартфона и понимает — пора; назначенный час настаёт неожиданно, поэтому он выдыхает, накрывая лицо белой ритуальной маской. Рядом, на низком столике, рядом со скальпелем и кухонными ножницами, открытая книга, и в ней тысяча и пара букв, которые Тэхён произносит на ломаном ведьмовском языке. По-хорошему за такое ему нужно получить по лицу и пару-тройку рун на теле, а по-плохому — переломанные кости, вывернутые запястья, выбитые зубы и надежду на долгое восстановление где-нибудь на дне канавы за городом. Чужие голоса и почти знакомая темнота заползают сороконожкой в голову, и Тэхён крепче зажмуривает глаза. Света мало. Воздуха тоже. За небольшим прямоугольным окошком стоит глухая ночь. Неоновые вывески и тускло светящиеся электрические лампочки отбрасывают тени, разрисовывая заляпанный грязью и землёй пол во все оттенки синего. На проезжей части мигают редкие машины, и визг шин эхом раздаётся в черепной коробке. Чёрный молотый кофе в большом белом стакане остывает, и вселенная под переплетениями мышц и сухожилий жжётся и искрится, а мрак клубится перед глазами, затягиваясь плотной пеленой. Ощущение удара о самое дно и осознание того, что дальше падать просто некуда, бьёт по вискам, заставляя его резко втянуть воздух и опереться руками о кушетку. Страшно. Так сильно, что хочется взвыть раненым зверем, забиться в угол и тихо скулить в надежде на то, что охотник, идущий след в след наперевес с оружием, сжалится. А потом тишина. Тэхён сцепляет зубы. Крик рвётся откуда-то из горла, и цветы в душе сгнивают, разлагаются, превращаясь в пыль. Тишина и хохот людей с улицы. Голоса в голове сливаются в адскую симфонию и дробят уши тысячами мелкими молоточками. Он открывает глаза и неотрывно смотрит на измазанное грязью тело. Клубок из мыслей запутывается сильнее. Тэхён сам ещё до конца не осознаёт, что собирается сделать. Снова облизывает губы. Старается ровно и размеренно дышать. Сначала ничего не происходит, а потом около потолка раздаётся слабый треск лампочки. Он становится всё громче и громче, и комната будто меняет очертания. Некогда смуглая грудная клетка медленно опускается вниз, а затем поднимается, заставляя мертвеца сделать вдох. Бледные ангелы на настенном плакате хмурятся и молчат. Глаза у Чонгука мутные, в полутьме непонятного оттенка: то ли угольно-чёрные, то ли с крапинками необработанного золота в самой радужке. Тэхён закусывает губу, когда парень заторможенно моргает и приоткрывает сухие, потрескавшиеся губы. — Получилось, — шепчет, а Чонгук дёргается, когда голос разрезает тишину тупыми ножницами. Он не замечает Кима, стоящего совсем рядом, и паника в его взгляде нарастает. Чон резко приподнимается, пытается закричать, но из груди вырываются лишь нездоровый хрип и кашель, колющий вновь заработавшие лёгкие. Сквозь белую кожу краснотой проступает тревога. Тэхён делает шаг и говорит: — Всё хорошо. У Тэхёна внутри вдруг струна обрывается с характерным звуком, когда Чонгук натыкается испуганным взглядом на белоснежную маску с тёмными прорезями глаз и лёгкой улыбкой, нарисованной тонкой кисточкой. Ким аккуратно поднимает руку, и выстиранный розовый рукав толстовки с локтя неловко съезжает вниз, пряча худые предплечья, обтянутые карамельной кожей. Чонгук судорожно выдыхает, отползая назад и почти падая со стола. Как кукла. Переломанная во многих местах, но всё ещё двигающаяся. Пусть неумело и рвано. — Тихо-тихо, — для Чона наверняка его голос доносится откуда-то издалека, продирается сквозь туман. — Ну, привет, — говорит он и наклоняет голову так, что выбеленная с остатками краски чёлка нелепо падает на закрытый маской лоб. Эти слова повисают в воздухе, опутывают их красными нитями, связывают накрепко, и Чонгук с силой зажмуривается до чернеющих точек перед глазами. На секунду кажется, что они где-то далеко, будто, кроме них, в этой вселенной больше никого не существует. Тэхён касается изодранной коленки, а Чонгук немного дрожащей от волнения ладонью дотрагивается его руки в попытке отодвинуть, но Ким уверенно переплетает пальцы, кожа к коже, крепче сжимает подушечки до появления краснеющих отметин. Этот контраст оттенков — бронзовая и, кажется, практически меловая, светящаяся изнутри, — заставляет Кима напряженно пожёвывать губу и хмуриться. — Ты меня понимаешь? — голос надрывается, подпрыгивает на октаву выше и больше походит на противный писк, а Чонгук осторожно поднимает взгляд, поглядывая растерянно. Он смотрит на него. Смотрит, будто видит впервые, и, наверное, ему приходится вновь собирать себя по кусочкам, поэтому Тэхён присаживается рядом. — Чонгук, — добавляет. И Тэхён безбожно солжёт, если скажет, что внутри у него ничего не дрожит, — в груди расплывается раскалённая лава и штормовой ветер бьётся о прибрежные скалы. Тэхён, опомнившись, стягивает маску, кидая её на пол, а его пальцы скользят выше, сжимают с силой, цепляются за кромку белого одеяла, которое накрывает чужое тело, и просто смотрит, не торопит. Адреналин в крови бурлит, в грудной клетке беспокойно стучит, тянет в предвкушении. Он — дурак. Увязает по самые уши. Тэхён понимает. На самом деле он много чего понимает, просто не верится: всё кажется до жути смешным и неправдоподобным, но от этого становится не менее грустно. — Чонгук? — глубоко вздыхает, повторяя, и непонятное чувство разъедает внутренности кислотой. В детстве у него была собака. Её подарили на Рождество, положили в ярко-красную коробку с открытой крышкой и поставили под ёлку в ожидании, когда неугомонный ребёнок заметит. Ощущения сейчас почти те же, и он думает, что Чонгук похож на неё, только без зелёного банта на шее, и взгляд у него точно такой же: щенячий, потерянный, влажный. Та так же заглядывала в глаза, тихо тявкала, поджимая короткий хвост. Эта мысль ошпаривает закоулки сознания. Тэхён морщится, поправляя спутанные шоколадные пряди на чужой голове. Гладит, почти приручает. Но радость длится недолго — чонгуков взгляд опускается на исполосованное шрамами тело, на тело, пронзённое нитками и перепачканное грязью, и планета будто делает поворот в обратном направлении. Чон испуганно вздрагивает и затаивает дыхание. Тело пробивает конвульсия, а не привыкший к движению организм подводит. Когда он закрывает рот ладонью, чтобы не закричать, то между зубов появляется отвратительный привкус, и кровь из прокушенной нижней течёт тёмно-бордовая, почти чёрная, совсем не как у людей, стекает меж пальцев. Красная жижа течёт густо, вязко, тяжело. Хриплый вздох всей грудью, втягивает в себя воздух через силу. Хочет что-то ему сказать, но не может. Забывает слова. Черты лица некогда такие ладные и правильные искажаются, и прозрачная капля лениво катится по белоснежной коже. Комната промерзает и внутри него тоже; Тэхён чувствует себя не лучше, он не может прекратить смотреть из-за чёртового понимания. Чонгук замирает, поворачивает голову и встречается с ним взглядом. Карие глаза блёклые, будто покрытые плёнкой, стеклянные, совсем мёртвые. Странного цвета. Ким всё осознает, и от этого противно скручивает желудок. Он видит линию чужого рта и раздувающиеся ноздри. Такое чувство, что этот момент длится целую вечность. Его и самого трясёт — адреналин ударяет в организме на все сто двадцать. Всё в порядке вещей — так, как и должно быть. Тэхён мысленно говорит это снова и снова, пытается заложить прямо в подкорке, где-то в глубоком сознании, и так можно до бесконечности повторять, убеждать себя. По телу пробегает дрожь, обволакивает и захватывает полностью. Ким ощущает жалящую боль в основании шеи. «Умирая, теряешь что-то важное», — так когда-то давно ему говорил Сокджин. С щелчком словно ломается что-то внутри, то, что невозможно восстановить, как сильно ни старайся. И это чудовищно больно. ii. Вся их маленькая вселенная вдруг превращается в одно сплошное пятно, изуродованное чернилами. Мысли в голове мечутся, будто молекулы под давлением горячего воздуха, а мир ползёт тяжеловесной черепахой, придавленной к земле раковиной. Ким выкуривает свою первую пачку сигарет целиком, кашляет, забивая никотином лёгкие, а привыкший к темноте взгляд выхватывает знакомый силуэт. Чонгук, забившись в один из дальних углов подвала, сидит неподвижно, обхватив руками острые колени. Его фигура изгибается в тупой боли, совсем глухой. Он перед Тэхёном — распятый Иисус, нагой и с рваными ранами на спине, на бледной, почти как полупрозрачный шифон, коже. И это всё слишком сюрреалистично, чистая эстетика в самом отвратительном её виде. Самый настоящий крах. Чон слабо реагирует на вопросы и лёгкие касания, почти не шевелится, находится в неясном оцепенении, но пытается сфокусироваться хоть на чём-то, перебирая тонкими пальцами одной руки накинутый тэхёном на плечи плед. Смотрит в одну точку, и взгляд у него пугающий, прямой, колючими мурашками проникающий под кожу. Тэхён садится напротив, совсем рядом, касаясь носками своих кед меловых стоп, и видит, как напрягаются чужие мышцы и сухожилия перекатываются, будто лопаются под кожей. Чонгука, кажется, всего ломает напополам, точит и выжирает что-то изнутри. Раз за разом, и этого трудно не замечать. Тёмные круги под чёрными пуговицами глаз, сутулые плечи и потухший взгляд. Между кимовых рёбер множится иней, в грудной клетке становится тесно. Вселенная крутится, движется, переливаясь, а время идёт, но ничего не меняется, только приходит ощущение, словно годы летят, как дни. Луна на небе лениво растворяется в предстоящем дне, закатывается за горизонт, тлея и бледнея где-то посередине. На холсте разливается рассвет оранжево-красный. В убежище всегда темно из-за разлетевшейся на полу лампочки, но Ким знает, что наступает утро. Тэхён медленно касается чужого колена, мягко поглаживая, так нежно и кричаще, что собственную ладонь пробивают мурашки. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но быстро его захлопывает: понимает, что не может. В ушах — звенящий гул. В эту самую секунду он больше всех ненавидит именно себя, и это чувство плёнкой облепляет внутренние стенки черепа. Хочется громко разреветься, уткнувшись носом в чужое плечо, ударить себя, задушить, разодрать кожу лезвиями, перерезать ими же горло. Он, признаться, не будет оплакивать свою смерть: не физическую, не душевную. Тэхён думает, что, возможно, сейчас самое удачное время, чтобы выйти в окно или встать на рельсы. Сердце, с расцветшим в нём глупым эгоизмом, пропускает удар. Он привык ошибаться, позволять себе слишком дорогую в их время вольность. Натура такая. В конце концов, они люди. Только вот Чонгук не должен был оказаться очередной ошибкой. Он сжимает ладони в кулак. Воздух в комнате становится густым, и в голове поселяются звенящая пустота и только лишь: Чёрт, чёрт, чёрт. Больше нет сил выносить это постепенно убивающие молчание. Прикусив щеку до металлического привкуса во рту, до короткой вспышки боли, Тэхён опускает голову и слушает чужое сбитое дыхание, тихо произнося: — Чонгук, — аккуратно дотрагивается до чужого запястья. Ему очень хочется прекратить эту игру в сильного и зарыдать. Нервы, чёрт побери, сдают. — Ты как? — обрывает на полуслове и мысленно поражается глупости собственного вопроса. Ответом становятся молчание и едва слышный лязг вывески снаружи. Кажется, словно у этого всего нет конца. Чонгук приоткрывает рот, хватая воздух, словно в страхе задохнуться, а его тонкие грифели чёрных ресниц одним движением рассекают воздух. На губах напротив есть треснувшая ранка и почти знакомая на вкус горечь. Ким не хочет смотреть, но смотрит, пересекается с чужими глазами, вздрагивает, стискивает зубы до скрежета. На пробу делает один глубокий вдох, несмотря на то, что подкашиваются коленки, и на несколько секунд совершенно непонятно перехватывает что-то внутри. Становится холодно, пугающе, а ещё больно, будто нитками криво латают дыры на сердце. Чонгук взгляд не отводит, в зрачках разряд под двадцать вольт проскакивает. Но при этом в глазах напротив всего на пару секунд мелькает нечто человеческое, больше похожее на детское любопытство, когда Тэхён снова касается и вытирает кровавые слюни с подбородка. Это всё он. Только он. Его вина. Он меньше всех заслуживает жизни, а Чонгук — смерти. Просто так бывает. Просто так, к сожалению, иногда бывает. — Наверное, я должен попросить прощение, — слова даются тяжело, и Тэхён смаргивает подступившие слёзы. — Это было неправильно: возвращать тебя к жизни. Слаженный механизм даёт сбой. Он не хотел. Не хотел. Грудь будто вскрывают невидимые пальцы, раздвигают рёбра, и к горлу подкатывает ком. Тэхён прячет лицо, закрывая глаза ладонью. Жаркий стыд накатывает, будто цунами, заставляя скулить побитой собакой. Ничтожество. Никчёмное ничтожество. Очередной всплеск вины ползёт по венам, заставляя сердце болезненно сжаться. Рука автоматически скользит по груди, будто пытаясь почувствовать чужой ритм, успокоить его. Он не знает, что от него сейчас требуется, боится принять неверное решение, поэтому только слабо прижимается к телу рядом крепко-крепко, шепчет что-то, и Чонгук, кажется, не понимает, что именно. Ему никак. Чонгуку не нужны глупые «прости». Ким только кусает губы, вздрагивает, всхлипывает. В реальности проходит чуть меньше минуты, а в разуме происходящее растягивается на невероятно болезненную вечность. Толка в этом нет. И в жизни тоже. iii. Тэхён находится в какой-то непонятной прострации, приходя в институт на следующий день. Он натыкается на шкафчик с фотографией, на которой по-кроличьи улыбается парень, а после переводит взгляд на чёрную ленту в самом углу. И кажется, Чонгук безмолвно смотрит лишь на него прямо сейчас, смотрит и незаметно ни для кого осуждает, словно это он виноват в случившемся. В его смерти. Из-за того, что ничего не сказал, не предупредил, не огородил. В какой-то момент Тэхён чувствует, как множество чужих свинцовых взглядов буравят его спину, и он оборачивается, испуганно осматривается. Слышит звуки приближающихся шагов. Они совсем рядом, примерно в нескольких метрах. Ким крепко зажмуривается, ощущая, как ноги становятся ватными, а после вновь распахивает глаза, но никто на него не смотрит вовсе. Только «покойся с миром, Чон Чонгук», — гласят выведенные буквы на белой записке, прицепленной к полузасохшему цветку, а мысли в голове у Тэхёна отчего-то начинают плыть. Ким ощущает тошноту, и по стенкам сознания что-то скребётся, но он просто не в силах понять, что именно. Чимин неодобрительно качает головой, он думает, что игнорировать завтраки, обеды, изредка запихивая в себя фастфуд, — не самая лучшая идея. А Ким отмахивается, потому что кусок в глотку не лезет. В какой-то момент его жизни всё меняется. Напрочь. И он до сих не может осознать собственную ошибку. В плеере играет любимая музыка, которая никак не скрашивает паршивое состояние. Возвращаясь домой, на вопрос «Что с тобой?» он отвечает уклончиво и сразу сбегает в комнату, закрывая дверь на замок. Врать на ходу и придумывать никогда не было его сильной стороной. Сокджину только и остаётся смерять его долгим взглядом, провожая с металлической тяжестью, которая расплывается в зрачках. И если этого было бы достаточно для убийства, то младший Ким наверняка бы лежал на земле с простреленным виском. Вечером, сидя на подоконнике, он выдыхает. Сухой зимний воздух пробирается в лёгкие, заставляет закашляться. Обречённо застонав, Тэхён упирается лбом в холодную поверхность. Пепел крошится на ткань майки; выжигая, он выбрасывает окурок, сплёвывает следом и захлопывает окно почти. Даже сейчас, после всего произошедшего, — это всё максимально глупо и смешно. Воскресить мёртвого? Совершенно абсурдно. Но у него это получилось, получилось, без вступления в шабаш и принятия своей силы, когда энергия внутри достигает своего пика. Внутренняя пустота сливается с вселенной, а за окном небо цветёт лиловым, размываясь серыми облаками, набитыми снегом, что оседает на голых деревьях сахарной пудрой. Ветер стихает к предсумеречному часу — свет в бетонных коробках светлячками загорается один за другим, и Тэхён, до боли закусив губу, оставляет на ней крохотную кровоточащую царапину. Он думает о Чонгуке, запертом в подвале и забившимся в дальний угол. В прошлый раз Ким пытался натянуть на него одежду, но всё закончилось ощутимым толчком и фиолетовым синяком на пояснице. Чон не умеет рассчитывать собственную силу, для него каждое движение сейчас — нечто новое, ни на что не похожее. Когда в доме становится достаточно тихо, то он тайком проскальзывает в подвал и приносит с собой пару бутылок, несколько чистых полотенец, а ещё пару завёрнутых в бумажный пакет сэндвичей. Хорошо, что туда никто не спускается, ведь младший Ким давно забил территорию, перетащив туда одно старое кресло из зала, повесив гирлянды на стены рядом с христианскими плакатами и поставив компьютерный стол, на котором изредка балуется со всякими цветными склянками с переливающейся в них мерзких оттенков жижей. В помещении бардак неописуемый, такой же, как в тэхёновой голове. Он заходит в тот момент, когда Чонгук, повернувшись к нему спиной, тихо сопит, обхватив колени руками. Ким застывает, задумчиво хмурится несколько секунд, смотря на череду белых, чуть розоватых шрамов, которые никакими волшебными мазями и травами не сведёшь. В голове навязчиво крутится, бесконечно повторяясь, одна и та же мысль: «Кажется, я серьёзно влип», и Тэхён безбожно соврёт, если скажет, что ему не жутко. Чонгук по-прежнему что-то больше, чем просто человек. У него тонкие линии татуировки на рёбрах, по-девчачьи длинные ресницы, красивые руки с переплётом бледно-синих вен, однако Ким натыкается на колено, покрытое серыми гематомами. Это всё обманчиво, но почему-то также кажется чем-то болезненно-прелестным. Тэхён запоминает и это: забрасывает на одну из полочек памяти, как что-то очень личное и слишком ценное, пряча от посторонних глаз. Тэхён расставляет по полкам ароматические свечи, раскрывая форточки и прогоняя остатки запаха грязи, гнили и старой земли, а после аккуратно дотрагивается до чужой мягкой кожи тряпкой, неторопливо водя по чуть подрагивающему телу. Чонгук крепко зажмуривается, и это робкое, испуганное лицо ещё долго будет сниться по ночам. Мальчишка, сейчас именно мальчишка, дёргается, когда слышит, как вода чуть проливается на пол, булькая. В оторванном состоянии ощущать что-то, наверное, сложно, но Чонгук ясно чувствует, вздрагивает от каждого прикосновения. Наверное, это должно радовать, но Киму по-прежнему хочется расплакаться. Это слишком жестоко, это неправильно. Он физически ощущает, как у того сжимается челюсть, и странное чувство захватывает с головой, заставляя бежать по коже тысячу мурашек. Иллюзорная близость, единство, которые разрушаются щелчком пальцев. Ким ловит на себе пристальный, но влажный взгляд, и всё заканчивается. Чон подтягивает колени к себе, как Тэхён когда-то делал в детстве, поглядывает исподлобья, а шрамы на его коже натягиваются и кажутся всего лишь белыми полосками, нанесёнными гуашью. — Тихо, — шепчет, в очередной раз касаясь