I.
Зимы в Японии почти и не зимы вовсе, а скорее влажные, раскисшие, как картонка в мутной луже, осени, порой такие долгие, что забываешь счёт дням; и Рико их за это ненавидит — беспокойная слякотная круговерть декабря, прожорливого до светлых людских чувств, напрочь отбивает вдохновение. Рико слышит лай с улицы — охрипший, раздражающий до смятения — и напряжённые пальцы срываются с клавиш, последний звук мелодии выходит низким, надрывным, ложится на барабанные перепонки долгим дребезжащим эхом. Рико открывает глаза и видит в матовой крышке пианино своё мутное, чуть засвеченное отражение, за плечом — кусочек тусклого, мёрзлого солнца на каёмке лиловых штор, золочённую его пресными лучами пыль, наводняющую пространство крохотными сполохами; комната пахнет искусственным морем, хрусткой разлинованной бумагой, чернилами, зябким, удушливым одиночеством, которое особенно отчётливо проступает в пустых строчках нотной тетради, как океанское дно в период отливов. Но она сама виновата в своём одиночестве, в том, что Чика ушла, хлопнув дверью. Может, и ссорились они не впервые, но вчера она перешла черту, перегнула палку, не удержала языка за зубами. И увидела, как её личное солнце, натягивая поверх нелепого жёлтого свитера куртку, бежит прочь. Гаснет. И не успела схватить за руку, ни извиниться, ни притянуть к себе, чтобы коснуться поцелуем носа, усыпанного бледными веснушками. Сакураучи ёжится, поводит плечами, цепляя ладонью норовящий ускользнуть плед. С балкона тянет стылым утренним смогом, мокрой туманной хмарью, городским гомоном, неутихающим, кажется, ни на мгновение. Большой Токио никогда не спит, даже в поволоке надвигающегося не то снегопада, не то дождя он бормочет и шепчет тысячью разных голосов, и надоедливая псина под окнами вторит ему, вторит далёким гудкам машин с автострады, упрямо надрывается глухим, словно обиженным, тявканьем. Чика бы обязательно спустилась, потрепала бы пса по загривку, скормив ему кусочек ветчины из своего сэндвича, а потом бы долго канючила: «давай возьмём его себе, глянь, какой милашка!» Рико устало трёт виски, захлопывает хлипкую балконную дверь, стараясь не смотреть вниз, на взбалмошное деловито-муравьиное мельтешение безликих прохожих. Как жаль, что она ненавидит собак. Как жаль, что Чика, не позвонившая ни разу сама и не ответившая ни на один её звонок, видимо, больше не планирует возвращаться.II.
Следующим ранним утром, белым до рези под веками и ужасно холодным в одиночестве, Рико не спится; кровать и скомканное одеяло кажутся жутко неудобными, пустыми без Чики, пианино — надоевшим, дешёвый растворимый кофе — отвратительным, сэндвичи — безвкусными. Она бросает всё и, кутаясь в светло-розовое пальто, идёт на ближайшую от дома станцию — провожать электрички и безнадёжно искать в вагонах, сквозь узкие щёлки запоздало смыкающихся дверей, через большие скруглённые стёкла, в мешанине рюкзаков, сумок и спин, свою заблудившуюся возлюбленную музу, как будто она может там быть. Народ толпится под полупрозрачной пластиковой крышей, торопится: каждый хочет первым переступить через жёлтую линию и с комфортом — хоть и минимальным — попасть на работу или учёбу. Поезд приносит с собой дребезжащее эхо гудка, упругую воздушную волну, неприятным холодком окатывающую колени, механический скрежет и шипение. Люди выходят и заходят — в два плотных потока — толкаются плечами, оглядываются, бегут дальше. Не узнают. Рико вздыхает с облегчением, потому что помнит ещё своё лицо, застывшее в неловкой полуулыбке на баннере с рекламой косметики, и теребит пальцами прядь волос, выбившихся из-под воротника — вместо обыкновенной пустоты или так искомой окрылённости, приходит глухое, еще не чёткое, похожее больше на бесформенное липкое желе, раздражение, и ощущение, как скручивает пустой желудок от тяжёлого, пряного шлейфа чьих-то духов. И она отступает назад, на будничную улицу, сквозь толпу. А там снова снег, на этот раз хлопьями — крупными, влажными — сыпет, устилает