Договор Морали и Совести

Проектируя вехи своей жизни, Андрей всегда выбирал тождество общепринятого и собственного. Он чётко знал, что такое хорошо и что такое плохо, умело оперировал этими понятиями, обучал этому и неизменно обучался сам, считая себя не просто примером — не бывает примеров там, где не может быть альтернативных вариантов. И этого выбора он лишал себя сознательно, когда, непозволительно засмотревшись на партнёра по команде — молчаливого, излишне спокойного и элитарно уединённого (назвать Богдана одиноким не поворачивался язык), понял, что нарушает пункт одного из подписанных самим с собой договора. — Нельзя смешивать работу и личное, — сказал он тогда Лисевскому, и тот молча кивнул, привычно потянувшись к смятой пачке сигарет и беззвучно чертыхаясь, когда колёсико зажигалки не сработало с первого раза. «Нельзя» — а именно эти чёрные, начертанные ровным жирным кеглем шесть букв озаглавили словно прикреплённый скобами к мнущейся душе договор. Скобы легко снимаются антистеплером, оставляя рваные края неровных дыр, но на договоре оставил свою подпись не только он — вычурный, извилистый автограф на ней вывела непримиримая, не склонная к компромиссам жизнь. — Нам можно быть друзьями, но нам нельзя смотреть друг на друга так, как будто нас связывает нечто большее, — отстранённо глядя в замызганное окно вагона, подытожил Андрей, и Богдан снова молча кивнул, орошая горло глотком минеральной воды, чуть не обрушивая струю на себя, когда поезд резко качнуло. Лисевский никогда не спорил. Он либо делал, как хотел, либо не делал ничего. И Андрей знал, что в этом случае Богдан не станет ему наперекор. Андрей был спокоен. При любых обстоятельствах договор должен соблюдаться. И разве ноющая боль в груди — весомое обстоятельство против? *** Андрей напоминал Богдану мятежный, нестабильный апрель. Весна наконец заглядывала в их пропитанный кислотой и жидким металлом город, пронизывая воздух въедающимся под кожу теплом. Но наутро на свеже-зелёной траве оседал предательский иней, отрезвляя и будоража все надежды на скорое лето. Богдан напоминал Андрею переспевший январь, который почему-то не спешил осыпаться на землю долгожданным снегопадом. Сочинский отель — добротный, но не пафосный — встретил их светлыми, не давящими стенными каркасами апартаментами и освежающим хвойным аэрозолем. Андрей тут же закрылся в ванной, смывая с себя дорожную грязь и усталость, и не сразу заметил главную особенность доставшегося им номера; а когда заметил, Богдан, так и не сомкнувший глаз в качке хвостового отделения поезда, уже спал — прямо в спортивных штанах и толстовке, а будить того, на кого делались наивысшие ставки, капитан не решился. Конечно, ему было легко и оправданно прикрыться своим командно-ролевым статусом, и в голову даже не лезли лукавые, ехидные мысли о том, что даже такие нелюдимо-угрюмые, обречённо-одиночные люди, как Богдан, имеют право на заботу. А может, и не право, а обязанность эту самую заботу принимать. Это не противоречит пунктам договора, когда ты капитан. Это противоречит пунктам совести, когда ты — просто человек, а он — просто человек, лёжа с которым на одной кровати, приходится делать усилие, чтобы не прижаться. *** Утро встречает Андрея разгульным сочинским ветром, гоняющим по воздуху почти осязаемое беспокойство, молча, без тени эмоций пялящимся в телефон Богданом, который снова почему-то проснулся раньше обычного, и лёгким ознобом вперемешку с заложенным носом. Андрей встречает это утро злостью на самого себя и на дурацкую жизнь, заложником которой стал он сам. Они оба хотят этого. Оба осознают последствия. И потому оба бегут друг от друга, понимая, что их бег по кругу неумолимо сталкивает их лбами снова и снова, то вынуждая двигаться в одном направлении, то вновь обрекая на очередное столкновение. — Быстро репетируем, а потом ты спишь и никуда не выходишь из номера. Настю зашлём за лекарствами. Богдан говорит безапелляционно, кривой усмешкой в углу рта намечая наигранную отрешённость, но Андрей уже знает, что неведомая сила лишает его способности (и смысла?) сопротивляться, и он не сопротивляется. Ни тогда, когда в волнах сумбурного, рваного сна его лба касаются холодные пальцы, ни тогда, когда Лисевский, ещё пять минут назад тусивший в гостиничном клубе, оставляя после себя лёгкий коньячный шлейф, заходит в номер под предлогом переодеться, а на деле слишком явно выцепляя глазами любое изменение, отразившееся в лихорадочно-болезненном взгляде Андрея. Он только плотнее кутается в обычную серую толстовку, чувствуя себя преувеличенно по-домашнему («Ты ведь не дома, Андрей, расслабься!»), и улыбается, понимая, что