тканью кожи и пытаясь отодрать тонкий слой застывшей земли. Тэхён не может натянуть улыбку, уголками губ нервно дёргает. И непроизвольно вырывается: — Да-да, это я, Тэхён. Всё хорошо. Ты же знаешь, что я не причиню тебе боли? На последних словах голос всё тише, замолкает внезапно, как будто просто кончился воздух. Он сжимает холодную руку чуть крепче, пытается поймать взгляд, ощущает растворяющийся холод между лопатками. Чонгук лишь тяжело дышит и не принимает правил игры, впервые за несколько дней слышатся лишь приглушённый шепот, тихое бормотание, из-за которого Ким устало опускает голову. Он закрывает слезящиеся глаза и обхватывает ладонями чуть помятое из-за сна чужое лицо. Кожа под пальцами мягкая, чуть шероховатая. Что-то внутри трясётся, во рту внезапно пересыхает. «Всё хорошо, всё нормально», — повторяет он про себя эти слова, вникает в их смысл, в звучание букв в собственном мозгу и мажет пальцами по скуле с тонким шрамом. Он спас его, правда. Спас. Но всё это совершенно неправильно, нелогично. Он ничего не может сделать с этим. Чонгук же только открывает рот и в каком-то смысле понимает его, наверняка благодаря какой-нибудь особой связи между ними, красной нити из старых сказок. Чон пытается выговорить слова, но язык не слушается, и получаются какие-то нечленообразные звуки. Он, наверное, не ощущает своего тела в прямом смысле слова, находится будто под лёгкой наркотой, которая приносит дымку в сознание и лёгкость в конечности. —…ён, — только и произносит, заставляя Тэхёна поспешно распахнуть глаза и поднять взгляд. В груди поселяется странное ощущение, чем-то схожее с ножом, вонзённым по рукоять. Очередная жестокая шутка. — Да-да, это я, — бормочет Ким, утверждая. Его голос дрожит не меньше. — Ты можешь мне довериться, правда. Мысленный поток прерывается, потому что Чонгук не торопясь кивает. Пытается переработать полученную информацию. Не шевелится. Вообще. Даёт себя приручить, выдрессировать, как собачонку, как подобранную с улицы шавку. Что-то внутри взрывается. А Тэхёну остаётся намотать сопли на кулак и мужественно выпятить грудь, исправляя собственные ошибки. Он робко обнимает его за плечи, прижимается так близко, насколько может позволить ноющая совесть. И только сейчас понимает, что всё-таки чертовски устаёт. Ему хочется сдохнуть прямо здесь и сейчас, на глазах у Чона. Сожаление прицепляется клещом и висит на душе неподъёмным грузом. Тэхён громко вздыхает, отстраняясь и скручивая тряпку. Чонгук бледнеет с каждым днём, а под его глазами пролегают чёрные круги. «Я не справлюсь сам», — думает Ким и не может найти себе места. iv. Сокджин впервые за долгое время спускается в подвал, и в эту секунду в доме останавливается всякое движение, кажется, что даже часы на стене перестают двигать стрелками. Наверное, небо Тэхёна осуждает, потому что, когда дверь, противно скрипя, открывается, то старший в какой-то момент просто застывает. Его лицо вытягивается, а рот приоткрывается в удивлении. Он неотрывно смотрит на Чонгука, что поглядывает на него, как ребёнок, которому мама рассказывает страшные сказки на ночь про кровожадных монстров и уродливых существ. Невинно, испуганно, и взгляд у него, свято верящий в то, что костлявые руки могут схватить и утащить под кровать. — Ты же понимаешь, что проебался? — спрашивает старший, не отрываясь. Его голос словно удар по натянувшимся нервам. Тэхён коротко кивает, сцепливая пальцы перед собой. Высокий ворот свитера душит, будто удавкой оборачивается вокруг шеи. — Ты же, чёрт возьми, понимаешь, как сильно ты погряз в этом? — Я знаю, но я не мог по-другому. — Ничего ты не знаешь, — выдыхает пересохшими губами, массируя подушечками пальцев виски. На лице Сокджина появляется печаль, смешанная с липким раздражением, и он поворачивается, пристально смотря на Кима, затем выговаривает: — Ты ребёнок, который потерял игрушку и решил во что бы то ни стало вернуть её. Разговор становится бессмысленной констатацией очевидных фактов. Тэхён коротко кивает, не имея сил хотя бы для того, чтобы элементарно ответить. Он просто поправляет выпавшие пряди волос из-под вязаной шапки, крепко обнимая себя руками. Под веками всё плывет, чёрное мешается с белым. Он даже боится взглянуть на себя в небольшое зеркало, что висит на стене. Усталые глаза, погрызенные ногти, прокушенная до гранатовой капли крови губа и пару синяков на запястьях из-за чужой крепкой хватки. У него что-то стреляет в голове, когда он замечает внимательный взгляд Чонгука. Он смотрит на него так, будто ищет защиты от нежеланного гостя. Тэхён ощущает его панику раньше, чем замечает на лице отголоски недоумения, смешанного со страхом. Под ногами скрипит старый дощатый пол, и Ким не хочет видеть его, просто не может, но чувствует, ощущает, слышит внутреннюю мольбу не отдавать. В помещении становится тихо и нарастает напряжение, атмосфера ощущается как-то слишком давящей, тянущей. Надежда на то, что всё пройдет без заминок, гаснет с каждой секундой. — Чонгук? — спрашивает Сокджин, делая к нему пару шагов, но тот сильнее вжимается спиной в бетонную поверхность стены, кажется, ещё чуть-чуть и оскалит зубы. — Тихо-тихо, я твой друг, понимаешь? — Сокджин, — невольно выдавливает Тэхён сквозь зубы и зажмуривается. Он теряется в этих серых стенах, в тусклом свете одинокой лампочки, в выцветшем пледе и вороньих чонгуковых глаз, что смотрят так выжидающе. Иногда, особенно в такие моменты, он забывает дышать, и ему от этого на стену лезть хочется. Пальцы сводит в лёгком покалывании. — Я такой же друг, как и Тэхён, — проговаривает, присаживаясь напротив. — Тэхён же тебе не делал ничего плохого, да? Чонгук вновь смотрит на старшего Кима, так непроницаемо, будто сквозь плотную пелену. В тэхёновой груди что-то сводит, поселяя страх. Сокджин приближается ближе, пытается коснуться, но Чон выворачивается, падает на бок и лишь затравленно охает, отползая. Чонгук неотрывно следит за каждым движением, наверное, ещё немного и сам попробует напасть, заметив любой неловкий выпад. Старший вздыхает, задумчиво потирая пальцами подбородок. — Тэхён, подойди. — Я не думаю, что… — А тебе и не надо думать, маленькая ведьма, — он дёргает головой в сторону парня, а тэхёновы брови поднимаются вверх в удивлении. Но младший всё-таки кивает (по крайней мере старается) и садится, поджимая ноги под себя и неловко дотрагиваясь до чужих плеч. Он пытается напрячь мозг, чтобы заставить его работать в нужном русле. Ладошка тонкая и аккуратная, пальцы длинные, пластинка ногтя немного вытянутая и кожа карамельная, тёплого оттенка, создающая резкий контраст с чонгуковой. Боковым зрением Тэхён видит, что Джин не двигается, наблюдает, будто выжидая. Это даже успокаивает в некоторой степени — знать, что сейчас ты не один. Но Чонгуку, кажется, всё равно. Он следит за профилем Сокджина исподлобья, не мигая, не отводя глаз прочь. Чёрные омуты смотрят в прогнившую душу. В горле появляется колючий ком. — Чонгук, — говорит одними губами, видит, как непокорный зверь склоняет голову, кажется, ластится, отдавая себя в знакомые руки. Тело словно обхватывает невидимая петля, потому что Чонгук в один момент приближается и тяжело выдыхает куда-то в смуглую шею, хрипло шепчет: — Тэён*. Чонгук вновь что-то произносит, пытаясь подать голос, говорит без возможности разобрать хоть слово, тянется своей рукой к его, поддаваясь непонятному животному инстинкту. По-знакомому крепкая хватка на самых запястьях, такая, что сдавливает выпирающие косточки до глухого треска, заставляет Тэхёна нервно вздрогнуть. Наверное, расползутся вновь уродскими пятнами сине-жёлтые бутоны, из-за которых ему придётся либо прятать руки под длинными кофтами, либо готовить новую мазь. Ким пытается натянуть улыбку, но получается паршиво. Всё происходящее как личное психотропное, что сносит крышу. Это далеко не лёгкая трава, которую Тэхён скручивает, сидя в подвале, и не белый порошок, что приносит Чимин на ночёвку. Побочные эффекты слишком сильные. Какое-то безумие. Ему страшно. Этот страх бьётся под самым горлом. У Кима полная клиника. — Чонгук, — вновь пробует Сокджин. — Ты же не хочешь, чтобы Тэхён расстраивался, да? Чон тихо шмыгает носом, жмётся к младшему, одной рукой неловко съезжая под свитер и касаясь ледяными подушечками пальцев чуть обнажившейся поясницы. На короткий миг Тэхён позволяет себе прикрыть глаза, ощущая очередное неумелое прикосновение к коже. Сердце ноет, разрывая на части клетку из ребер. — Не сиди на месте, Тэхён, помоги подняться. Мысли в голове упорно ударяются о непреодолимую стену, не в силах донести информацию до ватных конечностей. Из ослабевших рук почти выскальзывает чужая ладонь, но голос Сокджина в очередной раз выводит из противной апатии, которая окружает, подобно глухому кокону. Он встряхивает Чонгука за плечи аккуратно, боясь спровоцировать того на ненужные движения, и глубже втягивает потяжелевший воздух. Джин торопливо накидывает на него захваченный из дома новый пушистый плед. Тишина вновь давит на уши. Внутри царит опустошение и чувство незавершенности. Чон ещё несколько секунд не въезжает в ситуацию и хлопает ресницами под изучающим взглядом, а затем делает свой первый шаг, поднимаясь на неустойчивых ногах как годовалый ребёнок. Его покачивает, шатает, уносит пьяным матросом. По нему видно, как у него болит каждая клетка, но Тэхён лишь сильнее сжимает его руки в своих. Против собственной воли и убеждений сведённые до этого момента мышцы Чонгука непроизвольно расслабляются, а сам он, кажется, медленно тает под тёплыми ладонями, которые осторожно касаются кожи, скользят по предплечьям, чуть массируя. Они гладят, успокаивают. Это, наверное, помогает, и поэтому Тэхёну остаётся улыбнуться, пусть собственные ноги гнутся под весом другого тела, заставляя оседать на месте. Его самого заносит в сторону следом, и Ким плечом ударяется о дверной косяк, но Чонгук всё-таки учится, пусть и с неохотой, но идёт след в след за ногами хозяина. Тэхёнов страх лениво уступает, заменяясь ликованием, когда им всё же удаётся поднять его по лестнице. Чон постоянно заплетается в собственных ногах, цепляется за перила и путает ступеньки, но, видя Сокджина, он льнёт ближе к знакомой фигуре, ведёт кончиком носа по шее, ища желанную защиту. Тэхён только пожимает плечами в ответ — единственное, что он способен выдавить из себя. v. Он курит пятую сигарету. Наверное, в другой ситуации он бы получил по шее от старшего, только не теперь, когда полумёртвый Чонгук сопит наверху, в его в кровати, зарытый в ворохе одеял. Спит под действием крепкого обезболивающего. В голове смешиваются образы последних дней, на которые отпечатком ложится лицо Чонгука. Совсем бледное, мёртвое, с пугающим блеском в тёмных зрачках. Стоит лишь сконцентрироваться на мальчишке, как вся реальность вдруг теряет краски, становится неважной, посредственой. Залитый на голодный желудок остывший кофе отдаёт горечью, заставляя скривиться. Сокджин тоже пьет вторую кружку гадкого растворимого, постукивая пальцами по кухонной столешнице. Молчаливость, совсем несвойственная ему, режет по венам тупым лезвием. Солнце за окном медленно опаляет горизонт, раскрашивая окрестности бледно-розовыми оттенками. Бесцветные лучи блекнут на тёмном покрытии пола, по крыше бьют дождевые капли вперемешку со снегом. Дерьмовая погода, дерьмовый день, дерьмовая жизнь. Он выпускает струйку дыма. — Что будешь делать? — спрашивает Джин, откидываясь на высокую спинку стула. Плечи невольно стряхивают напряжение. — Разберёшься сам? В ответ упрямая тишина. Конечно, разберётся он. Уже несколько дней у себя в голове разбирается: на мелкие детали, на пазлы и винтики. Только вот всё укладывается в хаотичном и спутанном беспорядке. Просто некоторые вещи требуют чуть больше времени. Тэхён долго молчит, как будто его молчание может что-то изменить. Тушит сигарету в пепельнице, давит до серой крошки. Линия губ плотно поджимается в тонкую, едва различимую нить. — Тэхён, то, что ты сделал, противоречит законам природы. За такое принято расплачиваться, и цена порой бывает слишком высокой. Горло пересыхает тут же. Младший кивает, взъерошивает волосы, облизывая губы. Это воскресное утро становится для него равным аду. Сокджин, который всегда знает, что делать, теряется, на секунду застывает на месте, но потом, задирая рукав свитера, всматривается в циферблат наручных часов. — Ладно, — не оборачиваясь, тянет. — Я успею съездить к Намджуну, но не думаю, что у него не возникнет вопросов, — вновь переводит на него взгляд, чуть прищуриваясь. — Не оставляй его, понял? Тэхён кивает. Когда Джин уходит, то дверь захлопывает без всякой злости, так же легко и бесшумно, как обычно. В доме поселяется гнетущая тишина, прерываемая только надоедливым тиканьем часов и редким скрипом половиц. Он чувствует себя заточённым в тюремной камере — без всякой возможности выбраться. Младший перекусывает, закидывая в рот бутерброд с ветчиной, а после снова курит. Курит без конца и совершенно не знает, куда бежать от собственных мыслей; стоит только прикрыть глаза — и будто тысяча молотков бьют по черепу, нагоняя головную боль. Всё происходящее просто не укладывается, не расставляется по нужным полочкам настолько, что Тэхён оставляет все попытки сделать это. Он суетливо наводит порядок в доме, расправляет плед на диване и кладёт пульт на его законное место у телевизора, поливает цветы, расставляет склянки в тумбе, листает тяжелую книгу с рецептами зелий. Банко, старый кот, лежа в кресле, тихо мурлычет, поглядывает полузакрытыми золотистыми глазами на него и гипнотизирует, будто смотрит на Тэхёна и на воцарившийся порядок, в то время как это воплощение живого хаоса нервно протирает комод до приятного блеска и после ласково касается тёмной шёрстки на холке, поглаживает, и думает: насколько это тривиально, иметь в доме ведьм чёрного кота. Тэхён, вырываясь из собственных беспокойных мыслей, коротко выдыхает весь прятавшийся в груди воздух, вяло разминая шею. Он натирает травы, размельчает сушеный вьюнок, наполняя помещение горьковатым цветочным ароматом, добавляет пару капель душистого масла, тщательно перемешивая полученную белую жижу, после намазывая на запястья и накладывая пару бинтов вокруг них. К вечеру синяки должны сойти. Ким поднимается в комнату, когда часовая стрелка переваливает за полдень. Просто сдаётся, одним лёгким движением вскидывает вверх белый флаг. Свет в помещении из-за задёрнутых штор приглушенный, монохромный, кажется, будто происходящее вокруг — старый плёночный фильм с лёгкими помехами. Помещение напоминает импровизированную похоронную коробку: засохшие цветы на подоконнике, затёртые джинсы на стуле, грязная чашка из-под чая и старые плакаты рок-групп девяностых. Скрипучая дверь ударяет своей трелью по нервам. Тэхён ступает осторожно на негнущихся суставах, а Чонгук с трудом переворачивается, смотрит туманно, облизывая губы, и будто пытается понять, за что ему это всё. Каждая встреча с ним — маленькая смерть, и когда Джин говорит, что всё будет плохо, то на самом деле он, конечно же, верит, но не думает, что ему будет настолько дерьмово. Боль от происходящего внутри на грани экстаза и потери самого себя. Один глубокий вдох и такой же глубокий выдох. У Чонгука в глазах плещутся непонимание, интерес и что-то, помимо испуга. Что-то, похожее на то, будто если Тэхён скажет принести в зубах газету — он принесёт, совершенно не задумываясь об абсурдности просьбы. Такой взгляд режет и закапывает под землю. На деле проходит секунды три, хотя по ощущениям — целая вечность. Это самое дно, на которое только возможно опуститься. Молчание становится трагическим, почти болезненным. Проходит уже чересчур много времени. — Тебе сильно больно? — осторожно спрашивает Тэхён, подходя и присаживаясь на самый край. Вместо ответа — короткий, пусть и заторможенный, кивок головой. Он всё понимает, но этого слишком мало. Чонгук осторожно поднимается на локтях, и Ким знает, что сейчас его тело — это один сплошной оголённый нерв. Его организм регенерирует, пытается отчаянно восстановить сбитые процессы. В глотке ком появляется внезапно, который Ким сглатывает через силу, тянет слабую улыбку. От приторности тошнит, от этого кажется, что выблюет в любой момент собственными внутренностями. Заправляет чонгукову смоляную прядь за ухо, чуть наклоняется вперед и говорит: — Мне не хватит сил, прости. Выточенные плечи напрягаются, и кажется, будто он перестаёт дышать. Застывает на долю секунды, когда ловкая тэхёнова рука ползёт на затылок, перебирая волосы на загривке. Внутри всё по-прежнему бурлит, то и дело норовя взорваться, брызгами разлетевшись в разные стороны. — Мой брат, Сокджин, поможет тебе. Чонгук вздрагивает, но не отталкивает, молча следит за каждым его жестом, и вид его — снова — настолько детский и потерянный, что хочется нервно рассмеяться. Ким отчего-то вспоминает пару фотографий в инстаграме, где Чон обжимается с японкой, которая обнимает его крепко-крепко, тянется своими губами к его. Тэхён ищет в нём отголоски прошлой жизни, но только цепляется и запоминает всё до малейших деталей: костяшки на запястьях выпирают чуть сильнее положенного, на левом плече виднеется россыпь тёмных родинок, татуировка на рёбрах, глаза с крапинками не тлеющих огоньков, выступающие острые ключицы, фигурные. Что-то в нём не позволяет отвести взгляд. Останавливается на чётко очерчённых губах, которые кажутся созданными в единичном экземпляре. И сейчас Чонгук не исчезнет, не уйдет, растворяясь в потоке студентов. Тэхён приближается, утыкаясь носом в чужую шею. От него веет декабрём и теплом. Совершенно две несовместимые вещи, которые идеально сочетаются в одном человеке. — Ты веришь мне? Внутри будто кто-то срывает вентиль, выпуская поток накопившегося. Три погибшие секунды падают между ними. И Чонгук верит, накрывая его плечи тяжелыми ладонями. Хочется только закрыть глаза и ни о чём не думать. Пусть ненадолго. Пусть на время. vi. Сокджин скептически растягивает ниточкой губы, несмотря на то, что в глазах плещется веселье, когда Тэхён пытается перетащить хмурящегося Чонгука в ванную. Чон только поднимает на него вопросительный взгляд с лёгкими нотками упрёка, а младший нарочно не поворачивается к брату лицом, стоит вполоборота и тяжело вздыхает, делая очередной рывок. Тэхён представляет, какая именно картина открывается сейчас перед старшим — и в груди неприятно холодеет. Кажется, сейчас он больше походит на глупого воробья, который отчаянно пытается утащить желанный кусок. Идиот. Ким прикусывает тонкую губу, мысленно ругая себя за непредусмотрительность и собственное слабое тело. В помещении тускло светит лампочка, зеркало покрывается горячей испариной, а Тэхён набирает тёплую воду почти по самые края, добавляя хрустящую пену и натирая чужое тело мочалкой. Чонгук — нагой, беззащитный, но всё также поглядывающий на Сокджина с липкой опаской, — совсем не похож на того самоуверенного парня, героя каждой студентки в университете. Он