Хризантемы

За стеной с дребезжащим звоном разбилось что-то керамическое, а затем наступила полнейшая тишина, в которой ясно можно было различить мягкие шлепки резиновой подошвы о пол. Я никогда не спутаю эти шаги с какими-либо другими. Легкие, словно невесомые, но в то же время крайне громкие — их можно было услышать практически в любой части дома, если задержать дыхание ненадолго, чтобы ничего не сбивало. Вот и сейчас я сжимаю губы, предварительно набрав в легкие побольше воздуха, и вслушиваюсь в эту звенящую тишину, боясь даже моргнуть. Каждый шаг за стеной отдается в моей голове эхом и тяжелым ударом по барабанным перепонкам, словно моя кровь пульсирует им в унисон. Металлическая рукоять гаечного ключа, по счастливой случайности оказавшегося у меня в ванной, неприятно холодит кожу рук даже через перчатки, напоминая о том, что это все — не кошмарный сон, не побочный эффект от нового снотворного. Это — реальность, и он действительно прямо сейчас ходит по моему дому, ищет что-то, роняет всякий хлам, стоящий слишком неаккуратно для такого неуклюжего человека, как Джеймс. Я давно привык к этому. Давно перестал пугаться, когда посреди ночи этажом выше начинало что-то грохотать и скрипеть. Перестал замечать постоянные шорохи, вещи, перемещающиеся сами по себе, короткие блики фонарика на стенах. Я смирился с тем, что практически не бываю один в своем собственном доме, и, признаться, эта мысль больше не приносила мне такого дискомфорта, как раньше. Но сейчас, именно в этот момент, я, как маленький ребенок, сижу на полу в ванной. Я прячусь здесь, закрыв дверь на задвижку и оперевшись о нее спиной: мне хочется думать, что так надежнее. И нет, я не чувствую былого дискомфорта от его присутствия в соседних комнатах. Боюсь, теперь это называется по-другому. Страх. Будь проклят тот день, когда я решил заколотить это чертово окно! Если бы не огромные доски, хаотично прибитые к стене снаружи дома так, чтобы сквозь них не могло протиснуться худое тельце Джеймса, я бы мог сейчас выбить стекло и убежать как можно дальше отсюда, скрыться, сдаться полиции — да все, что угодно, лишь бы вырваться из этой клетки, в которой я сам себя запер. Что-то снова разбилось. Судя по звуку, оно было небольшим и легким — возможно, одна из фотографий, стоящих на комоде в коридоре. Мягкие плавные шаги стали слышны отчетливее и ближе, они виляли из стороны в сторону, словно парень был пьян. Об этом же говорило и его абсолютно пустое и осунувшееся лицо, которое я успел мельком разглядеть перед тем, как закрыться здесь. Но это было невозможно. Джеймс не мог находиться ни под действием алкоголя, ни под кайфом. Джеймс не мог находиться здесь в принципе. Потому что вчера я похоронил его. Он упал. Поскользнулся ли, потерял равновесие, наступил на гнилую доску — черт его знает. Этот вопрос, наверно, навсегда останется для меня открытым, как и тот, почему в этот раз он полез на рельсы без зонтика, всегда каким-то чудесным образом выручавшего его, действуя при прыжках с высоты как парашют. Господи, я даже и не знал, что Джеймс находится у меня дома, хотя, наверно, это мало что изменило бы. Я беззаботно крутился у плиты, готовя себе незамысловатый ужин, как вдруг за окном мелькнуло темное пятно, и раздался вскрик. Он был совершенно непохожим на другие, каким-то отчаянным, беспомощным и глубоко испуганным, словно парень уже осознал, что произойдет. А потом все затихло. Обычно, когда Джеймс падал откуда-то, он испускал болезненный стон от удара о землю, после чего как можно быстрее поднимался и, ковыляя, спешил скрыться в своем доме, пока не успел попасться мне. Но в этот раз за глухим шлепком худого тела о землю ничего не последовало — лишь мое сердце тяжело забилось в груди в предчувствии чего-то нехорошего. Он лежал в неестественной позе. Нога была странно выгнута, а руки раскинуты в стороны так, словно он размахивал ими в воздухе, пока не приземлился, и в этом положении и остался. Но страшнее всего было не это. Я бы мог подумать, что он просто потерял сознание от удара, что стоит дать ему отлежаться — и он придет в себя, если бы не темная лужа крови, растекшаяся по траве от его головы, видимо, за то время, пока я бежал к нему из дома. Если бы не такие же бордовые ручейки, берущие начало у его носа и разомкнутых губ. Если бы не безжизненно закатившиеся карие глаза. Я еле сдержал приступ тошноты. Джеймс давно не был врагом для меня. Так — лишь помеха, немного омрачающая жизнь своими иногда очень неприятными выходками, но со временем я стал обращать на это все не больше внимания, чем на периодический шум в вещании телевизионных каналов. К тому же, он особо и не вредил ничем, только пытался отпереть старую заколоченную