любой договор действует только на заранее оговоренной территории. Сила человека — в его возможности проявлять слабости, а капитан команды, не просто так занявшей почётное третье место в Высшей лиге, априори должен быть сильным. И, едва дождавшись появления изрядно пьяного, едва держащегося на ногах Богдана, Андрей молча подвигается к дальнему краю, на правах больного оставляя Лисевскому минимум пространства, и притворяется спящим, заранее зная, что Богдан, привыкший довольствоваться малым (а то и довольствоваться ничем), поведётся на его провокацию. И он ведётся, позволяя их плечам и бокам соприкоснуться, а затем быстро вскакивает с места, на несколько бесконечных минут пропадая в ванной. А когда возвращается, обнаруживает свою часть их «ложа» абсолютно пустой, и, выдыхая ещё одну удушающую порцию алкогольных паров, спокойно ложится. Андрей смотрит в потолок, уже даже не пытаясь бороться с рвущим душу притяжением, и когда губы повернувшегося к нему лицом Богдана оказываются слишком близко, с силой отводит взгляд и заставляет себя не думать о том, почему у холодного тела и ледяной души такие горячие губы. *** Внезапный апрельский мороз, как правило, обманчив, и он сходит на нет так же стремительно, как и появился. Так же на нет сходит и простуда, напоминая о себе лишь лёгкими недомоганиями, когда сквозь открытое настежь окно неровными толчками врывается не по-зимнему тёплый ветер, который всё равно пронизывает Андрея насквозь. В нём отчётливо проглядывается беспощадный январь — со своими снегами и крещенскими морозами, а это иллюзорно-лживое тепло — всего лишь припозднившаяся осень. — Ну чё, спать пойдём, — он всё ещё пьяно надеется на нелогичную отмену смены сезонов и уверенно — даже слишком для того, кто влил в себя почти пол-литра — кладёт ладони на плечи Лисевского — сильнее, чем могло быть предписано договором, и дольше, чем мог ожидать Богдан. На его лице — донельзя спокойном, статичным — наконец зажигается удивление наряду со смирением — и теперь уже удивляется Андрей. Удивляется, но всё равно позволяет себе не уступать лидерскую позицию, идя по бетонной лестнице чуть впереди, но на каждом повороте оглядываясь и выражая превосходство. — Спать, — растворяясь во мраке комнаты, эхом запоздало повторяет Богдан и, быстро стаскивая с себя одежду, приближается к кровати. За секунду до него Андрей валится на неё, заливисто смеясь, когда заторможенный, явно не ожидавший этого Богдан падает на него. — Спокойной ночи, — безразлично пожимая плечами, Лисевский вновь устраивается на самом краю, укутываясь в одеяло с головой. *** Губы исследуют его лицо нарочито медленно, заставляя ресницы дрожать, а пальцы — нервно сжиматься в кулаки. Он так долго ждал этого, мечтал, но горький запах, обжигающий его щёки, вызывает аллергию и слезливость в глазах. А ещё Богдану необъяснимо холодно, несмотря на предательски разливающийся жар внизу живота. Он широко распахивает глаза, радуясь, что это всё — всего лишь дурацкий, хоть и до колик реалистичный сон, но, чувствуя ладонь Андрея на своём животе и его ногу на своём бедре, понимает, что это дерьмо не вытащить из него никогда. Не выгрызть заливающей душу ненавистью, не вытравить мышьяком непересечения и отторжения, не выбить кулаками во время пьяной драки — при всём желании он не смог бы ударить Андрея, которого, чёрт возьми, слепо обожал все эти пять лет, не смог бы бросить ему холодное «Я ухожу из команды», не смог бы даже послать убийственные взгляды. Он просто физиологически не способен на это — а способен только в очередной раз вставать среди ночи и становиться под ледяные струи душа, пытаясь унять судорожное сердцебиение и непонятный зуд под веками. Но почему его губы такие холодные? Почему город Сочи такой тёплый? *** Некогда уютные посиделки всей командой в обычном тверском кафе превратили Андрея в бездушного лицедея, сдающего вступительный экзамен в посредственный театральный вуз. Он улыбался, чрезмерно шутил, пестрил знаниями в области баскетбола, обсуждая недавно завершившийся матч, и старался совсем не смотреть в сторону жадно закидывающегося пивом Богдана. Плывя по слишком быстрому, сносящему всё на своём пути предательскому эмотивному течению, он чуть не забыл об одном из важнейших разделов в договоре «Ответственность сторон». Это нормально — желать вкусить запретный плод. Но ещё нормальнее — не поддаться искушению. Даже если искуситься хотели они оба. «Так нельзя», — твердила Мораль. «Так нельзя с ним», — отчаянно протестовала Совесть. «Я не буду ничего менять», — отсвечивали неправильно-синие глаза Богдана. Прежде, чем что-нибудь подписывать, прочитай и порви.