обезоруживает, терзая ещё не зажившие раны. Тэхён растерянно разворачивает его к себе, ощущая какое-то смутное чувство вины, смешанное с раздражением, и натирает мочалкой чужое плечо, с особой осторожностью касаясь розовых полосок, на которых предательски появляется гнойная корка. Взгляд моментально цепляется за две ровные отметины на щеке. Красные, воспаленные. Умом Ким прекрасно понимает, что ситуация весьма и весьма скверная, но, вспоминая его улыбку в коридоре, светящиеся глаза на футбольном матче, он бережно касается в очередной раз. Впервые за долгое время в голове стоит чистая ясность и полное понимание происходящего. У Чонгука будет новая жизнь, наверняка будет. С новыми документами, с новой жизнью и без трагического конца. Но Тэхёну не хочется, чтобы Чонгук исчез. Ким сглатывает. Он на самом деле всё понимает — и ужасно злится. Чем дальше заходит его воображение, тем быстрее в венах начинает таять лёд. В груди больше давит таинственная опухоль, перекрывающая кислород. Не то чтобы он питает какие-то надежды относительно мира, ему просто кажется иногда, что он сходит с ума; он и сам не до конца осознаёт, как с ними могло всё это случиться. Капли по чужому телу стекают торопливо, сливаясь друг с другом, безвестно пропадая с чужого округлого бедра. Разглядывая его тонкие белые пальцы, что крепко держатся за края ванной, Тэхён, очерчивая подушечкой указательного острый локоть, невольно вспоминает их первое знакомство. Неловкое столкновение в коридоре, разбросанные учебники по полу, и всё это больше походит на клишированную встречу в дешёвом телесериале девяностых. Ким устало кладёт подбородок ему на плечо, и ему чудится: едва уловимые отголоски сладковатого запаха чужих волос витают во влажном воздухе, смешиваясь с ароматами цитрусового шампуня. Разум говорит, что не нужно; разум, безусловно, прав — но в такие моменты никто его не собирается его слушать. Тэхён хочет, хочет поговорить с ним обо всём, что происходит, но ему почему-то страшно. Становится обидно до щемящего чувства внутри. Это невероятно глупо — он знает, что рано или поздно всё равно придётся побороть свой дурацкий страх, потому что дымка в чужой голове исчезнет и придёт осознание. Голова трещит из-за полноты мыслей, перемещающихся в бешеном движении, словно рой взбесившихся пчёл. — Тэён, — говорит Чонгук, поворачивая голову и по-прежнему плохо выговаривая его имя заплетающимся языком. От одного его взгляда хочется вжаться в стену так сильно, чтобы, в конце концов, с ней слиться. Ким не отдает себе отчета в собственных действиях, когда поднимает на него глаза. У Чонгука впервые за долгое время горящий румянец на щеках, чуть розоватые губы и влажные пряди, собравшиеся в смешные спиральки. Он кажется сладкой иллюзией, галлюцинацией. Наверное, это и является идеальным. Сошедшее с полотен искусство. Ожившая картина. Молчание душит, крепкими пальцами скручивая желудок. Ким прикрывает глаза, и сотни солнечных систем взрываются где-то внутри. Он вновь скользит ладонями по мягкой коже, и ему хочется сломать себе руку, но он ничего не может с этим поделать. Тянется к Чонгуку неторопливо, боится самого себя и своего порыва, почти касается чуть припухших губ. Они пухлые. Идеально очерчённые. Дотрагивается осторожно, едва ощутимо. Лёгкие жжёт, когда он пытается сделать вдох. Ровно на секунду. Чужой рот приоткрывается, веки трепещут. — Тэён, — повторяет. И его голос буравит барабанные перепонки. Слова застывают и отдаются в ушах назойливым звоном. Это больше, чем маленькая незаметная смерть. Он ломается, срывается в пропасть, в конце концов. В глазах падает одна крошечная звезда, они наполняются противной тоской. В глотке застревают осколки фраз, но наружу рвётся лишь короткое: — Прости. Сейчас помогу одеться. vii. Он еле доживает до конца смены, прощается с Чимином, который забегает после вечерних курсов, а затем вновь погружается в желаемое одиночество. Пять-шесть-семь мгновений покоя. Не физического, а психологического. Колокольчик на дверях изредка потрескивает, и от зелени и пестроты перед глазами начинает рябить. Цветочный магазин вместе с лабораторией внизу — это то немногое, что осталось ему от матери. Торговля идёт вяло, так что он мог часами напевать песни собственного сочинения, единственными слушателями которых являются фиалки да кактусы. Тэхён лениво постукивает носком чёрных кед один ему понятный ритм, чуть покачивая головой. Раньше здесь он часто проводил время с Сокджином. Они вместе тренировались, переставляя горшки с помощью пары взмахов руки, прятались под высокими полками, крутя шар предсказаний и встряхивая его, вызывая кучу ярких искр, а после получали нагоняй от матери. Женщины по-ведьмински строгой, но по-прежнему с доброй улыбкой, изредка озарявшей смуглое лицо. Ким прикусывает губу, расправляя чуть желтоватые лепестки лилий, а за окном пепельные облака плывут по тёмно-синему небу полупрозрачными скатами. Над городом ночью рассыпаются звезды, поблёскивая бледно-жёлтым, и полумесяц марионеткой повисает на невидимых нитях, освещая артерии улиц слабым светом. Декабрь растягивает провода рождественских лампочек на столбах, а Тэхён вздыхает и прислушивается к себе. Всё, наверное, даже хорошо. Кофеварка заводится тихим шипением, и он кладёт во всё ещё пустую кружку ложку растворимого и сахара. Кто-то скрипит дверью на входе, и слышится неприятное чавканье грязной обуви о чистый пол. На языке оседает горькость кофеина, и от этого желудок издаёт тупой спазм. Мерзкая дрянь. Он едва слышно шмыгает носом, беззвучно постукивает пальцами по гладкой деревянной поверхности стойки. Раз, два, три, четыре. Шаги затихают. Стеклянная бутылка, оказавшись напротив, открывается с характерным шипением. Намджун, прильнув к горлышку губами, внимательно поглядывает на него из-под густой серой чёлки. Часы на стене отсчитывают секунду за секундой. Тэхёну становится совсем невмоготу просто молчать, смотреть, дышать, существовать, и он поднимает взгляд, встречаясь с кошачьими узкими зрачками. Он отчётливо слышит в своей голове рёв тревожной сирены, а тот ждёт, не потому, что интересно, а просто так. Просто смотрят друг на друга несколько секунд, застывшие карикатурными изваяниями, совсем не уместными на фоне окружающего уюта. — Дерьмовая погода, — говорит и передёргивает уголками губ. И хотя улыбка кажется искренней, младший весь напрягается, пытаясь понять, игра это или нет. — Давно не виделись, — продолжает, пробегаясь оценивающим взглядом с ног до головы. — Ты вырос, кажется. — Думаю, за десять лет это неизбежно. Голос едва заметно дрожит. Тэхён понимает, что тот пришёл сюда не ради того, чтобы побеседовать о сортах кофе и домашних цветах, но только вот разговор у них выходит в пару фраз. Наверное, большего и не следует ожидать. Они не друзья, даже не близкие знакомые. Ким знает о Намджуне совсем немного. Об этом отшельнике, живущем пару сотню лет, ходит много слухов, но думает, что этого достаточно, чтобы держаться от него подальше. Потому что это тот желчный тип, извечно задирающий нос перед шабашем, потому что сила, текущая внутри него, гораздо более опасная и могущественная, чем хотелось бы. Тэхён, пытаясь отвлечься, трёт большим пальцем кончик носа — чешется, но в горле всё равно встаёт противный комок. Отчего-то становится неуютно, а его самого словно накрывает тяжелый металлический купол, готовый вот-вот упасть и раздавить. Они играют в гляделки до тех пор, пока телефон вновь не заводится вибрацией. — А ты не изменяешь себе, — резонно подмечает ведьмак, облокачиваясь локтями. — Доигрался, — скорее утверждает, нежели спрашивает, а Тэхён только устало запускает пятерню в густые волосы с облезшей розовой краской, приглаживая их и ероша одновременно. Лучше бы он молчал. — Да, доигрался. Он тяжело вздыхает, разминая шею. Кажется, слышится противный треск костей. — Ко мне приходил недавно малыш Джин, спрашивал, насколько большую ошибку ты совершил, — произносит, поглядывая на высветившееся имя на экране, а Тэхён почти услышит, как что-то внутри него с хрустом осыпается. Ким сжимает губы и, не разрывая контакта, бубнит: — Думаю, это моя проблема. Намджун щурится, не сводя глаз. Молчит. Понимает, что тут не о чем говорить, а потому вдруг усмехается. Чеширская морда. Внутри отчего-то закипает кровь, и Тэхёну чудится, будто кожа вот-вот полезет с мышц, обнажая хрупкие кости, отслаиваясь ошмётками на пол. Внутри словно зудит каждое нервное окончание и кишки сворачиваются в тугой узел. Ему почти знакомо это отчаянье. Вязкое, тягучее, утягивающее в пустоту своими чёрными щупальцами. Это перебор, это слишком. Моргает, пытаясь стряхнуть навязчивые образы, и прикусывает язык. Тэхёну кажется, что он умирает, одной ногой уже там. Чужие полные губы лишь слегка изгибаются в намеке на вежливую улыбку: — Твоя, — утверждающее кивает, делает многозначительную паузу. — Только вот стоит помнить о последствиях. Этими словами можно резать, и Намджун умело делает это, как опытный мясник. Ему не надо в голову залезать, чтобы знать, что там творится, поскольку собрать мысли в кучу у Тэхёна никак не получается. Они рассыпаются сгнившими осенними листьями, что давно пора сжечь. Высокий ворот свитера вдруг кажется удавкой на шее. Он закрывает глаза, мысленно возвращая подступившую к горлу рвоту обратно в желудок. Ему хочется размозжить себе череп прямо сейчас, потому что противный страх леденит бьющееся сердце. — Слушай, парень, ты мне нравишься, но зря ты влез во всё это, — говорит, смотря на чужие раскрасневшиеся щеки и печальное лицо, а затем лохматит и без того лохматые волосы ладонью. — Маленьким и глупым ведьмам очень трудно выжить в одиночку. Ведьмак допивает пиво, чертит какие-то линии кончиком пальца, а затем нагибается ниже и, шепча на ухо едва слышное: «в прошлый раз всё тоже закончилось хуёво», уходит. Привычно недоговаривает, и это его отвратительная безусловная черта, царапающая вены куда успешнее самого острого ножа. Одна секунда — и цепная реакция не заставляет себя ждать. У Кима подрагивают руки и кровь начинает бить по вискам с утроенной силой. Всё разом меркнет, становится иллюзией. Видения, видения, чёртовы видения. У него сотни голосов, задающих вопросы, как и всегда, но он молчит, знает, что не дождётся ответов. Телефон снова призывно мигает. Сокджин пишет: «Попробуй проигнорируй, в аду достану». Когда рабочие часы подходят к концу, он останавливается на улице и смолит, потому что так гораздо проще, удобней. Зажигалка нервно щёлкает. Воздух пахнет сыро и знакомо. Пальцы холодные, почти негнущиеся, будто окаменелые. Тупая механика: скурить три сигареты подряд — помогает хоть как-то привести в порядок чувства. Борьба с самим собой не приносит плодов — и это полная капитуляция. Воздух пропитан чем-то мерзким: выхлопными газами и запахом гнили, который ползёт из-под земли. Его подташнивает. Не от запаха. Скорее всего, от самого себя. Кожа на губах трескается; Тэхён, облокачиваясь о фонарный столб, думает о будущем. О том, что ему предстоит сделать и что с ним будет дальше. Он задумывается лишь на секунду — ответ в голове формируется быстрее, чем лавиной накатывает осознание. Держись, чёрт побери, держись. Только вот он давно уже мертвец. Не сбежать и не скрыться от собственной участи, ведь падающие звёзды всегда умирают задолго до падения. viii. Сегодня пятница. Уже пятница, а Тэхён так и не привык просыпаться с ночными кошмарами и гудением в грудной клетке. Реальность растворяется, и он барахтается и не может выбраться из чёрной жижи, что забивает носоглотку, прилипает к векам и затекает в рот. Слишком много для него одного. Когда он распахивает глаза, просыпается (где именно, спросонья сказать не может), ему становится мерзко от самого себя, потому что хриплый крик оседает где-то в глотке, и пальцы сводятся нервной судорогой. Поднимаясь, он встряхивает головой, будто хочет вытряхнуть всё лишнее, а руки так и чешутся что-то сломать или кому-нибудь врезать. Раньше бы он списал это всё на видения, больные и странные, совершенно абсурдные, но теперь он ясно понимает, что элементарно слетает с катушек. Окончательно, бесповоротно. И никакая магия не может спасти от этого. Он спускается вниз, когда стрелка настенных часов лениво переползает девятку, и внутри у него всё сжимается в одну неисправную пружину. Чонгук, сидящий в кресле с книжкой и выговаривающий слова, резко поднимает глаза, пересекаясь с ним взглядами, и всё внутри Тэхёна растворяется, словно таблетка аспирина. Он смотрит на него. Спокойно и ничего не ожидая. Чонгук сильно изменился. Лечение брата, неплохого целителя, не прошло напрасно. Теперь Чон хоть немного выглядит живым, почти здоровым. Он не прекращает что-то проговаривать — Тэхён не различает слов — его голос стабильно-спокойный отзывается вдоль позвоночника мягкой волной, обволакивает, успокаивает, и в душе становится тихо, словно нужный паззл, наконец-то, находит свою пару. Какая разница, впрочем? Потому что, когда Чон вновь приоткрывает рот, намереваясь, видимо, что-то сказать, Тэхён, несмотря на то, что кажется совершенно спокойным, просто проходит мимо, путаясь в ногах и чуть сжимая челюсти до болезненного скрежетания зубов. Беспомощность злит его неимоверно. На кухне, на столе, горячая мясная пицца, любимая и с катышками сырного соуса, только вот от привкуса теста на языке его начинает тошнить, а голова дико кружиться. За задёрнутыми шторами гудят артерии города: переплёты трассы, шоссе и перекрестков. Сокджин, поворачиваясь, на мгновение зависает, внимательно смотря на него. Он славится терпением, но и его выдержке рано или поздно приходит конец. Равнодушие слетает с лица: на нём всё, кроме этого противного чувства. — Тэхён, как ты себя чувствуешь? — задаёт обыденный вопрос, разрезая пиццу на кусочки, чтобы услышать неизменное: — Хорошо, — и для убедительности ещё кивает. Простой вопрос и такой сложный ответ. Он звучит чересчур поспешно и наигранно, но плевать, плевать. — Нет, правда, всё в порядке. Чай обжигает горло, и жидкость, разливаясь, течёт по гортани, оседая где-то в желудке. Тэхён почти жмурится от приятного ощущения. Напряжение, потрескивающее в комнате, медленно сходит на нет. — Он быстро учится, — нетрудно догадаться, о ком он говорит. Произносит, будто невзначай, цепляясь взглядом за сгорбленную фигуру Чонгука в гостиной. Младший замирает на секунду, обдумывая слова. — Возможно, скоро придёт в норму, — Сокджин вновь смотрит на Тэхёна, и в его глазах стоит горькое понимание. Голос наждачкой проезжается по заживающим ранам. — Ты не должен его бояться, Тэхён, это сильно тормозит. Он же тоже всё чувствует и понимает. — Я знаю, — тяжело выдыхает, облокачиваясь на столешницу. — Просто это очень сложно. Сложнее, чем я мог себе представить раньше. Правда на вкус горчит, а Сокджин подходит ближе и мнёт холодные пальцы в руках, заставляет оторвать глаза от пола. На миг его взгляд становится жёстче, но вспышка гнева быстро утихает. — Неправильный ты какой-то. У него интонация снисходительная, старший говорит с ним так, будто он перед ним глупый ребенок. Ему явно нужно сказать что-то поутешительнее, чем это, и Тэхёну хочется ударить его, но из горла только рвётся сдавленный всхлип, прошибающий насквозь органы. Можно усмехнуться, отвернуться и продолжить завтракать, сделать вид, что ничего не слышит, но он обречённо кивает, кусает пиццу раз и бросает обратно на тарелку. — Коснись вот этого, — Сокджин, предварительно заперев дверь, достаёт из полки большую чёрную чашу для гадания. Она красиво поблёскивает в утреннем свете, переливается, как обсидиан. Они молчат долго, мучительно долго. Старший выжидающе поглядывает на него, а Тэхён только покорно опускается на колени. Таинственный эфир пространства не кажется чем-то привлекательным, а наоборот, пугает, посылая табун мурашек вниз по позвоночнику. Отделение души от тела — сложный процесс, пусть, на первый взгляд, совершенно не опасный. Тэхён никогда не воспринимал гадание и зеркальную магию всерьёз. Наверное, потому что у него редко получалось как надо, в отличие от матери и брата. Он плохо знал различия между сном и грёзами, и поэтому в последний раз всё закончилось кровоточащим носом и нарастающей истерикой, что сковала горло пухлыми пальцами. — Не бойся, — подбадривает он, не сводя глаз. — Просто не стоит хватать меня, как тогда. Сокджин чертит треугольники на его запястье, и, кажется, на мгновение их окутывает небывалое спокойствие, которое искрится под кожей, и младший откидывает голову чуть назад, отдаваясь этому чувству. Это ощущение сложно объяснить. Будто что-то теплое ползёт под мышцами, вьётся, а сам он, его сознание, постепенно словно погружается в сон. Падает в бескрайнюю чёрную бездну, и затем та расступается перед ним, давая корням заполнить пространство. Всё вокруг плавное и органичное, натуральное, не отличимое от реальности. Какой-то бледный лепесток падает, как бы, между прочим, на волосы. Длинная пауза. Незнакомый голос бубнит в голове, скрипуче, насмешливо и певуче: «Раз мама, два мама, на метле летит. Раз мама, два мама, ведьмы слёз не льют. Раз мама, два мама, ведьмы все умрут». Чей-то топот оглушает, заставляет того нервно обернуться. Его бросает то в жар, то в холод. Затем звук крыльев. Звук. Гул неспешно растёт, становясь всё более и более певучим. Вороны, до этого парящие наверху, мечутся и кажутся озлобленными, совсем дикими. Перья сыпятся, затапливая пространство угольным пухом, и у незнакомого человека, стоящего вдалеке, чёткий профиль. Спина и кожа покрываются испариной. Тэхён насчитывает шесть ударов сердца, прежде чем вновь смотрит на мужчину. Плотно поджатые губы, глаза змеи после зимнего анабиоза, и взгляд неосознанно съезжает к шее, которую плотно обхватывает воротник рубашки. А затем тяжелая рука надавливает на плечо сильнее, чем положено. Тэхён ощущает себя потерянным ребёнком, тем мальчиком в серой одежде и с потрепанными от ветра волосами, стоящего поодаль ото всех в то время, как ведьмы жгут костры, сжигая листья и травы в честь Солнцестояния. Мужчина хрипло посмеивается, но это нехороший смех. Он аккуратно, чуть давя, запрокидывает чужую светлую голову, обнажая белое, не тронутое шрамами, горло. Тэхён зажмуривается крепко-крепко, до тёмных мушек, пляшущих под веками. Вдох-выдох. И смотреть — невыносимо. Но куда хуже — ощущать. — Посмотри на меня, — произносит кто-то. — Здесь нет никого. — Знаю, — бормочет в ответ. Собственный голос он точно узнаёт. Тэхён с шумом выдыхает, чувствует себя заживо похороненным. Руки Сокджина всё ещё сжимаются вокруг его, и Тэхён чувствует их дрожь. Единственный признак того, что время движется, заключается в монотонном голосе телеведущего и электронных часах в углу экрана телевизора. Он чуть встряхивает волосами, прогоняя приятный морок. Любая магия рано или поздно рассеивается, дурман проходит, и привычная серость кухни бьёт по зрительным рецепторам. Всё становится на круги своя, но страх — противная тварь — всё ещё теплится внутри. ix. Когда