И когда я перестану сниться тебе, пусть это будет новое название мира. © Би-2 и Арбенина
Всё начинается с цветов. Цветов нет в списке, сложенном ровно четыре раза, лежащем в правом кармане куртки. Списке, который вместо маяка на берегу или карты, гласит: «Зубная паста. Стиральный порошок. Две морковки. Одна луковица. Куриные грудки. Не забудь взять приправы. Ты хотел топокки». Никаких чипсов, никаких полотенец или запасной пары носков, которая в будущем всё-таки не помешала бы. И никаких цветов. Это то, чему Чонгука учат, оглаживая ладонью мягкие волосы на макушке, — чему учится с малых лет он сам — следуй порядку, Гуки. Придерживайся списков, кроха. Чонгук давно не ребёнок. Его запястье обнимают дорогие брендовые часы, в рюкзаке за спиной покоятся тонкий ноутбук, камера и новый проект для журнала, а его личный список прост, понятен и состоит — всего лишь — из трёх пунктов. Первое — ничего не бойся. Второе — ни к чему не привязывайся. Третье — следуй порядку. И в этом списке тоже нет никаких цветов. Но посреди огромного Сеула, привычного в своей суете и осенней серости, посреди многолюдного Мёндона, через который Чонгук пробирается к дому, ярким пятном на краю сознания внезапно выделяется цветочная лавка. Чонгук не может её не заметить, контрастирующую в своей простоте с окружающим фоном неонового мерцания, прозрачного стекла и бесконечных вывесок. Он останавливается, оглядывает мельком разместившиеся у двери растения и горшки, больше похожие на маленьких стражей, чем на предметы дежурного оформления. Нос миниатюрного поезда с вагонами вместо классического европейского велосипеда с корзинкой у руля направлен в сторону юга, почти утыкается колёсами в обувь, а под его цветами ярко-розовой азалии, спрятав лапки, дёргает ухом сонная трёхцветная кошка. Чонгук переводит взгляд с последней на саму дверь — деревянную, с вставным стеклом, по которому каллиграфическим шрифтом написано по-английски «Spring Day». Усмехается. И заходит. Внутри отчётливо пахнет влагой и деревом. Немного лилиями, немного розами, немного мугунхвой, но настоящим лесом — будто вместо помещения и мебели здесь давно выросли древние деревья, постелили под ступни не паркетную доску, а мягкий топкий мох с горстью ягод, — немного больше. — Никогда не видел здесь этого магазина, — с укором произносит Чонгук, хмуря брови. Парень, встречающий его за прилавком, щурит глаза, расплывается в широкой бесхитростной улыбке и говорит вопреки мимике совершенно серьёзно, пожимая плечами: — Значит, настало время. У парня выкрашенные в рыжий волосы, проколотая мочка уха, квадратная улыбка. Он смотрит в ответ внимательно, не упуская ни одной детали, неожиданно щёлкает пальцами, словно вспомнив о чём-то важном, оглядывается по сторонам, хватает первый попавшийся цветок и протягивает. Не до конца раскрывшийся подсолнух. — У тебя дома холодно, — говорит он, будто это всё объясняет, хотя на самом деле — ничего подобного. — И настроение дурацкое. Возьми. Чонгуку нелепо и смешно от происходящего. Головная боль, преследовавшая его весь день, отступает, в воздухе ощутимо пахнет апельсиновой цедрой и сладким яблоком, словно внутрь магазина занесли лоток с выпечкой, и, повинуясь какому-то абсурдному желанию подыграть, Чонгук подарок берёт. Владельца цветочной лавки зовут Ким Тэхён. Подсолнух цветёт дома целых две недели, и каждый раз, глядя на него, Чонгук улыбается, пока готовит ужин и вымывает всю посуду, вытирает досуха. Он качает головой, напоминая себе, что он не ребёнок, но на несколько секунд ему всё-таки кажется, что дома становится самую малость теплее.* * *
Через две недели Чонгук приходит вновь. Одёргивает себя, высмеивает — что за детский сад ты устроил, Чон Чонгук? Но отражение в ответ только хмурится, дует совсем не по-взрослому щёки, поправляет в десятый раз на себе рубашку, чтобы избавиться от раздражающих складок. Чонгук чувствует приближение паники — из-за подступающего дедлайна, вернувшихся снов, выматывающей усталости — и считает про себя до трёх. Тридцати. Трёхста. Он приходит в себя, только когда дверь при открытии звенит странным переливом звуков, а в нос ударяет знакомый запах пряностей и древесной коры. — Ой, здорово, что это ты! — восклицает хозяин лавки, держа в руках два больших горшка и подпирая те по очереди коленом. — Помоги, пожалуйста. И не дождавшись реакции, вручает