дверь в подвал, в котором, на самом-то деле, не находилось ничего, кроме ненужного хлама. Я перестал так агрессивно мешать ему, потому что это было бесполезно: он упертый, он вряд ли отступился бы от своей одержимости, пока «секрет» моего дома не был бы раскрыт. Отчасти это моя вина. Возможно, если бы я не расслаблялся и продолжил выгонять парня самыми жесткими методами, он бы все же успокоился и нашел себе более полезное и безопасное хобби. Он мог бы стать художником, каким-нибудь фотографом, а может даже блестящим пианистом с его-то длинными ловкими пальцами, которыми он умудрялся достать нужные ему вещи откуда угодно. Но вместо этого в лучах закатного солнца блестела только его кровь, словно в насмешку над потраченной впустую жизнью своего хозяина. Я похоронил Джеймса на заднем дворе его маленького домика после нескольких тщетных попыток заставить его очнуться. Даже не озаботившись о подобии гроба для него, я просто зарывал парня глубоко в землю, дрожа всем телом от страха и накативших на меня слез. Я не знал, что еще делать, не думал о последствиях, мне просто хотелось спрятать его ото всех, чтобы никто не узнал о его смерти. Я посадил два кустика хризантем на свежевскопанной земле, которые недавно купил для своего участка, пытаясь замаскировать его могилу под обыкновенную клумбу. Два кустика хризантем, что с утра валялись у меня на крыльце, вырванные с корнями. В дверь что-то с грохотом ударило, и я отскочил от нее, вскрикнув от неожиданности, но тут же зажав рот рукой. А ему, видимо, только и нужно было услышать меня, узнать, где я есть: он закопошился там, прямо за тонкой деревянной преградой, к которой я только что прижимался спиной, зафыркал шумно и по-звериному, время от времени издавая какие-то режущие слух каркающие звуки, как хищник, что вот-вот доберется до своей жертвы. Это было еще страшнее, чем тишина и его медленные шаги в доме, раздающиеся где-то далеко — хотя бы больше, чем в метре от меня. Он не унимался, лишь сильнее старался пробраться ко мне, начал с силой скрестись в дверь, да так, что мне начинало казаться, что он сможет процарапать ее насквозь. — Джеймс… — я не выдержал этого. Все тело налилось тяжестью, и я опустился на колени, приложив ладонь к холодной деревянной поверхности и сжав губы в ниточку. Звуки снаружи притихли, словно он узнал свое имя и прислушался к тому, что будет дальше; словно он, черт возьми, что-то понимал своим мертвым мозгом. — Джеймс, прости меня. Я… я хотел сделать лучше. Лучше для тебя, понимаешь? — я понятия не имел, о чем говорю, но это все рвалось наружу само, обгоняя мои мысли и не давая им сложиться во что-то обдуманное. — Я никогда не желал тебе зла. За дверью воцарилась пугающая тишина. Не было слышно ни рычания, ни шагов, ничего, что могло бы говорить о присутствии еще кого-то в этом доме — только мое сердце отбивало чечетку о ребра, не желая успокаиваться. Я стоял на коленях, продолжая держать ладонь на гладкой поверхности, и практически не дышал, пытаясь уловить хоть что-то постороннее, чужое, но все как будто разом исчезло, развеялось, как страшный сон, оставив после себя тяжелый туман в голове. Я не помню, сколько просидел перед дверью, не решаясь ее открыть. Задвижка поддалась мне не сразу, то и дело выскальзывая из дрожащих пальцев, лишь с третьей попытки с громким щелчком отодвинувшись в сторону. На всякий случай я крепко сжимал в руке гаечный ключ, который, по моим скромным расчетам, вряд ли бы чем-то помог, если вспомнить, с какой силой Джеймс пытался проскрести древесину, но, тем не менее, с ним я чувствовал себя немного спокойнее. В коридоре было пусто. Все фотографии, стоявшие на комоде, ни на миллиметр не поменяли своего положения — об этом говорил ровный слой пыли, который бы точно вытерся от подобных манипуляций. Дверь в ванную тоже была как новая, на бежевой краске не было и намека на царапины, как и на стенах рядом. Создавалось ощущение, будто весь этот кошмар, что происходил здесь совсем недавно, был просто игрой моего подсознания, травмированного вчерашним ужасным событием. Вот только грязные следы из влажной земли на полу, который я вымыл пару дней назад, говорили об обратном. И это действительно была самая настоящая земля: она пахла так, как и должна была — дождем и скошенной травой, — была натуральной на ощупь и оставляла на перчатках темные разводы. Я присел на корточки рядом с дверью, где этих следов было самое большое количество. Где, по идее, находился Джеймс, где сильнее всего пахло сыростью и чем-то еще. Легким и почти неуловимым, но прекрасно знакомым. На пороге перед самым входом в ванную, не замеченные мной, лежали три тонких стебелька с нежными цветками хризантем на них.