солнце за окном лениво выплывает на небосвод, пытаясь пробиться сквозь пепельную пелену облаков, то он, сидя в гостиной, думает, что было бы легче не быть здесь, — но всё это было невозможно. Тэхён не хочет думать ни о чём. Мысли путаются, отказываясь выстраиваться в логические цепи. Усталость. Тэхён чувствует её постоянно. С каждым днём всё сильнее и сильнее. Он борется с желанием закрыть глаза и просто погрузиться в очередной болезненный сон. Шум телевизора действует на нервы, и на экране снова мелькает реклама новых обезболивающих, отпускающихся без рецепта. Ким выдыхает, на мгновение цепляясь взглядом за сидящего возле Сокджина Чонгука. Он улыбается глупо и не очень-то идеально. Но по-своему обаятельно. Красиво. Чон постепенно начинает внятно разговаривать, произносить имя старшего с едва заметной заминкой. Сидит такой весь перед ним домашний, теплый и почти родной. Всё кажется наивно-счастливым и слишком приторным, нереальным. На мгновение Тэхёну становится страшно — всё скоро кончится. Кончается всегда. Это закон жизни, который невозможно нарушить. Ким мечтает вернуться назад и подумать дважды перед воскрешением. Возможно, предотвратить очередной глупый проступок, который может обернуться катастрофой в ближайшее время, потому что смерть уже скребется у него на подкорке. Одна ошибка может испортить и даже сломать всю жизнь. Всего одна, но последствия могут быть необратимы. Все происходит слишком быстро. Тэхён думает об этом постоянно. Зачастую его пугают подобные мысли, но он никуда не может от них деться. Чон поглядывает на Тэхёна, он смотрит в глаза, заламывает тонкие пальцы и говорит едва ли не по слогам: «Тэён на меня злится?», и это самая настоящая пытка. Его губы шевелятся, он говорит что-то ещё, но младший ничего не слышит — ему и не нужно, если честно. Это всё напоминает дурацкую шутку, и поэтому Ким пытается справиться с внутренним штормом, по-кошачьи ведёт затёкшими плечами, стараясь сбросить свинцовый груз, давящий на плечи и ломающий позвоночник. Ему стыдно. Мысленно говорит себе: он чёртов эгоист и ему плевать-плевать-плевать, что будет дальше, потому что привязанность, которая формируется между ними крепкой верёвкой, цепляется крюком к грудной клетке, не даёт уйти на дно, забыв задержать дыхание. — Конечно нет, Чонгук, — от его голоса он вздрагивает, но, совладав с собой, говорит и улыбается осторожно, до трещин в розовых губах. — Всё хорошо. Ты молодец. И прячет от него глаза, вновь утыкаясь в мелькающую картинку на телевизоре. Неловкость почти физически ощутима, она забивается в дыхательные пути, будто металлическая стружка, царапает изнутри. Он глубоко выдыхает. На острый взгляд Сокджина только пожимает плечами и тихо шмыгает носом, как ребенок, ни в коем случае не оправдывается. Никто после этого не произносит ни слова, на лицах нет ни тени улыбки. Позже, вечером, в дверь стучат: тихо и робко. В наушниках играет что-то из coldplay, и Тэхён оборачивается резко, поднимая чуть испуганный взгляд. В комнате стоит полумрак, но этого достаточно, чтобы разглядеть в проёме знакомый силуэт. Чонгук приходит к нему вечером, застывает на пороге, смотря нашкодившим зверьком, а Банко, громко мурлыча, недовольно виляя хвостом, поглядывает на нежелательного гостя. Тэхён подбирает одну ногу под себя и не двигается с места, не отрываясь, пристально следит за чужими действиями. Кимов рассеянный взгляд ощупывает каждый миллиметр фигуры, впитывает изгибы. Движения того по-прежнему неловкие и не слишком точные, но в них уже присутствует знакомая Тэхёну легкость и какая-то животная грация. Какой-то странный холод пробирается под кожу, обнимает внутренности, остужая кровь. До ломоты во всём теле. Проходит одна минута, другая, пока время не начинает медленно ускользать в вечность. Чон подходит ближе, не спеша, присаживаясь напротив. Взгляд чёрных глаз смотрит в самую глубь, не в глаза, а, кажется, в зрительный центр в больших полушариях. Кровать предательски прогибается под весом, и это чем-то похоже на удар тока от оголённого провода. — Тэён, — нерешительный и такой участливый голос Чонгука отдаётся в ушах, звучит слишком близко, оглушительно, а выражение лица абсолютно спокойное. — Тэхён, — повторяет, но уже более внятно. Правильно. — Чонгук, — беспомощно бормочет. Тэхён только закусывает губу, пытаясь подобрать правильные слова, но молчит. Чужие руки касаются неожиданно, такие горячие, такие жаркие, — тело отзывается мурашками и дрожью, разносящейся, подобно раковой опухоли. Он дышит хрипло, сорвано — со свистом выдыхает воздух. Чонгук обнимает со спины, голову на плечо кладёт. Кожу на шее вспарывает горячее дыхание — и это всё слишком нежно, неправильно. Что у Чона в голове творится — чёрт его знает, потому что он отчего-то предлагает ему всего себя, свою душу и недавно забившееся сердце. И устало выдыхает почти на ухо, лбом прижимаясь к чужому виску. «Мысли трупа не прочитаешь», — думает Тэхён, чуть прикрывая глаза. — Я тебя помню, — а его будто ударяют куда-то в солнечное сплетение. — Немного. Он нервно кусает губу и опускает взгляд, чувствуя во рту неприятный металлический привкус. Осознание реальности возвращается. Тэхён молчит, боится рот открыть, даже дышать теперь. Ким отрицательно мотает головой — ему не хочется, чтобы тот его помнил. Он впивается ноготками в чужую нежную кожу, оставляя бледные дорожки, и чуть сжимает челюсть. Выдох, хриплый и печальный, вырывается из груди. У Чонгука над ним полная власть, и осознание от этого дурит. Тэхёна топит глухой ужас в грудной клетке, который он когда-то обещал себе не позволять — он, на самом деле, много чего обещал себе «не». Но всё оказывается гораздо страшнее, глубже, как ледяная вода, накрывшая с головой. Он закрывает глаза, чтобы не видеть. И чувствует соль на своих губах. Тэхён так облажался. Вселенные рушатся, треснутые по швам. Глупый, глупый, глупый. Боже, какой же он глупый. Его руки расслабляются и безвольно повисают вдоль тела. Этой ночью они спят по разные стороны кровати, далеко-далеко друг от друга. Тэхён бездумно утыкается взглядом в потолок, на нём, как и на небе, сегодня нет звезд. Мёртвая тишина ночного города режет слух, не принося желанного успокоения. Ким только шмыгает носом и перебирает пальцами мягкое одеяло. И он думает, что остаться здесь, вместе с ним, пусть и ненадолго, весьма неплохо. x. Темнота давит на общие ощущения в пространстве. Она искусственная, картонная. Его тошнит от этого. Стаканы с тихим глухим ударом ставятся на край барной стойки. Он делает глоток. Второй, третий. Музыка бьёт по ушам, а яркие вспышки слепят, заставляют его часто моргать, ловя под веками свет от пыльных софитов, но упорно пробиваясь сквозь толпу кислотных людей. Помещение искрится ядовито-синим, и от напряжения, кажется, потрескивает воздух ноябрьскими грозами, становится густым и осязаемым, касаясь покатых плеч. Чьи-то руки скользят подушечками по рубашке, по гладкой ткани, выдёргивая её из штанов. Один глубокий вдох и такой же глубокий выдох, ощущение, будто грудную клетку рвут на части. Кто-то цепляется за широкие плечи дрожащими пальцами и губами к поцелую тянется, но он выворачивается, пробивается сквозь толпу, вылавливая одну единственную желанную фигуру в этом океане. Девушка оборачивается, перехватывая его взгляд, и расстановка ролей становится очевидна. На хорошеньком лице смешивается удивление с непониманием, а он тянет улыбку, приподнимая уголки, пытаясь скрыть то хищное, совершенно дикое чувство, раздирающее его внутри. Парень приподнимает ладонь в приветливом жесте, следуя за ней по пятам. Всё возвращается на свои круги. Шестерёнки в голове работают как заведённый механизм. Красный цвет вокруг топит, заставляет жадно хватать воздух, потому что пространство сужается, кажется слишком тесным. Сердце в ускоренном режиме гоняет красную жижу по венам, минуты утекают меж пальцев, словно в замедленной съемке. Лёгкий дым разъедает глаза, заставляет почти расплакаться. Коридоры, как толстые ветви деревьев, прорезаются сквозь бетон здания и ведут его в единственном направлении. Он ступает медленно, аккуратно, но половицы всё равно противно скрипят под тяжестью ботинок. Весь мир, кажется, вымирает, и только в оцепеневшем теле гулко бьётся сердце. Дверь впереди хлопает. Она зажимает рот чуть сильнее, видя, как чужая фигура приближается, заслоняя единственный источник света. В глазах темнеет от эмоций, и каждая извилина мозга сотрясается, будто от колокольного звона. Страх скручивает желудок. Мужчина хрустит шеей и пальцами рук; этот звук отдаётся где-то на корочке подсознания, побуждая девчонку нервно сглотнуть. Каморка оказывается совсем маленькой, почти два на два. В помещении пыльно, душно, тихо. В полупустое ведро накрапывает вода из протекающего потолка. — Раз, два, три, четыре, пять, — тянет он, чуть покачивая головой. Его полушёпот бьет по барабанным перепонкам в разы хуже, чем если бы он истошно заверещал. — Я иду тебя искать. Ей с трудом удаётся сохранить спокойствие, в душе надрываются струны, с мерзким шумом звеня в ушах. Она чуть сжимает кулаки, сильнее вдавливаясь худой спиной в стену, ощущая позвонками каждую шероховатость. Грудь ломит настолько, что дышать выходит еле-еле. Шаги затихают. У мужчины напротив небрежная поза и диковатый взгляд, растрёпанные волосы и уродливая ссадина на скуле. Она долго смотрит в карие глаза, пытаясь увидеть в них ответы на свои вопросы. — Как найду тебя — беги, — проговаривает, но на последних словах, будто беззвучно шевелит губами. В этот момент внутри что-то щёлкает спусковым крючком, не выдержав напряжения. Она дёргается, подскакивает на ноги, пытаясь проскочить мимо, вывернуться, а мужчина под нос себе что-то фыркает, перехватывая руку. Бьёт с отвращением, и из чужого горла вырывается странный звук, нечто среднее между подавляемым рычанием и рыданием. Стандартная и приятная слуху какофония звуков. Вновь заносит кулак, врезаясь в пергамент очаровательной румяной щеки, а затем снова касается её, но на этот раз робко, совсем любовно. Ледяные пальцы больно сжимают её плечо, задевая ключицы. Гладит расцветший бутон, скользит подушечками почти нежно. Прижимается ближе, зарываясь носом в макушку. От девчонки пахнет лимоном и текилой. Она громко всхлипывает, и лицо разрезают кривые дорожки солёных слёз. Она в наступающей истерике приоткрывает рот, задохнувшись тяжёлым пыльным воздухом, и издаёт нечленообразный звук, застывает в его руках раненым птенцом, а он улыбается чуть шире, потому что власть сладка на вкус, приятна, она как хорошее вино многолетней выдержки оседает на языке, даря короткое блаженство. Она в непонимании качает головой, заламывая пальцы. Поднимает глаза, и они у неё мертвые. Такие же, как у него самого. Прогнившие до самых костей живые трупы, пропитавшиеся гнилью и отчаяньем. Он слышит её сдавленный шёпот. Ему хочется крови и боли, и она, кажется, начинает рыдать, прикрывая лицо руками и оставляя грязевые разводы от поплывшей туши. Он хочет, чтобы она била его, пока он не отпустит её, хочет, чтобы орала так, что закладывало бы уши. Жалкая. Жалкая и беспомощная маленькая ведьма. Перепачканное лицо. Спутанные волосы. Привычное чувство опаляет его изнутри. Ему повезло. Всё это грёбаный случай. Случай, блять, и удача. Не иначе. Прищуренные, острые, как битое стекло, глаза впиваются в детское лицо, искаженное и несчастное. Совершенно уродливое. Девчонка закусывает дрожащие губы, съедая слой красной помады. Наверное, до самой крови. Алкоголь плавит мысли в единую массу. Он шепчет ей на ухо: «Будет больно». Хруст ломающейся, но ещё не выбитой челюсти закладывает уши. xi. Слова «нет» Чонгук не понимает категорически, только на мгновение покорно застывает, сидя на полу, дует щеки и смотрит снизу вверх из-под вихрей тёмной челки, сопит громко и обиженно, и ведёт себя, как сущий чертёныш, хватаясь за чужие ноги и утягивая за собой. Он плох в определении чужих эмоций, наверное, элементарно тонкости не хватает. Топорный слишком, волевой, дубовый, поэтому Тэхён покорно поддается, потому что сил сопротивляться больше нет, а недоделанное эссе он как-нибудь закончит потом. Великодушно позволяет мелкому усадить себя рядом, а тот поглядывает на него своими омутами, в которых плещутся не совсем аллегоричные демоны. В последнее время молчание стало для них единственным способом общения. Они научились понимать друг друга без слов, с первого взгляда угадывать мысли и желания, читать язык тела и жестов. Чонгук улыбается широко-широко, а после коротко целует тату под чужой ключицей и отстраняется тут же. От чужой наивности внутри Тэхёна что-то переворачивается, и он, не выдержав, чуть приподнимает уголки губ, ощущает, что краснеет — глупо и постыдно. — Тэхён, — начинает Чонгук. И вот его голос. Да, изменившийся, но не менее знакомый и до боли узнаваемый голос, которым он разговаривал до смерти. С едва заметной хрипотцой, но привычно звонкий и льющийся, красивый. Ким помнит это так, словно только вчера всё было. — Мы выйдем наружу? Органы меняются местами от этой фразы. Он переваривает услышанное несколько секунд и тяжело вздыхает, по-взрослому, потому что язык прирастает к нёбу от колючей лжи. Тэхён сводит вместе брови, мнётся, пытаясь побороть внутренние противоречия, поселившиеся между рёбер ядовитыми змеями. — Пожалуйста, — раздается шёпот рядом с его ухом. Тэхёновы пальцы аккуратно зарываются в спутанные и немного влажные из-за душа пряди и поглаживают, мягко оттягивают, успокаивают, нежно дотрагиваются до кожи вокруг ушей. Очередное чонгуково «пожалуйста» прямо в его губы. — Конечно, — выдавливает из себя улыбку и шумно шмыгает успевшим намокнуть из-за простуды носом. — Только немного позже, хорошо? Подождёшь чуть-чуть? Ему хочется что-то сказать, что-то ответить. В голове ни одного подходящего слова, поэтому он просто молчит, потому что произнесено ровно столько, сколько нужно. Чонгук активно начинает кивать головой, хлопая своими большими оленьими глазами, и утыкается носом чуть ниже шеи, ластится, обнимает крепче. Для него это маленькая победа. Такая детская, простая, но желанная. Он жмётся всем телом так, что приходится обхватить руками полностью. Становится невероятно тепло и уютно. Тэхён готов плавиться в этих ощущениях, но на подкорке сознания проскальзывает мысль, что такого не должно быть. Скользнув глазами по серой коже, он убирает непослушную растрёпанную челку. Его сжирают метаморфозы: Чонгук по-прежнему ещё бледен и болезнен, у него не полностью затянутые Сокджином корявые шрамы, губы сухие и какие-то бледно-синие, пожизненно мёртвые. Тэхён пристраивает его чернявую голову у себя на груди и думает о том, что будет, когда до Чонгука, наконец-то, дойдет: он ему не друг, не возлюбленный, даже не хороший знакомый. Они не друзья. У него спирает в груди, но он только незаметно переводит дыхание, пытаясь успокоить быстро скачущее сердце. Кажется, вся эта проклятая вселенная сосредотачивается на одном моменте. Они друг другу никто. Возможно, он его самый большой враг, человек, решивший, что может перехитрить старуху Смерть, сыграв с чужой жизнью. Тэхён прекрасно осознает это. Он понимает, что этот момент когда-нибудь настанет. Ким, вообще, очень понятливый мальчик. «Рано ещё об этом думать, правда же?» — проскальзывает в голове, и Тэхён чуть прикрывает глаза, ощущая размеренное теплое дыхание на коже. Мальчики не плачут. Он и не будет. Не может. Устал уже. Наклонившись, он оглаживает губами высокий и чистый лоб, целует нежно и трепетно, любовно, стискивает в пальцах чужое плечо. Перебирает волосы на загривке. Быть привязанным к другому человеку — это самое дно, на которое только можно опуститься. Это медленно заползающее в душу помешательство, не дающее спокойно жить, думать, дышать, нормально функционировать. Хочется остаться с ним здесь, в этом доме, навсегда, хочется до ужаса, до одури просто, до чёртиков. Под его кожей рассыпаются мурашки, бьётся пульс. Карма тихо хихикает, смотря на его нелепые попытки успокоиться. Да, успокоиться — и не тратить понапрасну на это нервы. А подвальный Бог устало отворачивается, строго и молчаливо качает головой вместе с настенными ангелами. xii. Намджун заявляется к ним вечером в субботу, когда за мутными стёклами улицы наполняются дымом и выхлопными газами, а ночь тихой волчьей пробежкой опускается на город, заполняя перекрёстки и переулки угольной чернотой. Он заходит в гостиную быстрым шагом, нервно передёргивает плечами, а Джин, застывший позади, хмурит брови и жуёт губы, предчувствует, знает, что что-то произошло. Тэхён плохо разбирает намджуновы слова. Тот говорит что-то о мёртвой девчонке, малышке Пак Чонён, о её свернутой шее и об уродливых шрамах, ритуальных рисунках на бледной коже груди. В гостиной ломящая пустота, от которой начинает мутить и тошнить. Плохое предчувствие, ранее когтистой лапой скрежетавшее внутри, отступает. В тёмных бляшках чонгуковых глаз возникает непонимание; он, не готовый ни к чему из того, что у них здесь происходит, начинает оглядываться, будто ребенок, ища пояснения. Джин, ничего подобного не просто не ожидавший, нет, даже не предполагавший, очень медленно переводит взгляд на шокированное лицо младшего брата. Рефлекторно пытаясь сглотнуть застрявший в горле комок, Тэхён же рвано выдыхает, пытаясь проморгать, убрать из головы возникшие воспоминания о такой худой, немного сутулой Пак Чонён, инфантильной и постоянно улыбающейся, а затем, словно картинки в калейдоскопе, появляется немного смазанное видение: растёкшаяся косметика, смешанная со слезами, разорванная водолазка, задранная чуть ли не до носа юбка. Минутное одурение развеивается, но легче от этого не становится всё равно. Слюна застревает где-то под кадыком, и Тэхён, молча стискивая пальцы в кулак, пытается не заскулить умирающей дворнягой. Чужие слова бьют, накрывают тихоокеанской волной, выбивая кислород из лёгких, и теперь, стоя на кладбище, когда небо затягивает хлопок мрака, он шмыгает носом, пытаясь совладать с растекающейся горечью внутри. Её хоронят на следующий день. Приходят знакомые. С ними здоровается Сокджин, кивает, почтенно опуская голову. Тэхён никого не узнает. Холодный порыв ветра в очередной раз касается своими щупальцами горящих щёк. Почти безнадежно проглотив попытку не расплакаться, он чувствует, как Джин, стоящий рядом, помедлив, чуть тянет в сторону руку, накрывая ладонью его ладонь и грустно оглаживая тощее запястье. Пространство окончательно сужается, и Тэхён представляет себя выброшенным на берег морским коньком. Штиль в голове. Будто отключили все мысли. Младший Ким пересекается с Сокджином взглядами, и они цепляются друг за друга утопающими, и эта именно та самая точка отравления. Туман покрывает город тонким одеялом, размывая очертания скрюченных деревьев и кованых ворот. Жрецы, стоящие над могилой, кажутся совсем неживыми со своими ритуальными белыми масками. Они бормочут что-то, с каждой нотой срываясь на речь всё более шепотливую и