тротуары, кутает хворый мир в пуховое одеяло, чтобы ближе к весне он вышел из-под белого налёта умытым и свежим. Стайка девчонок-школьниц восторженно ахает, подставляет ладошки, упрятанные в широкие рукава цветастых курточек, смеётся, восклицает в несколько голосов что-то про красоту момента. Рико сводит носки ботинок и долго не поднимает от земли, от мокрого асфальта, взгляда; ничего красивого в этой чёртовой зиме нет. Эта чёртова зима её доконает, если Чика действительно примется сжигать все мосты между ними. А когда запрокидывает голову, то накатывает желание стиснуть губами тонкую ванильную сигарету, как она делала это в далёкие пустые вечера и ночи, проведённые в ласково-верных объятиях бессоницы, напиться сладковатой, дымной горечью. Снежные мухи липнут на ресницы, стаивают на щеках, превращаясь в водяные капли. Рико стряхивает наваждение, дышит чужими разговорами и смотрит. Токийское небо хмурое, только узкая светлая полоска, словно кистью начертанная, тянется над снулыми крышами. В этой светлой полоске неприкаянно бродят солнечные пятна, мёрзлые и больные, простывшие, падают на стеклянные коробки офисных высоток, заливая их блеклым светом. Рико тоже, как эти пресловутые пятна, неприкаянная, чужая, не своя здесь, в кишках мегаполиса, среди безголосых теней и декабрьской рутины, и у Сакураучи нет ничего, кроме музыки-якоря, музыки-крюка, крепко вошедшего под кожу и плоть, который она пока не в силах вырвать и отпустить. Кроме солнечной, апельсиновой Чики, которой она тоже не может дать так просто уйти, будто и не было всех тех месяцев искрящейся под кожей влюблённости. Пятна расходятся, истончаются; снегопад слабеет, редкие ленивые снежинки еще кружат в воздухе, но тучи только больше густеют серостью. Сакураучи дышит на зябнущие без перчаток ладони, трёт кожу пальцев, натруженных за многие годы клавишами пианино. Хочется, как в детстве: прогулок допоздна, ягод в сахаре, густо горящих после ветреных проспектов щёк, ласкового «с возвращением» и обычной людской теплоты, какой когда-то был насквозь пропитан звенящий улыбками отчий дом, покинутый давным давно, кажется, в прошлой жизни. Хочется Чику рядом, чтобы склониться к ней, уткнувшись в рыжие вихры, чтобы аромат сушёной цедры, мёда и коричных палочек разогнал запах промозглой городской зимы, чтобы её горячие, шершавые пальцы скользнули по ладонями и крепко стиснули. Рико достаёт телефон и набирает скупое «прости» — ни на что более не способная. Ждёт пару мгновений, словно Чика тут же зацепится за это слово, наконец ответит... Но сообщение повисает непрочитанным. И она шагает прочь от станции, обратно к дому.III.
Чика сидит на ступеньках лестницы, ведущей к квартирам, и смотрит в небо, держа в ладонях термос. Рико замечает её издалека и машинально прибавляет шаг. Чика переводит взгляд на Сакураучи — глаза красноватые, шапка съехала, медные пряди растрепались. Шмыгает носом и молча отодвигается в сторону. Внутри всё звенит от напряжения, когда Рико поднимается и неловко садится рядом, едва касаясь чужого плеча. Чика чуть дрожит — наверное, от прохладного ветра, — водит пальцами по блестящему боку термоса. Рико глядит на её длинные ресницы, на тронутые румянцем щёки, на искусанные губы. И цепляется первая, укладывая голову Чике на плечо. Судорожно бормочет: — Прости, прости, прости... «Не уходи». — Ты меня тоже. Я немного погорячилась, — отвечает Чика, шевеля дыханием Рико волосы. Рико обхватывает её локоть двумя своими руками, прижимается к её боку вплотную. Чика мимолётно гладит по костяшкам — жест того, что действительно простила, что не собирается рвать и жечь своё сердце и сердце Сакураучи. Снимает с термоса крышку, наливает туда немного содержимого — желтоватый отвар, пахнущий лимоном и мятой, — и протягивает Рико. — Наш утренний чай. Ещё тёплый. Будешь? Рико осторожно принимает крышку, покачивая её в ладони. Делает глоток. Шепчет: — Спасибо. Чика издаёт смешок, полный нежности. Солнечные лучи разрывают облака.