тихую. Запах подожжённых трав — слишком густой, вязкий и тяжелый — разъедает носовую полость. Зимний холод больше таковым не является, и дождевые капли, прорезая воздух, разбиваются о желтеющую на костлявых ветвях деревьях оставшуюся листву. Обувь тонет в грязи, остаточный иней хрустит, чавкает под подошвой. Голоса, слёзы, всхлипы жгут уши и души. Они что-то говорят, говорят, говорят, и тени, ползающие фантомными воспоминаниями, постепенно исчезают, завершая обряд погребения. Ким крепче стискивает сигарету меж губ, чуть прикусывает фильтр зубами. Волосы мокрые, и они липнут ко лбу, закрывая обзор. Рубашка под низом неприятно колет тело. С широкой ветви дерева взлетает ворона, нарушая тишину громким карканьем. Тэхёну, ничего ещё толком не соображающему, почему-то настойчиво чудится, что за ними кто-то наблюдает, и это ощущение кажется знакомым, болезненным и каким-то липким. Хочется повернуть голову и посмотреть, впиться зрачками в незримого врага, имеющего хищный взгляд. Мир становится таким замыленным, едва различимым, а в мозгу поселяется образ безликого с лисьими глазами и кривой улыбкой-оскалом. Косые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тучи, путаются в волосах, а по знакомым искажённым лицам ползут угольные слезы. Позади хлюпают лужи, тяжелая поступь рвёт размокшую землю ботинками. На пустыре появляются жнецы, и Джин дёргает его за рукав, говоря, что пора уходить. — Почему.? — шепчет Тэхён, наблюдая за тем, как кремовый ящик засыпают землёй. Было странно, было непонятно. — Это бесчеловечно. Она была такой молодой. — Тэхён, — устало выдыхает Джин. — Пожалуйста, пошли домой. — Кто это мог сделать? — не выдерживает, голос почти до шёпота ломается, и он, вырывая ладонь из руки, поворачивается к брату. — Зачем всё это? Он вспоминает её изуродованный труп, срезанные лоскуты кожи, лицо, прошитое уже ведьмами стежками, крестиками и нитками, а ещё кровь, кровь, такую тёмную и холодную, застывшую. Она создаёт удивительный контраст с бледной, будто покрытой плёнкой, кожей. Ему врезаются в память её удивлённые, широко раскрытые мёртвые глаза. Тэхёна изнутри всем этим подмывает. Джин молчит, и от молчания по позвоночнику взрываются микробомбы, снова и снова поднимая на воздух погибшую Хиросиму. Это пугает, и от этого хочется дать ему по лицу. Настолько, что стыдно бы должно стать. Одними губами, не в силах вслух: — Ты же знаешь, знаешь, ответь, — брат, открывший рот, пытается что-то возразить, но не успевает даже букву произнести. — Джин, я её знал, и она была не просто знакомой. Она была одной из нас, и… — Тэхён, пошли домой, — настойчиво повторяет Ким, и на его лице появляется нескрытое раздражение. — Хватит вести себя как ребенок. Он хочет сказать: «Да что ты говоришь!», только вот Сокджин ударом под дых, из него одной фразой воздух выбивает. Младший не отвечает ему ничего — кивает, но отчаянно желает спросить, за что им это всё. Это мучает, и он к происходящему оказывается совершенно не готовым. Сокджин мягко обнимает его за плечи, а он всё же соскальзывает взглядом в сторону Намджуна, стоящего чуть поодаль. Тот выглядит отстраненным, с лицом почти нечитаемым. Возле ведьминской могилы жгут ритуальный костёр, и от огня идёт дым ощутимый, ветки трещат призывно, звучно. Неправильно всё это, неправильно, и быть этого не должно. Тэхён отворачивается, утыкается носом в плечо брата, закрывает глаза и считает количество собственных вдохов и выдохов. Отчего-то в воздухе начинает вонять гнилью. Он ненавидит этот проклятый запах. xiii. Врать, оказывается, в разы проще, когда врут все кругом. Закрывая дверь в магазин, он пишет Сокджину, что забежит к Чимину за конспектами, а сам, натягивая капюшон пониже, идёт бродить по улицам. Он, вообще-то, очень даже взрослый, и пора перестать заниматься хуйней, но Тэхён идёт вперёд, и под ногами плывёт аспидный бетон, а в лужах от недавнего дождя пляшет ночное небо чернокожей балериной. Признаваться не хочет в том, что жрёт нутро, но ничего нового, ничего такого, к чему приходилось бы привыкать. Он вновь пытается построить свой мир на развалинах былого. Получается, конечно, плохо, поэтому он сублимирует. Снова и снова. Изо дня в день. От всего происходящего: от чужой смерти, от вспоминающего события прошлого Чонгука, от колючей проволоки дикого предчувствия внутри грудной клетки — саднит в висках, набухает ноющей мигренью. Он вспоминает видение, которое подарила ему пророческая чаша, и от этого становится ещё более жутко. Ким думает об этом постоянно: просыпается и засыпает с горьким привкусом на губах. Тэхён ясно помнит ощущения, пришедшие вместе с картинками. Он помнит, как трудно становится дышать и как сердце убыстряет свой ход. Становится страшно, прямо как в детстве, до слёз и икоты, когда мать рассказывала страшные сказки про монстров в глуши и про огнедышащих драконов, похищающих нерадивых колдунов. Она часто говорила ему, что когда ведьма не сражается, то она горит. Тэхён помнит, как однажды увидел человеческий труп. Нет, даже не труп, а просто кусок угольного мяса. И всё это было взаправду, совсем-совсем по-настоящему. Отчаянно стараясь не думать, выбивая из своей головы кровавыми кулаками картинки, он так и не может забыть запах жженой плоти, а ещё яда ненависти, острого и отравляющего, проникающего под самую кожу. Мать всегда говорила ему, что каждая эмоция пахнет по-своему. Тогда ему было десять, и Тэхён прекрасно знал, что рядом есть люди, которые его спасут, помогут ему, но не теперь. Теперь же будущее ощущается призрачным и каким-то далёким, неясным, будто он смотрит на него сквозь мутное окошко. С каждым годом он больше понимает, что его жизнь больше напоминает увязшего в болоте хромого волчонка. Тэхён вздыхает, вспоминать не хочет. Ким проходит напротив входа в парк, и мир во мраке аллеи ощущается каким-то крошечным и никчёмным. Он швыряет окурок в пустую урну и, задумавшись, только и может, что почувствовать липнущий к вспотевшей шее холод. Ему, сонному, едва находящему силы, чтобы держать глаза открытыми, хочется уйти отсюда, подальше от могильной тишины, давящей пространство металлическим куполом, но он отчего-то застывает, врастает в асфальт, прикованный, придавленный внутренним чутьём. Воздух, кажется, слишком густой, его много, и он затапливает с ног до головы. И снова такое чувство, что за ним наблюдают. Тэхён начинает откровенно нервно и напряженно оглядываться, ища, пытаясь найти преследователя, незримого наблюдателя. Это не чувство. Это реальность. Сначала становится беспокойно: фигура, возникшая впереди, представляет собой чёрное пятно, светлеющее в бледном свете фонарей. Тэхён натягивается, как гитарная струна, и напряжение, повисшее над ним, хочется вспороть разделочным ножом. Человек, стоящий напротив, смотрит на него изучающе, и в неровном рыжем свете его глаза больше напоминают чёрные смоляные лужи. Сердце болезненно сжимается до размеров сухой горошины, и Тэхён медленно переводит взгляд на чужие руки, видит, как незнакомец неторопливо вправляет выбитые пальцы левой и мерзко хрустит костями. Всё происходящее больше походит на выдумку, галлюцинацию, долгий муторный сон. Почему-то в нос ударяет запах крови и дизельного топлива. Ким останавливается на месте окончательно, чувствуя, что больше не сделает ни шагу. Ни одного дурацкого шага вперёд. Он толком сообразить не может, что чувствует. Тэхёновы губы начинает кривить улыбка — уголки чуть приподнимаются, рот вытягивается. Ему не к лицу улыбка, и он знает об этом — улыбается, чтобы спугнуть. Только вот внутри спиралью сворачивается болезненное напряжение, и он нервно комкает исхудалыми пальцами с рельефно выступающими костяшками внутренний карман куртки. Эти механические, монотонные движения дают ему видимость успокоение души, необходимого покоя. — Простите? — вырывается прежде, чем он успевает подумать. Вопрос повисает в воздухе, подобно грозовой молнии. И когда тот открывает рот и говорит, то его голос звучит поразительно тихо, так тихо, что кажется неестественным звуком в тишине: — Хотел посмотреть на тебя. И эта фраза подобна насмешке — жестокой, злой. Тэхён едва не морщится и ощущает внутри себя нечто чересчур противоречивое. Черты незнакомого лица сливаются в непонятную, необъятную черноту. Человек лениво ведёт плечами, замирает на мгновение и сплывает — то ли кровь, то ли слюну — и вновь поднимает глаза на него, и внутри Тэхёна странный калейдоскоп эмоций и чувств. Ким не совсем уверен, но на мгновение он ощущает поток такой ядреной ненависти, что молекулы и атомы застывают меж них, давятся и плющатся. Он ждёт. Не двигается. — Я не думаю, что достоин такого пристального внимания, — говорит, а язык липнет к нёбу. И хочется от собственного бессилия затопать ногами, забрыкаться и завопить. Его от этого мелко знобит, и уродливый плющ паники вплетается меж органов. — Сколько тебе лет, Тэхён? — Двадцать. — Двадцать, — протяжено тянет, закусывая губу. — Молодой ещё. Рано умирать, не правда ли? Они оба знают, что это значит для каждого из них, эта фраза. Чёртов мир, грёбаная жизнь. Неизбежность. Рок какой-то. Тэхён напряжённо сглатывает, натянутая улыбка на губах ушивается. Он делает неловкий шаг назад, чувствуя, как изнутри его подмывает волна предательской слабости. И Ким признаётся себе в этом совершенно откровенно, правдиво. Не время сейчас лгать и притворяться. Склизкий страх красно-зеленой гадюкой ползёт меж лопаток, оплетает шею, сдавливает удавкой. Тэхён хмурится, меж бровей пролегает глубокая складка, а губы недовольно поджимаются. Грудь вздымается и опадает, когда он наблюдает, как человек так же делает пару шагов навстречу, чуть склоняет голову и, чёрт возьми, ухмыляется. Его рот искривляется злобно, пугающе. — Раз мама, два мама, на метле летит, — продолжает тот, и барабанные перепонки царапает напущенная театральность. — Раз мама, два мама, ведьмы слёз не льют. Вот и доказательство догадки, посетившей задурённый мозг. Тэхён головой отрицательно мотает, медленно сжимает пальцы в кулак, царапая собственную ладонь. Он не сдохнет, мать вашу. Не дождётесь. Страх пронзает ледяными иглами самое основание шеи, бьёт по цепи позвонков. До чёрной пелены под веками. — Раз мама, два мама, ведьмы все умрут. Человек замолкает внезапно, как будто просто кончился воздух. Тэхён шумно сглатывает, и ему хочется прижаться спиной к какой-нибудь стенке, вжаться в неё, слиться, где-то на подкорке сознания всё ещё надеясь, что она — ледяная и неприступная — скроет его от чужих глаз. Мёртвые. Хуже, чем мёртвые. Кажется, они готовы вцепиться в его глотку, вытащить, раздирая до мяса, вырвать гортань. Вся сцена превращается в немую, какую-то заторможенную. Тэхён срывается с места быстро, дёргается, будто через него пропускают заряд электрического тока, будто травят собственным заклинанием, бежит. Не выдерживает. Пытается. Изо всех сил пытается, но выходит, впрочем, не очень-то успешно. Под ногами хлюпают лужи и противно скрипит иней. Где-то раздается крик птицы. Она кричит дико и страшно. Пульс отдаётся в ушах, бьет по барабанным перепонкам. Тэхён ощущает тошноту и то, как воздух обжигает мешки лёгких. Его горло так сильно сжимает, что ему становится трудно дышать. Всё очень резко, мгновенно, так странно, что тяжело понять, как ориентироваться в пространстве. Он бежит, и ветер свистит в ушах. На секунду ему кажется, что у него случится сердечный приступ, и он без понятия, что тогда делать. Тэхён не слышит позади себя чужих шагов, чужого сбитого дыхание, но чувствует, как между лопаток давит нечто тяжелое, будто кто-то пытается сломать, проломить хрупкую спину тяжелым ботинком. Он сбивает редких людей на ходу, а ночной воздух бьёт по лицу, хлещет по глазам, заставляя слезиться. Тэхён перепрыгивает лужи, обходит грязные участки, всё равно утопая в жиже. Его нервируют мысли, что рождают рой в его голове, дарят хаос и беспорядок. Улица кажется холодной и какой-то чересчур длинной. Тёмные окна кирпичных домов раскрывают свои рты, застывшие в беззвучном крике. Он резко заворачивает за угол, цепляется пальцами за кирпичную стену, тормозит, приваливаясь к ней всем телом. У него всё ещё сбито дыхание, и в груди чуть саднит от долгого бега. Тэхён трёт щеки, дышит, давится воздухом, спёртым в глотке. Грязно-розовые отросшие волосы выскальзывают из-за ушей, снова падая на лицо. Маленькие разряды тока жалят и проникают под переплетения вен. Это почти как считать пули. Тэхён прислушивается к тишине. Всё хорошо. Всё хорошо. Если повторять это часто, то можно даже поверить. В черепе всё скрипит, как в старом, ржавом механизме. Чувство раздробленности изнутри не покидает ни на секунду. — Орион, — сквозь зубы проталкивает. Страшное слово. Оно словно весь воздух из груди выбивает, выкачивает. Ким сжимает кулаки так крепко, что костяшки пальцев белеют, а ногти врезаются в кожу, оставляя полумесяцы на ладонях. Он просто застывает с закрытыми глазами, считает про себя до десяти, чувствуя, как гудят виски. Домой он приходит поздно, когда стрелка настенных часов переваливает за два часа ночи. Он плохо помнит, как, в принципе, добрался, и вообще рад, что жив. Тэхён, тихонько прикрывая дверь, натыкается на брата в неосвещённом коридоре. Сокджин стоит, опирается рукой о проём, и у него совершенно потрёпанный, измятый вид. Джин смотрит на него недовольно. Таким родным, привычным взглядом. Тэхён кусает нижнюю губу и виновато опускает глаза, пытаясь успокоить истерически бьющееся сердце. Когда он начинает снимать куртку, то понимает, что пальцы его плохо слушаются. Трясутся. Он взвинченный, уставший. У него болезненно напряжены мышцы, а в ушах всё ещё звучит тот резкий голос, хриплый, разрезающий душевное спокойствие с невероятной точностью. Злоба. Едкая ненависть. Ярость. От чужих эмоций, которые Тэхён ощущает на ментальном уровне, потряхивает. Этот эпизод врезается в его память мозаичной картиной. — Джин, — говорит, и старший обыденно изгибает бровь дугой. Сокджин смотрит на него вопросительно, а он лишь отводит глаза и облизывает губы. — И где ты был? — голос вопрошает. Тэхён поднимает голову, смотрит на него, набирает в грудь воздуха и выпаливает на одном дыхании скороговоркой: — Охотник. За нами пришел охотник. xiv. Утро наступает как-то слишком быстро. Тэхён понимает это, когда слышит звонок ровно в восемь утра по будильнику и видит ползущую к яркой цифре стрелку. Он плохо помнит, что было после тех слов. В голове все картинки смазываются, превращаясь в яркое месиво. Воспоминания бесформенными пятнами возникают где-то под коркой головного мозга. Тэхён чуть зажмуривается, так и не прикасаясь к кофе, принесённому Сокджином. Оно стынет медленно, рисуя ленты пара в воздухе. В комнате стоит тишина, и его от бесцельного созерцания однотонной стены отвлекают гулкие шаги по коридору. Он сидит так несколько часов. По крайней мере ему так кажется. Он не может спать. Тэхён просто не может лечь, свернуться клубком и закрыть глаза, потому что голова тяжелая, налитая чугуном, но боли нет. Банко тихонько мурлычет рядом, ластясь к руке хозяева. Ким медленно выныривает на поверхность из глубины своих мыслей, переводит мутный взгляд на дверной проём, и ему отчаянно хочется зажмуриться и силой стиснуть переносицу, чтобы только побороть болезненное чувство пустоты, сдавившее горло. — Ты как? — спрашивает Намджун, и голос у него насквозь пропитан нескрытым беспокойством. Он двигается тихо и бесшумно, как большой и осторожный зверь, а Тэхён никак не может справиться с ощущением чьего-то невидимого присутствия. Оно раздирает грудину, заставляя тело непроизвольно напрячься. — Ты не ранен? — Нет, всё хорошо, — отвечает с неохотой, чуть прикрывая глаза. Вот и весь разговор. Матрас кровати прогибается под чужим весом. — Я в порядке, — и, подумав, добавляет для пущей убедительности. — В полном порядке. — Откуда царапина? — Намджун показывает на щеку, как бы уточняя. — Когда убегал, случайно протёрся лицом об стену, — жалко звучит, как оправдание, поэтому мнётся секунду, совсем не желая подтверждать свою природную неуклюжесть, говорит, и голос вроде бы даже не дрожит. Выходит даже лучше, чем планировалось. Внутри режет. Тэхён морщится. Дурость. Ведьмак замолкает, переводя взгляд на зашторенное окно, а младший смотрит прямо, смотрит на льняную серую рубашку, и изображение перед ним складывается с трудом. Он до боли под ногтями вцепляется в обивку матраса, оставляя на ней вмятину своих пальцев. Ему хочется спросить, что за чертовщина творится, есть ли шанс хоть что-то исправить, предотвратить надвигающуюся угрозу. — Ты уверен, что это был охотник? Вот оно что. Тэхён накрывает себя одеялом с головой, сворачивается в кокон. Его волосы все растрепались, и чёлка теперь закрывает практически весь лоб. Ему не паршиво и не тошно. Просто чувство, словно его не воспринимают всерьёз. — Ты мне не веришь? — говорит резко, с обидой, с непривычной сталью и с железом в интонациях. Нет, нет. Всё это глупо, неправильно. И молчание служит ему знаком согласия. В яблочко. Тэхён кривится, поджимает губы и на мгновение возводит глаза к потолку, замирает недвижной позой. В груди будто что-то падает и ударяется слишком сильно. Ему хочется сказать: «Прекратите считать меня дураком», но вместо это он лишь молча смотрит на него. — Понимаешь, это слишком громкое заявление, — всё-таки неуверенно продолжает Намджун после минутной паузы, напарываясь своими ведьминскими кошачьими глазами на тэхёново лицо. — Хорошо, что Сокджин позвонил сначала мне, а не направился прямиком в шабаш. Если ты всё-таки обознался, то ничем хорошим всё это не кончится. — Почему вы мне не верите? — Прости, — всего лишь говорит он и чувствует вину и, наверное, даже стыд. — После смерти Чонён все немного не в себе. — Ты хотел сказать после «убийства»? Банко, до этого лежащий на коленях младшего, переворачивается, подставляясь под ласки горячей незнакомой руки. Намджун издаёт какой-то сдавленный звук, больше похожий на грубую усмешку, будто он его заебал во всех смыслах этого слова. Он поднимается с неохотой, приоткрывает рот, будто намереваясь что-то добавить, но лишь качает головой несколько укоризненно, разворачиваясь. Чёрт его знает, что у него в голове. А Тэхён элементарно устает быть маленьким мальчиком, который постоянно просит помощи. Никакое «пожалуйста» или «останься и выслушай» не застревает в горле. Жизнь внезапно даёт пинок, делаясь ещё хуже, а палёная дешевая досада разъедает грудную клетку серной кислотой. — Когда он придёт за тобой, — пульс у Тэхёна учащается, и это отражается в его дрогнувшем голосе. Он произносит это не со зла. Иначе просто не может. Воздух в легких плотным слоем застывает. Ким взгляд из-под ресниц на него поднимает, силится сдержать свою злость. — Когда они придут за нами, бежать будет некуда. И ведьмак всё понимает, понимает, что чудовища уже скалят зубы, что чудовища вступают в новую эпоху, новую жизнь, вновь зажигая созвездие Ориона. Он это понимает, ему не надо объяснять простую истину. Намджун не ждет ни секунды, кидает через плечо: «Удачи, ведьма», и фыркает, без оглядки или слов покидая комнату, слыша из-за двери возмущенное «Меня зовут Тэхён». xv. Он прикрывает глаза, когда ледяная вода обрушивается на голову и спину. Несмотря на холод, в висках продолжает пульсировать. Вода обволакивает тело, погружая в небытие. Тэхён потирает глаза тыльной стороной ладони, подставляя лицо под холодные струи. Кажется, он находится в прострации. Ким закусывает щеку изнутри, встряхивает легонько ноги и руки, разминая спину. Успокоительное начинает действовать только через двадцать минут, хотя должны бы, по идее, сразу. Гнетущее, тошнотворное чувство разливается по каждой клетке. Для полноты картины погрязшего в проблемах человека ему не хватает навалиться на стену и съехать вниз, но он стоит оловянным солдатиком. Тэхён понимает, что не должен бояться, не должен вести себя, как трус. Он прекрасно осознает, что после произошедшего охотник вряд ли когда-нибудь снова отпустит его, даст сбежать. И это пугает до чёртиков, душит, убивает, выворачивает все суставы. В этом есть нечто маниакальное, отчего скручивает живот. Тэхён не помнит лица, но хорошо помнит голос. Голос шипит, почти рычит: «Раз мама, два мама, на метле летит». Ким трясёт головой, пытаясь прогнать наступающий морок. Он не должен его бояться. Но не может. Ничего он не может. Чем же он лучше той беспомощной девчонки? Тэхён просто не может позволить себе бояться, ведь это полная капитуляция, поэтому инстинкт самосохранения может идти куда подальше. Один глубокий вдох и такой же глубокий выдох. Он складывает руки на груди, крепко прижимает их к себе. Он в порядке. В барабанных перепонках, словно пробиваясь через вакуум, он не слышит ничего, кроме звука тугих струй, что бьют по телу, успокаивая, помогая расслабить напряженное тело. Сколько проходит времени — Тэхён не знает. Да, его приторно-сладкий мир рушится без всякого предупреждения, без надлома, просто одним махом, разом, но это не повод распускать сопли и опускать руки. Ладони от нервов зудят так, что он невольно раздирает ногтями до первой крови. В какой-то момент Ким ощущает, как вода постепенно начинает теплеть, и, разлепляя мокрые ресницы, он встречается взглядом с чужим. У Чонгука глаза в тусклом свете ванной комнаты превращаются в золотую крапину, смешанную с ядреной чернотой. Чон просто смотрит на него долгих две минуты, склоняет голову набок, прикусывая нижнюю губу. Во рту становится сухо, и Тэхён вдруг ощущает себя безвольным мальчишкой. Его появление почти вышибает пол из-под ног, переворачивает что-то, поселяет дисбаланс. Тэхёна ведёт. Своим чувствам он старается сопротивляться, запирает их на замок, но у него, кажется, начинается медленный сдвиг по фазе. — Холодно, — шепчет Чонгук, и вода постепенно нагревается, согревая продрогшие кости. Чон смотрит взглядом таким теплым и понимающим, и Тэхён не дергается, ни одним мускулом не реагирует, когда ладонь мягко касается его холодного плеча, чуть поглаживая покрытую мурашками кожу. Ким отвечает тихо: — Да, Чонгук, холодно, — получается напряженно. — Знаешь, мне порой кажется, что я всё-таки обыкновенный ребенок, решивший, что он может что-нибудь изменить, — в глазах начинает неприятно щипать, и Тэхён смаргивает слёзы, пересиливая внутренний порыв. Он смотрит на знакомые черты лица и пальцами поглаживает его скулы. — Возможно, остальные правы, и я действительно ни на что не способен. Пауза напрягает. Она висит долго и напряженно. Чонгук несколько секунд хлопает глазами, а потом улыбается как-то совершенно по-волчьи. Сравнения в голову лезут сами, он их не контролирует. Чон делает очередной небольшой шажок к нему, оттесняя к стене. Между ними остается три-четыре сантиметра свободного пространства. И в его глазах ни грамма раскаяния за содеянное. А младший Ким сжимает зубы слишком сильно и прижимается к нему, ладонью цепляется за обнаженное плечо, пальцами буквально впивается в него. Лёд в груди трескается, расходится трещинами, когда Чон касается небольшой царапины на щеке, почти такой же, как у него. Всё словно приходит в норму, а лёд кожу не холодит, как, по идее, должно. — Нет, Тэхён-а, — произносит Чонгук и целует. Просто так. Без разрешения. Без какого-либо предупреждения. Губы у него горячие, сухие — ему режет рот, но он отвечает на поцелуй, потому что хочет, потому что ему надо. Мир будто встает на своё место по какому-то странному щелчку. Тэхён прижимается, ища хоть какую-то поддержку, пытается почувствовать спиной холодную стену, но всё тщетно. Чонгук целует выпирающие ключицы, ведёт пальцами вниз. Протяжный стон сходит с тэхёновых губ в плечо, в сечение белого рубца. Он чувствует, как чужие прикосновения тонких пальцев горят на его коже. Когда Чонгук обрывает поцелуй, Тэхён поднимает на него свои большие глаза, почти оленьи, а у того черти за чёрными зрачками беснуются. Они просто смотрят друг на друга долго. Кажется, дружбы у них не получается. Безусловно. Несомненно. Неправильно всё это. Ким путается, что хорошо, что плохо, а что нет. От одного этого уже хочется выть, лезть на стену и послать к чертям всё то, что его окружает. «Хьюстон, у нас проблема», — проносится в мыслях, а Чонгук продолжает говорить: — Ты умный, красивый, очень смелый. — Что? — А еще отчаянный, невероятно отчаянный. Тэхён меняется в лице, когда Чонгук делает тяжелый вздох. У него плохо со словами. Ким это знает, но у него всё равно такое чувство, что он ослышался. Не может этого быть. Он чувствует настоящее облегчение, отчего кривится, закатывает покрасневшие глаза и кивает. Кивает, кивает, кивает и ненавидит себя за то, что сам не верит в слова. Ким старается не думать, но не думать — трудно, ему хочется бросить банальное «спасибо», но вместо этого получается: — Надеюсь, Чонгук, надеюсь, что ты не ошибаешься во мне. Получается глухо, почти неслышно. Чонгук улыбается, улыбается широко и знакомо, а в тэхёновой голове бьёт набатом: «Скажи ему». Нет. Глотка пересыхает. Вслух он этого точно не скажет. Поэтому он только улыбается в ответ и чувствует странное необъяснимое тепло там, за грудиной. Тэхён шумно выдыхает, прижимается так тесно. У Чонгука ладони ледяные, но руки по-прежнему крепкие и заботливые. Надёжные. Нет ничего более реального, чем всё это. К нему приходит осознание, а ещё желание, желание серьёзное, дикое, яркое. Желание помнить этот момент, желание защищать и бороться за всю эту грёбаную жизнь. xvi. Тяжелые и холодные, словно выточенные из оникса, руки с силой сдавливают плечи, переходят на шею, сжимают. Дышать уже нечем. Тэхён смотрит в пустые, залитые кровью карие глаза, и окружающий мир словно отделяется от остального иссиня-чёрной занавесью. Чужие эмоции плещущие через край, и он невольно впитывает их, как губка. Мысли становятся глухими и слишком смазанными. Мелко подрагивающие пальцы Тэхёна сжимаются в кулаки, а незнакомец что-то говорит, говорит, говорит горячо, болезненно, горько. Голос звучит, словно его записали на плёнку, будто из прошлого века. Какой-то неживой, совсем мёртвый. Неприятное чувство. Он начинает считать: раз, два, три. Ким опускает взгляд и напряженно смотрит на носки своих чернеющих кед. Его начинает трясти. Густая чёрная жижа накатывает океаническими волнами, омывает, то затрагивая, то, наоборот, отдаляясь от измазанных в мазуте икр. В груди замирает и холодеет, а потом вдруг несётся вниз, ударяет снежным комом о рёбра. Запах пороха впивается в кожу, проникает под неё острыми медицинскими иглами. Стойкий и ужасный. Он не позволяет дышать, оседает в легких. Клубится, застилает обзор смогом. На белёсом лице напротив появляется гадкая ухмылка, склизкая и противная, такая, которую хочется поскорее стереть. Тэхён ругает себя мысленно. Зажмуривается, пытаясь прогнать наваждение, глупый сон. Потому что иначе можно сойти с ума. «Может быть, он уйдет, — спрашивает у себя, — он слышит меня, слышит, как у меня бьется сердце?» Кровь закипает то ли от страха, то ли от накатившей злости. Тэхён знает, что лицо способно выгрызть ему горло зубами, схватиться ручищами за шею, выкрутить и выдернуть цепочки хрящей и оставить так подыхать от боли и кровопотери в этой тёмной луже. — Тэхён, — голос сухой, спокойный, обманчиво-ласковый. Собственное имя долбит мозг, точит и точит. В горле образуется комок. Дышать трудно. Тэхён ощущает весь пиздец шестым чувством точно так же, как собака ощущает жженое мясо, пыль и дым. И от этого ещё страшнее. Он выдыхает сквозь зубы, и тогда — картинка под веками не желает складываться воедино. Его уверенность в том, что это обыкновенный сон, начинает покрываться мелкими трещинами, как старый сервиз. Тэхён отчётливо чувствует приближение кого-то, чувствует нутром, но не видит. Угольные хлопья опускаются на затылок. Шаги позади вновь приближаются. Кто-то вдруг касается полоски кожи на шее губами, горячо и лихорадочно. Остриженная чёлка падает на глаза Тэхёну, когда он пытается отстраниться, сделать хотя бы шаг в сторону. Пальцы больно впиваются в лицо. Он терпит. Глухой удар в самый затылок и темнота. И в мозгу стучит только одна мысль: «Попался». Всё вокруг смазывается, превращается в однотонное месиво. Он медленно размыкает веки, и мир уже не кажется подёрнутым пеленой. Тэхён резко поднимается, пальцами цепляется за собственные волосы. Они на кончиках мокрые, немного кудрявые, и он совершенно не понимает, откуда непонятная влага. Он пытается вспомнить, но обрывки в голове не хотят складываться в единую картину. Пот. Волосы у него влажные и липкие от пота. И тёмные пятна на футболке подмышками. Тэхён моргает пару мгновений, а затем грустно изгибает губы — какое-то подобие улыбки. Выдохни, Тэ. Просто выдохни. Раньше же помогало. Когда время переваливает за полдень, он кое-как поднимается с кровати, пытаясь побороть слабость и подкашивающиеся колени. Всё тело будто совсем не его, какое-то ватное, соломенное. Он ощущает себя тряпичной куклой с пуговицами вместо глаз и с вышитым стежками ртом заместо губ. Сознание — чистый холст. Спускаясь по лестнице, Тэхён крепко держится за перила. Он слышит звук телевизора, стук чашки о стол. Младший морщится, как от удара, когда рекламная мелодия неожиданно бьет по барабанным перепонкам. Сокджин, оборачиваясь, открывает рот, но не знает, что сказать, глядя в тэхёново лицо. Его взгляд настолько неуверенный, испуганный, что становится не по себе. Сокджин размышляет ещё пару секунд, прежде чем спросить: — Тэ? — получается немного робко, потому что у самого глаза красные, уставшие, с мешками от недосыпа. — Кошмар? — Скорее видение, — отмахивается, усаживаясь на подоконник. Утихающая нервозность тикает внутри, как часовая бомба. Ожидание неизбежности угнетает его намного сильнее боязни смерти. — Не знаю. Не понимаю. Тэхён достает из тумбочки сигарету, открывает окно, и порывы холодного ветра касаются обнаженной кожи. Он хмурит брови после первой затяжки, кашель встаёт поперёк горла и мешает дышать. — Где Чонгук? — продолжает, выдыхая сизый дым, и стискивает кулаки. — Спит. Я ему обработал его шрамы, — отвечает тот и тянется за сэндвичем. — Из тебя прекрасный целитель. Сокджин фыркает, опуская голову: — Ты мне льстишь, — проговаривает, наливая в кружку недавно заваренный кофе. — Из тебя выходит неплохой провидец, — а затем, усмехнувшись, добавляет. — Паршивые из нас бойцы, да? Банко, наглый кот, просится на подоконник, и Тэхён со вздохом поднимает его, укладывает на колени. Чёрный замирает на секунду, а потом продолжает мурлыкать, тереться о ладони и цепляться когтями за футболку. Тэхён одной рукой стискивает кошачью шерсть в кулаке и пытается улыбнуться, несмотря на то, что от молчаливых гляделок начинает ныть в висках. — Расскажи мне об охотниках, — говорит, и получается на удивление тихо, но слова звучат так, словно какое-нибудь проклятье, «авада кедавра» из Гарри Поттера. — Мы никогда не говорили об этом. Мать избегала вопросов, даже несмотря на зверства, что творил Орион. Тэхён слышит громкий выдох — словно Сокджин подавился воздухом или кашлем. Младший вынимает сигарету изо рта, тушит о пепельницу, поглядывая на брата. Лицо у Джина становится сосредоточенным, брови сдвигаются. Взгляд у него пугающий. Прямой и не моргающий. Джину хочется раскрыть рот и что-то сказать, но вместо этого молчит, думает. — Знаешь, колдуны не всегда живут тихой и мирной жизнью, — недовольно свернув губы, всё же отвечает; по-взрослому говорит. — Мы порой совершаем очень глупые поступки, пытаясь выделиться, показать то, на что способны. Угрожаем, предаём, убиваем, делаем всё, чтобы нас заметили, приняли за достойных представителей нашего рода. Глупо, да? Делает глоток кофе, усаживаясь на стул, чуть откидываясь на спинку. Тэхён пытается осмыслить сказанное и побороть это чувство удивления. Наверное, сейчас его врождённая наивность трескается, падает разбитым стеклом. Он рос всю свою жизнь, проводя время в цветочном магазине с матерью и братом и редко появляясь на собраниях, где большинство ведьм жило, как нормальные люди. Каждый — ведьмак или ведьма — ходил на работу, заводил семью, путешествовал, имел любимое хобби. Во время шабаша они не резали животных, не убивали младенцев и не жгли трупы. Тэхён рос и видел одну сторону действительности, такую сладкую, приукрашенную белоснежной пудрой и кленовым сиропом. Глупо это как-то. Обманчиво. Он знает, что рано или поздно должен был принять это. Не думал, что будет так трудно. Сокджин подходит, кладёт ладонь ему на плечо, вкрадчивым голосом вещает, и Тэхёну слегка не по себе от интонации, с которой он это произносит: — Тэхён, ты же уже давно немаленький и прекрасно понимаешь, что в мире не бывает только чёрного и белого, есть ещё и серое. — Понимаю, Джин, понимаю это, но, — замолкает, пытаясь подобрать слова. — Неужели они не понимают, что мы не все такие? Что мы не кровожадные чудовища, летающие по ночам на мётлах и похищающие детей? — Я не знаю, — шепчет он и выглядит до смешного виноватым, поджимая губы в своей манере и смотря, кажется, немного влажными глазами. — Просто так получается, и мы не можем повлиять на это. Тэхён пялится в стену и ловит себя на том, что не боится. Совершенно. Он раскладывает эмоции по полочкам, вскрывает их, как опытный паталогоанатом. — Мне снится сон, — вскользь, как бы между делом, говорит, жуёт губу, монотонно водя по мягкой шёрстки кота. — Уже не первый раз. Я вижу ритуальную маску, руки, а ещё — черноту, странную черноту, какую-то ненормальную. Меня будто берут и окунают в мазут, а он липнет, проникает внутрь, держит и не даёт пошевелиться, — в горле становится сухо, но он продолжает. — Мир вокруг смазывается в ёбаную картину корявого художника-импрессиониста. — Эй, — говорит Джин, и легонько мажет по щеке ладонью. Тэхён моргает, и изображение медленно возвращается в статичный режим. — Прекращай. В совет уже сообщили ещё прошлым вечером. В городе действительно появился охотник. Дела обстоят паршиво, — а после, чуть подумав, он добавляет. — Ты мой брат и мой друг. Иногда я ругаюсь и злюсь на тебя, но никогда не сомневаюсь в том, что люблю тебя. Помни, чтобы не случилось, я буду рядом, обещаю. Младший поднимает взгляд и заставляет себя улыбнуться. Говорит: — Всё будет хорошо. И сам себе не верит. xvii. Люди приспосабливаются к любым условиям. Наверное, это их самая уникальная способность. Тэхён знает это, кажется, лучше, чем кто-либо ещё, потому что быть ведьмой, носителем так называемой божественной силы в современном мире тяжело, даже несмотря на отсутствие гонений, угроз и горящих в полях костров. В детстве, растя в неведении, он после очередного кошмара-прозрения решительно поставил себе диагноз ещё до того, как у него капитально поехала крыша. Шизофрения, острый галлюцинаторный психоз, биполярное аффективное расстройство, депрессия — болезней масса, Тэхёну было, где разогнаться. Тогда в голове, как и сейчас, было всё перемешано, и восьмилетнему мальчику хотелось просто орать в пустоту и надеяться, что кто-то его услышит, кто-то настоящий, реальный. Мать первая заметила изменения, тогда она просто успокаивающе улыбнулась, так, что ямочки прорезались на коже щёк — красиво и лживо. И Тэхён тогда почти поверил. Она усадила его на стул, а сама опустилась на колени и взяла его руки в свои. У неё они были всегда тёплыми, смуглыми, независимо от времени года, и с заметными линиями синих вен под тёмной кожей. Мать, тогда ещё Верховная в клане, рассказала ему историю. Возможно, древнюю, как этот чёртов мир, историю, старую паршивую легенду про девушку-птицу, запертую в клетке, словно наткнутой на вертел так, что ни двинуться, ни улететь, ни дёрнуться. И это было фактом, невероятно пугающим фактом, от которого становилось страшно до мурашек. И вот таких фактов было целое множество, целое орущее, громко жужжащее, как рой мух, облако, и каждый факт болезненно ударял по неокрепшим нервам. Они — изгнанники. Беглецы. Прокажённые. После разговора, поднявшись в свою комнату и заперев дверь на защелку, Тэхён долго думал, жуя нижнюю губу. Он злился, сжимал небольшие кулаки до побелевших костяшек. Злился, потому что элементарно не понимал эту несправедливость. «Это правда?», — спросил он на следующее утро, а мать, отведя глаза в сторону, ответила до ужаса простое «да». Теперь Тэхён осознает, когда опасность окутывает их ядовитым туманом, что это игра, но не понимает, насколько односторонне, поверхностно его мышление. Раньше он жил, пытаясь не замечать многочисленные вкрапления потустороннего, ненормального в своих повседневных буднях — он не замечал этого до последнего, пока не начинало болеть, сжимать, тянуть ещё сильнее. Притворяться нормальным тяжело, когда каждый раз темнеет в глазах и мир стремительно теряет ориентиры, кубарем катится вниз. Когда тело бьёт дрожь и сухие ладони старухи смерти касаются его шее, под веками проносятся пугающие картины скорого будущего. У всякого знания есть цена — вот она. Сидя в библиотеке с Чимином, он монотонно постукивает ручкой по столу, не замечая недовольного взгляда друга. Тот дуется, подозрительно щурит глаза, но ничего не говорит, понимает, что бесполезно. В помещении стоит тишина, нарушаемая лишь гулом ветра за окном и шелестом страниц, и Тэхён нервно передёргивает плечами, кладёт ладонь на деревянную поверхность и думает. Думает о том, что война давно началась, ведь в ушах уже не первую ночь звенит железо. Оно трётся друг о друга со свистом летящей пули, начиная пляску между багряной кровью и свинцом, разрезающим плоть. Просыпаясь утром, он ощущает, что в теле столько пуль, столько железа, что, кажется, он сейчас умрет, захлебнётся собственным криком. Пальцы слипаются, под ногтями появляются откуда-то пыль и порох, веки затягиваются медицинскими нитями, в груди бьётся сердце непрекращаемой автоматной очередью. Тэхён барахтается в свой кровати, как пойманная в сети рыба, пытается вырваться из крепких объятий одеяла, но снова и снова терпит неудачу, натыкаясь на чей-то невидимый взгляд, который говорит: «Всё в порядке, это всего лишь твоя смерть». Ким глубоко выдыхает, пытаясь прогнать воспоминания, переводит взгляд на друга и смотрит на него несколько мучительных секунд. Чимин сидит напротив, и солнечный свет из окна падает на его лицо, отражается в зеркале за спиной. Внутри становится иррационально тепло, и Тэхён хочет, чтобы мир всегда был таким — уютным, тихим, приветливым. А ещё он знает, что так не бывает. — Чим? — зовёт, приподнимая уголки губ. Пак переводит взгляд, чуть удивленно вскидывая светлые брови. — Ты веришь в колдунов? Ну или пророков? Слова простые, так, сказанные, вроде бы, между делом, но внутри что-то рвётся, падает и разбивается с ужасающей быстротой. — А ещё в оборотней, вампиров и пегасов ты имеешь в виду? — переспрашивает, делая глоток из стакана с кофе. — Конечно, так же, как в Зубную Фею и Санту. В итоге Тэхён не знает, чья участь хуже: того, кто живет, не подозревая о механической мясорубке, о том, что творится вокруг, или того, кто отчаянно пытается выжить, разбивая кулаки до крови и голых костей. Ким прощается с Чимином, но тот напоследок окликивает, сверлит взглядом его затылок и говорит как-то сбивчиво, на одном дыхании: — Тэхён, всё же хорошо? — слова звучат, как пощёчина. — Ты же знаешь, что можешь доверять мне, да? И у него не хватает ни духа, ни слов, чтобы ответить. Он уходит, борясь с желанием сжечь весь мир дотла, проглотить его, не оставить от него ни кусочка. Ким торопливо спускается вниз по лестнице, параллельно натягивая на голову берет, и у него проносится мысль, что про их прогнивший мир боги, чёрт их дери, давно уже забыли. Тэхён пытается сформулировать чувства, но у него не выходит. Он просто ощущает себя перекати-поле на огромном пустыре, швыряемым ветром туда-сюда. Недели просто сливаются в одну тонкую серую полоску, которую сложно отделить от остальных, таких же мрачных и однотонных. Кажется, он элементарно перестаёт отличать воскресенье от среды или же пятницу от той же самой субботы, и в какой-то момент Тэхён просто выбрасывает небольшой календарь, стоящий на столе в комнате, и окончательно забывает про красный фломастер, которым недавно обводил прошедшие дни. Он идёт по улице, и в воздухе чудится весна. Она крадётся по городу аккуратно, ступает мягкими лапами по почерневшим от снега и грязи улицам города. В февральском небе появляются проблески голубизны, а ещё воздушных облаков, мелькающих на выцветшем полотне редкими белыми перьями. Ему кажется, что всё наладится, что всё будет хорошо и эти проблемы временные, такие же незначительные, как порвавшийся носок или же потерянный брелок. Но хуйня в жизни случается, и зачастую проблемы приходят со странным томлением. Они обрушиваются как бы с неохотой и заставляют чувствовать себя так, словно кто-то упорно долбит тяжелым молотком по телу, разрывая мышцы и выдавливая сухожилия. Противное ощущение, от которого хочется избавиться, но никак не получается. Тэхён думает о войне, о войне, которая надвигается и от которой становится дурно. Её приближение обжигает нутро и заставляет его крепко зажмуриться, в неверии завертеть головой. Он останавливается напротив дома, стискивая собственное запястье почти до хруста, и поднимает взгляд к небу. Сегодня оно странное: фиолетовое, переходящее в пурпур, смешанное с алым и с капелькой ядрёного синего. Тэхён думает о том, что всё в этом мире движется к хаосу, даже это чёртово небо, и что все они в итоге лишь пушечное мясо, которое безжалостно бросают в этот водоворот из крови и свинца. Такая простая истина — становится даже смешно. Наверное, было бы справедливо, если бы матери, родившей его, такой уставшей и изнурённой, сказали, что он, её ребенок, является незначительным смоляным солдатиком, которого рано или поздно вытащат из тёмной коробки и поставят на игральный стол. Да, наверное, им, детям, стоило сказать это, предупредить ещё давным-давно, чтобы они уяснили это, приготовились и обросли плотным панцирем, который не каждый может пробить. Он суёт руки в карманы, сутулится, когда заходит домой, и просто в какой-то момент застывает настороженным зверьком, ощущает, что что-то идёт не так. Тэхён хмурит брови, включает свет и ступает тихо, но половицы-предательницы скрипят, воют. Ким пытается сморгнуть наваждение, немного дёргает головой, бросая куртку на высокую полку и проходя дальше по коридору. В доме стоит тишина, и это, кажется, нормально, потому что Сокджин на работе, а Чонгук наверняка спит, напоенный лечебными травами, только вот ком тревоги встаёт прямо поперёк горла, и его хочется поскорее выхаркнуть, выдрать ногтями. Пару секунд Тэхёну кажется, что он лопнет от странного накала, как воздушный шарик. Ким напрягается, его плечи так сковывает, что он чувствует, как по телу прокатывается раздражение. Он выглядит глупо, боясь каждого скрипа и каждой тени. Сокджин бы умер от хохота, если бы увидел всё это. Тэхён считает до десяти и отчего-то вспоминает Хэллоуин: эти глупые костюмы, считалки, а также знаменитое «сладость или гадость». Он думает о том, что у него уже на самом деле поехала крыша на фоне этих происшествий, только вот в груди всё ещё неприятно давит что-то горячее и быстро растущее. Тэхён с титаническим усилием пытается расслабиться, передёргивает плечами, заходя в гостиную. Иллюзорная уверенность в том, что вот сейчас станет хорошо, — успокаивает совсем недолго. Часы в холле начинают отбивать шесть часов вечера, заставляя нервно вздрогнуть. В комнате темнота. Шторы плотно запахнуты. Они едва пропускают лучи уходящего солнца, что бордовыми пятнами расползаются по деревянному полу. Дверь в гардеробную отворена. Он прислушивается. Тишина. Такая тяжелая, свинцовая. Он делает шаг. Отчего-то пахнет металлом. Затем другой и после чувствует, как его голые пятки касаются чего-то липкого, густого. Ким крепко поджимает губы и затем медленно переводит взгляд вниз, неверяще смаргивает. Его голые пятки оказываются в крови. От этого начинает подташнивать моментально. Пальцы непроизвольно цепляют воздух. Тэхён запинается на ровном месте, и сердце пропускает удар. Орать. Хочется орать. Он хочет проснуться и понять, что это всего лишь сон. Отвратительный сон, который просто затянулся. Негромкий голос внутри шепчет: «Беги». Но он поворачивает наполненную свинцом голову немного вправо и замечает его боковым зрением. Он чувствует, как тело пробивает дрожь. Пелена застилает обзор. Тэхёново лицо белеет с каждой секундой, вытягивается, словно в замедленной съемке. Разводы крови покрывают сокджинову светлую медицинскую одежду, сияют на коже. От взгляда на изувеченное тело судорожно сжимается желудок. — Джин? — голос ломается на середине, переходя в сип. Он видит застывшую линию его широких плеч, косую и ломаную, и в голове становится пусто, словно все мысли вытекли оттуда через сквозную дыру в виске. Сердце в грудной клетке пробивает два чётких Бом-бом. Ровно два. Тэхён срывается с места почти в ту же секунду, подбегает на негнущихся ногах, и безумный истерический хрип из грудины рвётся наружу, потому что это неправда. Потому что не может быть правдой. Плечи трясутся. Их бьёт мелкой дрожью, и спазм схватывает глотку, сжимает удавкой, не давая сделать вдоха. Первой просыпается боль. Она появляется именно в тот момент, когда Тэхён дрожащими ладонями касается окровавленной раны в животе. Нет, нет. Не раны. Дыры. Он касается её, пытается зажать бегущую тёплую струю, но ничего не получается. Он смотрит на свои руки, как на чужие. Становится страшно и холодно. Больно, и боль эта везде. Она бьёт по нервным окончаниям молотом, пронзает каждую клеточку тела с такой силой, что хочется верещать, выть подбитым зверем. Тэхён ощущает, как задыхается, как хватает ртом кислород, но горло словно распухает. Дышать до невозможности тяжело, потому что лёгкие скручивает. — Джин, — шепчет. — Джин, Джин, ты меня слышишь, Джин? Шум в ушах давит и дезориентирует настолько, что в глазах начинает темнеть. Ему отчаянно хочется что-то сказать, заполнить молчание, но не может, потому что голоса в нём, кажется, не остается. У него пустыня разрастается в горле и полный беспорядок поселяется в голове. Тэхён с трудом сознает, что им руководит отчаяние, движет боль, острые чувства, скручивающиеся внутри живота колющей проволокой. Нужно звонить в скорую, в скорую как можно скорее. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста, скажи что-нибудь, не уходи, не оставляй. Пальцы совершенно не слушаются, мобильник глухо падает на пол, и Ким скулит побитой собакой, склоняясь над телом брата. — Сокджин, хён, пожалуйста. Вот так вот просто. Оказывается, как просто убить, разложить человека, будто вещества, на составные. Банальная логика, но он понятия не имеет, что делать с этим знанием. Все люди умирают. Априори. Жизнь не кинофильм. Это такая установка по умолчанию. Чертовски, чертовски несправедливая установка. Ким — взрослый мальчик уже очень давно. Он всё понимает. Он взрослый для того, чтобы называть себя мужчиной, способным принять действительность. Только вот Тэхён хватает брата за ледяную руку, размазывая чужую кровь по своим ладоням, и рыдает, не в силах ничего сказать. У него лицо горит, оно обжигающе мокрое от слёз. Реальность, словно заевшая кинопленка, зацикливается на одном моменте. Он закрывает глаза, жмурится до цветных всполохов и ярких искр. В черепной коробке тусклыми слайдами мелькают воспоминания, и их так много, что они наваливают, давят снежным комом. Это ведь его Сокджин. Сокджин. Его брат. Тот, с кем он играл в детстве, катался на велосипеде, разбивал колени, смеялся сущим ребенком, счастливо улыбаясь во все зубы. Они связаны, повязаны так, что не разорвать. Его нет. Больше нет, больше нет никого, за кем необходимо идти, за кого необходимо бороться. Он поднимает взгляд, всматриваясь в бледное лицо, и медленно вытирает его губы с каплями крови и слюны. У брата открытые глаза, и на мгновение Тэхёну кажется, что он ещё жив. Его лицо напоминает ритуальную треснувшую куклу в маске, такую же неподвижную, застывшую. Тэхён смотрит на его разбитое лицо и понимает, что оно всё в слезах. Пытали. Его пытали, потому что вся кожа изуродована кривыми рваными ранами. Тэхён протягивает пальцы и осторожно касается липкого подбородка. Сокджин — некогда точная копия своего отца, о котором он слышать не хочет, теперь имеет мёртвые глаза и застывшее на дне зрачков отчаянье. Вот, что с ним стало. Вот, что с ним сделали. Тэхён тяжело сглатывает и задерживает дыхание. Почему он не увидел этого раньше, почему не понял, почему не смог рассмотреть, блять, будущее?.. Краем уха он слышит хлопок. Ему хватает пары секунд, чтобы сообразить, когда дверь наверху скрипит и начинают слышаться чужие шаги, уверенные и четкие. Это происходит в мгновение — так резко, что он не успевает даже испугаться. Когда приходит понимание, становится проще соображать. «Тихо. Просто дыши. Просто дыши», — говорит сам себе и коротко оборачивается через плечо. Почему он не бежит? Всё сознание надрывается. Почему он не бежит? Тэхён вновь поворачивается и смотрит на тело Сокджина, а после обнимает, стискивая его плечи пальцами. Он зависает, чувствуя, что ещё немного и завоет в голос от этого чувства затхлого страха, беспокойства, ненависти, горечи, такой ноющей и болезненной. В голове звучит голос брата, такой привычно тихий, но родной, и на душе кошки скребут. Он не может его оставить здесь. Просто не может. Тэхён прикусывает ребро ладони до крови, что заполняет его рот густой жидкостью. Он слышит, как старые дощечки на лестнице прогибаются под чужим весом, слышит, как человек, нет-нет, охотник, убийца, насвистывает себе под нос. Хочется перегрызть, нахуй, глотку. Что-то внутри ломается с тихим хрустом, с гулом в висках. Ким поднимается аккуратно, пытаясь не издавать лишних звуков. Голова кружится, скрипит зубами, опуская взгляд, ищет, за что зацепиться, чем можно защититься, спастись, даже несмотря на то, что предчувствие говорит ему: «Ты не доживёшь до завтра». В конце концов, ему не за что бороться, некого защищать. Осознание произошедшего ударяет чем-то тяжелым по голове, и Тэхён осознает, что всё рушится. Так просто. В один момент. Падает, как карточный домик. Он теряется. Сокджин, когда-то стоящий у могилы матери, сказал: «Ты должен это принять». Тэхён знает о смерти всё, что нужно знать. И он не боится её, потому что понимает: они просто солдаты в этой войне, а войны никогда не проходят без потерь. Он трахает эту проклятую смерть, потому что она больше не кажется чем-то по-настоящему масштабным, значительным. Его сейчас убивают. Скоро убьют. Уже, наверное, убили, ведь охотник знает, что Тэхён здесь. Знает, что он готов сдохнуть от иррационального страха. Очередной стук бьёт по воспалённому сознанию. Кажется, тот нарочно опрокидывает вазу в коридоре. Мужчина двигается на него, его силуэт появляется в дверном проёме — Тэхен отступает. Тот находится очень близко. Ким дёргается и заглядывает в лицо. Чужие глаза, похожие на чёрное заледеневшее болото. От молчаливых гляделок печёт в висках. Охотник растягивает тонкие губы в улыбке, щурится точно кот. — Вот мы и встретились, — голос отвратительно знакомый, и его слова звоном отбиваются в ушах. — Давно не виделись. Напряжение внутри разрастается огромной раковой опухолью, когда Тэхён поднимает на взгляд, выдыхает, стискивая кулаки до хруста костяшек, и видит, как охотник, Орион, тащит за собой Чонгука. Чонгука, твёрдо стоящего на ногах. Чонгука, с мутной пеленой в глазах. Душа, лишённая кислорода, отказывает. Это предел. У Тэхёна перехватывает дыхание. Сердце болезненно колит. Душа растворяется, словно таблетка аспирина. У каждого есть свой край, и его только что загнали в тупик. — Чонгук? — выдавливает он единственное слово. — Почему? — продолжает, язык чуть заплетается, но говорить, пусть и с трудом, выходит. — Отпусти его. Вопрос вырывается совершенно непроизвольно, так неожиданно, что он и сам теряется. И ему хочется громко и надрывно рассмеяться, когда он видит, как Чонгук поднимает на него свои глаза и смотрит непонимающе, с откуда-то возникшим отвращением, и Тэхён чувствует, как боль полосует грудь. Он смотрит так, будто не узнаёт. Его глаза. Они совсем не такие. Пустые, тёмные, пугающе бездонные. Чонгук смотрит в тэхёновы глаза словно из другой реальности и видит совсем другого человека. Ким выдыхает из себя весь воздух, отшатывается ещё дальше, а охотник продолжает улыбаться, обнажая белые зубы. — Чонгук-и, погляди на это, — смотрит и говорит с насмешкой, только в одной ему понятной манере, одновременно с сожалением и насмешкой. — Этот мальчишка, — указывает револьвером в руке на Тэхёна, немного наклоняя голову вбок, — воскресил тебя, понимаешь? Выдернул с того света. Думаю, он рассчитывал на то, что ты в будущем его поблагодаришь. Провоцирует. Намеренно бесит, из себя пытается вывести. Тэхён ломается от этих слов, протестующе качает головой, смотря прямо на Чона, стоящего с какой-то ненормально прямой спиной. Мир сходит с ума и не торопится возвращаться к здравому рассудку. Тэхён смотрит на чонгуковы напряженные плечи и не знает, что ответить, тупо шепчет губами: «Не верь ему». Он тупо замирает, видя, как желваки играют на до боли знакомом перекошенном лице. Ярость, исходящая от него, ощущается кожей. У Тэхёна от всего происходящего щемит сердце, и он понятия не имеет, сколько времени проходит. Он просто стоит и думает о том, что, в конце концов, эта история и не должна была кончиться хорошо. — Ты мёртв, Чонгук. Мёртв, — повторяет тот, сильнее перехватывая Чонгука за запястье. — Этот ребенок решил поиграть в бога милосердия, захотел проверить свои возможности. — Это неправда, — шипит, практически не раскрывая рта. Слова звучат оправдывающе, но обратно их не забрать. — Почему Вы врете? Вы же ничего не знаете. Зачем Вы всё это делаете? Почему Вы убиваете ни в чём неповинных людей? Чёрт возьми, он не может, не имеет права бояться, трусить. Сердце в грудной клетке дрожит, когда тонкие губы произносят снова: — Чонгук-и, — игнорирует и щурит свои лисьи глаза, — тебя когда-нибудь обманывал Хосок-хён? Чонгук неловко вздрагивает и немного поворачивает голову, смотря на убийцу, а после отрицательно качает головой. Чон выглядит неестественно до ужаса: он напоминает большую побитую чёрную псину, которая потеряла хозяина и не знает, что делать дальше. Этот Чонгук кажется старше. Он неотрывно смотрит на Кима, и в его глазах читается смирение, когда охотник, Хосок, кладёт руку на его тёмный затылок и ерошит непослушные волосы. Тэхён знает, что под ладонью они жесткие, как проволока. Он думает: «Господи, пожалуйста», и его слова обращены не к богу, потому что Чонгук всё понимает как по щелчку пальцев и делает стремительный шаг назад. Он поворачивает голову и едва уворачивается от удара. И в следующую секунду — замах и правый кулак. Сердце Тэхёна не пропускает несколько ударов, оно просто останавливается. Жёсткие пальцы больно впиваются в лицо. Но он терпит. Терпит, потому что знает, что будет хуже, если не будет терпеть. Твою мать. Твою. Херову. Мать. Тэхён не поднимает головы и не смотрит в глаза, выдыхает из себя весь воздух. — Чонгук, как всегда, тормозит, — протягивает Хосок и с размаху ударяет револьвером по тэхёнову подбородку. — Знаешь, Ким, дерьмово, что его тупой папаша решил уйти в отставку, оставить Орден, который истреблял чудовищ, подобных тебе, на протяжении нескольких веков, — он чуть закидывает голову назад, раскачивая оружие в своих руках. — Дерьмово, что малыш Чонгук вырос такой нюней, не соображающей, какую тварь пригрел у себя на груди. Или какая тварь пригрела его. Размахивается и бьёт — на этот раз не в лицо, а в грудь. Удар. Удар. Удар оглушает его, приходится куда-то в солнечное сплетение, и он сгибается пополам. Ведь это должно закончиться. Когда-нибудь это закончится. Кровь пульсирует в висках, растекаясь, распространяясь по всему телу. Уши закладывает, и он пытается отползти, подняться, ударить в ответ, только вот тело не слушается, оно покачивается из стороны в сторону, как глупый болванчик. Он, сплёвывая кровь изо рта на пол, смотрит на этот болезненный оскал и, наконец, понимает, понимает, что они все здесь больные. Все до единого больные ублюдки. — Ну, и куда ты пытаешься уползти? — спрашивает Хосок и надавливает ботинком на запястье, и, кажется, кости в руке хрустят, как кукурузные хлопья. Тэхён слышит это словно из-под толщи воды, и ему хочется рассмеяться. Он дёргается, жмурится, стиснув зубы и запрокинув голову, чтобы не показать слёз: — Да пошёл ты, — а сердце колотит так, что больно груди, и он окончательно осознаёт масштабы своей бесполезности. — Отвали от меня, урод! — бешеный стук крови в висках оглушает. Хосок непонимающе поднимает брови и скептическим тоном произносит: — Не надо так, Тэхён, только плохие мальчики так говорят. Он пытается вырывать запястья из захвата и ударить руками. Он хочет стереть свои костяшки до костей, разбивая чужое лицо, но не может, не хватает сил. Хосок посмеивается, и его смех больше похож на воронье карканье. Он отбрасывает револьвер в сторону и с ноги пинает в грудь, довольно лыбится, делая очередной шаг навстречу. Ким сглатывает металлический вкус — глубоко, шумно и вязко — и ощущает, как к горлу начинает подступать тошнота. Он осознаёт, что так продолжаться больше не может. — Маленькая ведьма скалит зубки, — хмыкает Хосок, снова занося ногу. — Тебе не говорили, что буйных щенков принято топить? Последние слова повисают в тугой, почти звенящей тишине. Тэхён отчётливо понимает, как можно сбежать с этого тонущего корабля. У него есть план — быстрый и работающий план, но Ким поворачивает голову и видит неподвижное тело брата. И у него что-то перемыкает. Он отчаянно пытается отогнать воспоминания, потому что едкая тяжесть в груди напоминает ностальгию. Тэхён винит себя — и вина давит на его, как на открытый перелом. Он устал. Он так сильно устал, так хочет вернуться в свой настоящий дом. Он хочет, чтобы у него был дом, чтобы его кто-нибудь ждал. Тэхён стискивает кулаки. Этот мир — пустой, залитый кровью, — единственное, что у него остаётся, и побег — самый отвратительный способ попрощаться, попрощаться с прошлой жизнью и с людьми, которые были рядом. Его душит тупое чувство, какому нет описаний. Очередной пинок и Тэхён ощущает, как затылок касается пола, но не чувствует боли от столкновения. Под веками только начинают плясать разноцветные пятна. Думать становится больнее с каждой секундой, но глухая злость скребётся в груди, понукая разорвать убийцу зубами, когтями, вырвать кадык, выдавить глаза. Это чувство возникает неожиданно, и Тэхён хочет пережить всё это, хочет снова стать человеком. Кулак оказывается быстрее, чем Ким успевает об этом подумать. Хосок следом хватает за горло и душит. Играется. Тэхён не знает, что делать дальше. На столе тикают часы, и ему кажется, что он слышит жужжание шестерёнок. Он сжимает зубы, сжимается весь, с ног до головы, когда замечает то, каким взглядом смотрит на него Хосок. Он будто вылизывает глазами каждый сантиметр голой кожи, касается липким взглядом обнажённой шеи, красных щёк, разбитых губ, которые одна большая и влажная рана. — Знаешь, чего я хочу сейчас больше всего? — почти шепчет. — Я хочу тебя убить, ведьма. Здесь и сейчас. Мышцы на лице невольно каменеют, будто если он сделает лишнее движение, то тело разорвётся от боли. Тэхён мысленно просит: «Пожалуйста, кто-нибудь дайте мне сил», и когда ублюдок щурит свои крохотные глазки, наклоняясь ниже, то он пихает, бьёт со всей силы. Тот отступает, шипит, как зверь, а потом — раз — и что-то происходит. Тэхён слышит странный щелчок. Пауза. Что-то в выражении Хосока лица на секунду меняется, губы искажает неровный жест — в одно мгновение уголки опускаются, но тут же подпрыгивают. Охотник изгибает бровь, лениво поворачивает голову в сторону, смотря на Чона вопрошающе. Чонгук выглядит так, словно давно смирился со всей происходящей вокруг хернёй. Понимание плещется где-то на поверхности его сознания, но не может дойти до разума. Он как будто не слышит. Прямо в глаза смотрит и будто говорит: «Всё кончено». — Зачем ты его так мучаешь? — его голос не заставляет дёрнуться, не вытаскивает из мыслей. Он просто разрезает тишину и совсем немного отгоняет страх. Интонации у Чонгука всё такие же абсолютно ровные. — Не валяй дурака, — говорит Хосок, устало выдыхая. — Убивать ни в чём неповинных людей не в моём стиле. Стреляй, давай же, — и снова переводит взгляд на Тэхёна. — Убей своего бога милосердия, — командует, наступая на него. Он стремительно придавливает ботинком его грудь, не давая даже пошевельнуться. — Раз. И Тэхён считает вместе с ним: «Два, три, четыре». Дуло револьвера оказывается направлено прямо на него. Он понимает, что облажался, невероятно сильно облажался. В жизни всегда и всё заканчивается иначе. Они живут не в чёртовой мелодраме. Ким поднимает взгляд и глядит в чонгуковы глаза, и те всё ещё смотрят прямо на него. Они прощаются друг с другом одним лишь взглядом. Этого достаточно. Возможно, этого было бы достаточно. Тэхён не осознаёт, поддается ли это какой-то науке и логике, но ему кажется, что он теперь точно знает, на кого бы смотрел в последние секунды своей жизни. Им больше не нужны ни слова, ни смыслы, им больше ничего не нужно. Хочется добавить «к сожалению», но даже сожаления нет. Чонгук отпускает его. Вот так просто. Он стискивает зубы, скалится волком, скребёт ногтями чужие запястья, сглатывая металлический привкус во рту. Страх, чувство потери и бессилие. У него в груди океан отчаяния плещется о скалы рёбер и никак не желает исчезать. Хосок давит на шею тяжелым обхватом пальцев. Он смотрит сверху вниз и продолжает улыбаться, и взгляд у него голодный, как у собаки из переулка: — Готов, малыш? — Да, — голос отдаёт такой противной слабиной. Показать своё бессилие тоже самое, что произвести акт самоубийства, но горечь на языке крепкая, как алкоголь. Он говорит себе, что надо терпеть, по-другому никак. Но терпеть его никто не учил. Кто же знал, что так будет. Секунда бежит за секундой, но для Тэхёна время сейчас растягивается, словно резина. Пощёчина опаляет лицо. Тело отзывается волной боли, изнывает и дробится по клеточкам. Жажда сковывает горло, и он хрипит. — Мне жаль тебя, — болезненно усмехается и говорит в лицо почти с сожалением. Больше он ничего не может сказать. Слова кончились. Он почти до деталей вспоминает лицо матери на фоне белых медицинских простыней и сказанное ей перед самой смертью: «Они одержимы злобой, ненавистью, только это делает их живыми». Тэхён зажмуривается, внутри что-то обрывается, оставляя после себя сосущую пустоту. Хосок замирает. Он ослабляет хватку и несколько долгих мучительных мгновений внимательно смотрит. — Я понимаю. И ценю это, — произносит охотник. — Стреляй, Чонгук. Одно движение пальца, один выстрел и его больше не станет так же, как и Сокджина. Всё закончится. Пуф и нет. Как сигаретный дым. Когда-то Тэхён думал, что станет писателем. Возможно, журналистом. Звёзды под веками стремительно гаснут, он чувствует, как они падают, и у него в голове эхом отстукивает слово «ненавижу». Ким слышит, как Чонгук с шумом выдыхает воздух, и ждёт. Но удара не следует. Уши просто закладывает, раздаётся чужой возбужденный вдох, и собственное сердце пропускает удар. Он ощущает себя запертым в тесном пространстве — ни вздохнуть, ни выбраться. Не слышит ни звука, ни выстрела, ни хруста — ничего. Начинается обратный отсчёт. Тэхён приоткрывает глаза, и темнота неотвратимо льётся в глазницы. Улыбка с хосокова лица исчезает, вместо этого появляется какое-то сконфуженное выражение. Он прочищает горло, которое почему-то начинает першить. Тэхён чувствует себя так, словно его засунули в механическую мясорубку, он видит, как Чонгук крепче сжимает в руках оружие, по его лицу на секунду пробегает тень не то страха, не то тревоги. Что-то не укладывается в голове. Ким вновь переводит мутный взгляд на Хосока, всматривается, жадно поглощает раскинувшуюся картину. Тэхёна тянет блевать, когда он замечает кровавую дыру в его плече. Твою мать. Это похоже на затянувшийся кошмар, из которого никак не получается выбраться. У вселенной тупые шутки. Окутавшая их тишина сковывает ему в горло. На мгновение становится легче, будто колючая проволока ослабляется, но в тот же момент охотник врезается в него взглядом, замирает, стискивает руки в кулаки так сильно, что красные пятна появляются на костяшках, а затем бьёт. Так, что вышибает из тела дух. На дне зрачков маячат тени, но Тэхён торопливо моргает, чтобы наваждение спало с век, отползает, вытягивает ногу и толкает охотника в живот. Он видит его, трясущегося от злости, и мерзко ощущение проходится по позвоночнику вниз. В голове стрекочет одна мысль — бежать. Вырваться из крепкой хватки его рук. Хосок давит истеричный рвущийся из груди смех, он у него хриплый, надсадный. — Не ожидал, — говорит сквозь зубы со звонкой обидой в голосе и касается раны, чуть морщась. — Идиот, — зло повторяет он. — Сволочь. Следовало тебя придушить сразу же. — У армии не должно быть слабых мест, — произносит Чонгук почти беззлобно, но всё равно с шипением по губам. У мира основательно едет крыша. Эти слова гонгом звучат в измученной голове. Чонгук опускает оружие, смотрит решительно, непривычно жёстко. Лев и собака в одной клетке грызут друг другу глотки. Тэхён в неверии поднимает голову, и у него где-то на сетчатке отпечатывается хосоково лицо. Перед глазами густая-густая темнота. Мысли останавливаются, запинаются за этот факт, как предложение за запятую, и он ударяет, бьёт кулаком по скуле. Мозг заедает на движениях рук: поднять — ударить, поднять — ударить. Слёзы скапливаются в уголках глаз. Он ударяет снова и снова, мажет по чужой голове, по лицу. Тэхёна мутит. Во рту привкус кислоты, голова наливается свинцом. Воспоминания сплошным потоком прорезают сознание: мёртвый Сокджин, отец, бросивший их, мёртвая девчонка, мать, умирающая от рака, гонения, запреты, запреты, смерть, смерть. В следующую секунду — замах и Хосок падает на пол, глухо посмеивается, закрывая ладонью пулевую рану. У Тэхёна в горле встает ком. Он всхлипывает. Тонко и жалобно. Чувствует, как чонгуковы пальцы хватают его за плечи, держат крепко, успокаивающе. Он стоит ни жив ни мертв. Тэхён не знает, что лучше: плакать или смеяться. Чонгук сверлит взглядом, мягко сжимает подушечками его предплечья, прижимается чуть ближе грудью к его спине, пальцы слабо ласкают бьющий пульс. Тэхён чувствует руку, но не слышит. Тупо не слышит того, что ему жизненно необходимо. Он просто открывает и закрывает рот, не зная, что ответить, не зная, что делать дальше. — Успокойся, пожалуйста, — он говорит монотонно и мягко, обжигая дыханием ухо. Он говорит что-то, похожее на «всё наладится», — и это крах, потому что хорошо больше никогда не будет. Тэхён давится собственным вдохом и чувствует, как его сердце будто распухает в груди, и взгляд невольно цепляется за отброшенный револьвер. Отвратительное чувство скребёт по рёбрам острыми когтями и заставляет его опустить голову так низко, взглядом на полу искать ответ на простой вопрос: «Почему?». У него сильно дрожат руки, но он решительно сжимает пистолет. Тэхёнов палец легко ложится на курок. Это — шаг в пропасть, ещё один из множества таких шагов. Он пытается сформулировать ощущение, но у него не выходит. Металл неприятно холодит кожу, вызывая табун мурашек. Ким переводит взгляд на лежащего Хосока: его лицо разбито и больше напоминает кровавое месиво, из плеча бежит тёмная жижа. Это неправильно. Пиздец просто, насколько. Жалость обжигает нутро. Мерзкое ощущение, от которого хочется избавиться, но никак не получается. — Ты же понимаешь, что на моё место придёт другой? — говорит Хосок. Он будто немного пьяно переворачивается на спину и смотрит на него. — Моя жизнь ничего не значит. Они доберутся до вас. Доберутся до каждого здесь. До тебя. До Чонгука. До других. Ты же не глупый и всё осознаёшь. Наверно, видел в своём сне. Тэхён не отвечает, потому что это риторический вопрос. Да, он понимает. Эмоции клокочут где-то под горлом. Он тонет, утопает, вязнет. В конце концов, всё плохое, что могло случиться, уже случилось. Ким сильнее стискивает зубы. Раздаётся выстрел. Звук режет по барабанным перепонкам, и лихорадочно горячая кровь в жилах обжигает изнутри. Чонгук вздрагивает, а Ким моргает, и в голове у него слегка проясняется. Смерть некрасива, как её ни подавай. Она съедает. Пожирает. Хосок умер, умер, умер, умер, умер, умер, умер. Тэхён вглядывается в его, в это ужасно равнодушное лицо и говорит себе: «Смысла в его смерти столько же, сколько в убийстве комара». Человеческая жизнь не стоит ничего. Эта мысль отчаянно бьётся в голове. Тишина давит на уши. Внезапно он понимает, что его больше никто не держит. Он горбится на четвереньках на полу. Глаза стекленеют, когда Чонгук цепляется за его плечи, пытается просто прижаться как можно ближе. Он говорит надсадно и с заметной дрожью в голосе: — Надо избавиться от тел, — хрипит Тэхён и делает вдох и выдох, желая успокоиться. — Нельзя здесь оставаться. Он открывает рот, будто хочет что-то ещё сказать, но передумывает и захлопывает его. Ким молчит о том, насколько больно ему произносить эти слова. Внутри лишь один инстинкт — защищать то, что осталось. Ярость улетает, как гелий из проткнутого шарика. В груди щемит, он опирается о стену и заставляет себя встать прямо, ощущая, как от усталости дрожат колени. Что-то щёлкает у него в голове, и мир перед глазами оказывается размытым, как акварельный рисунок. — Тэхён. — Ничего. Ничего, всё нормально. Это нормально. Он опускает голову, прислоняется лбом ко лбу Тэхёна и почти по буквам произносит, глядя ему в глаза: — Ты не виноват в этом, — и Ким поднимает голову, и улыбка его получается хоть и измученной, но искренней. Улыбается и вытирает соленую влагу со своих щек и ресниц. Он — плакса и идиот. Внутренний голос шутливо подмечает: «Вот ты кто». Тэхён накрывает тело Сокджина простынёй, принесённой Чонгуком из его комнаты, и брат выглядит почти умиротворенным, почти спокойным. Кажется, что он спит и просто не может проснуться. Тэхён закрывает глаза и видит перед собой его лисий, немного строгий взгляд, широкую улыбку, редкие веснушки на лице, появляющиеся каждое лето. У него дрожат пальцы, когда он напоследок касается его шеи, на которой находится знак причастности к клану. Лучше быть одиночкой. Ким надсадно вдыхает, чувствуя, как распирает грудь изнутри, и встает на ноги. Жизнь летит под откос. Комната крутится, перед глазами мелькают разноцветные пятна. Телефон заводится беспокойным звонком от Чимина, где-то лают собаки, часы на стене монотонно тикают. — Я буду помнить тебя, Сокджин. Всегда. В рюкзак он собирает всё необходимое: деньги, документы, свои и поддельные Чонгука. Сломанная ритуальная маска у его ног молча ухмыляется бездушными прорезями глаз, и мир снова переворачивается вверх ногами. Без маски не страшно. Без маски он говорит за себя. Тэхён сжимает пальцы в кулак. Кости едва слышно хрустят. Память давит неподъемным грузом. И внутри так жжёт. Комнаты в доме оказываются залиты бензином, и Тэхёну хочется выпрыгнуть из окна, размозжить свою голову об асфальт, останавливает только неуверенность, что на этом всё закончится, ведь вся его жизнь — нераскрывшийся парашют. Это было бы смешно, если бы не было так откровенно херово. На самом деле Тэхён не уверен, что всё ещё жив. На улице разливается темнота, она медленно забирает в свои объятья пустые микрорайоны, переулки, артерии дорог. Сквозь чёрные облака над головами пробиваются редкие лучи лунного света. Люди в домах спят спокойно. Поднявшийся ветер, кажется, может сдуть плоть с костей. Реальность вдруг становится такой осязаемой, что Тэхён плотнее запахивает на себе толстую ткань пальто и спускается по ступенькам крыльца. Холод обдаёт по очереди лицо, затылок, горло, диафрагму. Он спускается к кончикам пальцев и застывает там, выкачивая из него все силы. Под кроссовками плямкает бледно-жёлтая жижа. Ночь впивается в его душу пустыми глазницами окон частных домов, под ногами начинает хрустеть гравий. Тихие шаги Чонгука звучат совсем рядом. — Почему ты не воскресишь его? Так же, как и меня? — спрашивает он, поудобней подхватывая Банко подмышку. Кот недовольно дёргает ушами, топорщит усы, но не сопротивляется. Он поворачивает голову в сторону, чуть хмурится, не понимая, с чего вдруг он сейчас об этом решил поговорить. Тэхён заторможено моргает и отворачивается, молчит, кусает губы, щёлкает шейными позвонками, когда запрокидывает голову. Он так всегда делает, когда пытается не разрыдаться. Ким не смотрит на Чонгука, не обращает никакого внимания, просто чуть сжимает кулаки. Руки ноют, все ладони в синяках и цветастых гематомах. Тэхён облизывает мокрые губы — они в крови. Ему кажется, что он тонет. В огромной металлической коробке, наполненной жидким бетоном. — Нет сил, — отвечает, поджимает бескоровные губы. — Просто нет. Чонгук рассеянно качает головой и смотрит на него во все глаза. — Тэхён? — зовет его, и Тэхён чувствует чужие прикосновения. Чонгук протягивает ладонь, такую тёплую и родную, и Киму не остается ничего, кроме как сжать её, потому что в тёмных глазах вперемешку с болью плещется щемящая нежность. Чонгук не меняется в лице, но что-то в нём становится более живым. Он вновь поднимает голову, и они смотрят друг на друга несколько секунд. Длинных, тягучих, возможно, наполненных смыслом. Там — уязвимая, почти детская привязанность и робость. В душе Тэхёна что-то ворочается. Он вжимается в чужое тело, такое знакомое, и холодная ладонь на спине ощущается как раскалённое железо. Шёпот ветра сливается в белый шум, и кажется, что барабанные перепонки не выдержат звука и лопнут. У него в груди пустеет, трещина становится больше и ветвится. Ему гадко. Наверное, именно сейчас он понимает это по-настоящему. В лёгких иголками клокочет сардонический смех. Тэхён готов молиться, чтобы всё вернулось на круги своя, но бог его не услышит. — Не смей меня жалеть, — цедит он, и Чонгук слышит панику в тоне. — Слышишь? Не надо. В горле першит. Он замолкает. Слова вязнут на языке. Сердце бьётся гулко и, кажется, даже гудит. Тэхён, отпрянув от Чонгука, подходит чуть ближе к дому и прикладывает ладонь к груди, ощущает — там ничего не бьется. Время длится настолько долго, что он почти отчаивается. Всё сменяется на несколько мгновений пугающей черноты перед глазами. Ему тяжело, и горячо дышит через рот — шарит рукой в карманах пальто в поисках спичек. Он понимает, что так продолжаться больше не может. Стадии отрицания в голове путаются и смешиваются в ком. Он так долго уже балансирует на этой грани, и это, если честно, так его достало. Тэхён стоит, сжимает и разжимает кулаки, сминая коробок, старается совладать с эмоциями, что давят изнутри на грудную клетку. Весь сегодняшний день больше напоминает кошмар из наслоившихся друг на друга снов. «Я не знаю, что делать дальше», — признаётся сам себе. Ким чувствует себя маленьким ребёнком — крохотным и несчастным, потерянным в огромном супермаркете. Тишина. Она давит, удушает, не дает продохнуть. Тэхён думает: «Господи, лучше бы я умер». Ким не взвешивает «за» и «против», он не думает. Просто чиркает. Это кажется ему отправной точкой в никуда. Всё вспыхивает за секунду. Стены стремительно чернеют и трескаются, текут будто гноем. Тэхён чувствует, как его мечущиеся мысли складываются в жалкое «прости». Воскресить мёртвого человека тупое «извини» не в силах. Сожаление льётся на него ледяной водой. Он натянуто улыбается на прощание, в этой улыбке — обида на весь мир. Тэхён смотрит на постепенно тонущее в огне здание и произносит: — Надеюсь, ты найдёшь путь домой. Однажды Сокджин придёт. Он знает. Чувствует. В груди не болит, только ноет, потому что всё, что могло болеть, сгорело — остались зола и копоть. Это правильный выбор. Не менее болезненный, но правильный.