один Чонгуку в руки. — Это аглаонема Падме, — доверительно говорит Тэхён, ставя на широкий стол свой горшок и оглаживая ветки растущего в нём дерева. — А это миндаль. Ужасно капризные в последнее время, приходится разговаривать с ними круглосуточно. А я, между прочим, тоже устаю. Последнее сообщается с искренним укором, и Чонгук не выдерживает — прыскает со смеху. — Почему не Натали? — уточняет он, осторожно опуская на стол свою ношу. — Или не Матильда? Это было бы более логично. — Логично, — кивает Тэхён и поворачивает голову. — Но не так царственно. Я предлагал варианты, но мы очень капризные. Я уже говорил. Тэхён замирает, смотрит на Чонгука не мигая, прикусывает, задумавшись, губу. Добавляет зачем-то: — Ты вернулся. И Чонгук зачем-то соглашается: — Вернулся. Ким Тэхёну — двадцать три, много больше и много меньше на самом деле. У него длинные тонкие ресницы, тёплого карего цвета глаза, в которых проглядывает то ли золотая крошка, то ли пыльца одуванчика, стоит солнечным лучам мазнуть по чужому лицу. У него пальцы в постоянных царапинах и порезах, в смешных детских пластырях с животными, мешковатая одежда и повязка на лбу, чтобы чёлка не мешала. Тэхёна любят дети, девушки и бродячие псы, и каждого Тэхён встречает с улыбкой. Чонгук всматривается в него, будто в старого приятеля, чьи черты кажутся безумно знакомыми, правильными и родными, и, наверное, готов спорить на что угодно уже в их первую встречу — таких людей, как Тэхён, в мире больше не существует. По крайней мере Чонгук их никогда не видел. Аглаонема Падме оказывается и правда на редкость капризной, но когда Чонгук на третий день переставляет её со шкафа на подоконник, пододвигает чашку с кофе, бросает сонное «доброе утро» и фотографирует тонкие седоватые листья на фоне просыпающегося города, он чувствует себя немного Леоном и что, кажется, контакт налажен. О том, почему и как он взял этот цветок домой, поддавшись просящему «поговори с ней пару недель, я, правда, не справляюсь», он старается не думать.* * *
У города своя музыка: оглушающая в барах, немного джазовая в ресторанах, смесь смеха, битов и речитатива на улицах, Джастина Бибера в колонках магазинов, переливчатого каягыма в руках старца. Чонгук вдыхает вечерний воздух полной грудью, запрокидывает голову. Жалеет мимолётно, что не взял с собой камеру — облако в виде припавшей к земле лисицы тает в темнеющем небе, прыгает вслед за солнцем. Кто-то из проходящих мимо девушек говорит о приближающемся фестивале лотосовых фонарей, в воздухе ощутимо веет ожиданием дождя, когда Чонгук выходит на дорогу и слышит резкий, бьющий по ушам визг шин. И просыпается с ударом. Мокрая простынь под ним смята к чертям, неприятно липнет к холодной спине, и Чонгук сглатывает, глядя на потолок. Делает вдох. Выдыхает. В ванной он с силой трёт лицо ладонями, включает холодную воду и, сжав зубы, подставляет голову под струю. Представляет, как тёмное и липкое смывается, исчезает за подолом ночи, уходит, оставляя его в покое. Надеется, что на этот раз оставит в самом деле, но рассчитывать на здоровый сон не приходится уже долгое время. — Выглядишь паршиво, — бросает Юнги, протягивая ему бумажный стаканчик с кофе. Отхлебнув из своего, осторожно толкает плечом в плечо. Уточняет: — Плохо спалось? Кофе на языке растворяется горечью и воздушной молочной пенкой, на которой неизменно нарисована морда зайца, и одно это способно привести Чонгука немного в чувство. Он кивает хёну, не оглядываясь по сторонам. Сдерживает порыв поправить лежащие неровно на лотке батончики. Дышит глубоко и вспоминает первый пункт списка. Ничего не бояться. Нельзя бояться, Чонгук. Ощущение тепла под боком исчезает, и вместо этого в поле зрения появляются носки белых кед Юнги. Он больно щёлкает по лбу и, вопреки жёсткости, неожиданно треплет ладонью по голове. Говорит: — Всё нормально, мелкий. Взбодрись. — Настолько паршиво выгляжу, что даже не подъебнёшь, хён? — улыбается Чонгук. — Боюсь, за избиение уже отбитых по жизни карма не подарит мне несколько миллиардов вон. Но если ты настаиваешь… Чонгук смеётся, чувствуя, как паника отходит на второй план, как возвращаются его собственные правила. Вспоминает про доклад по истории модерна и практикум по «органической архитектуре» Фрэнка Ллойда Райта в институте, про фотопроект, который нужно сдавать уже послезавтра, а нескольких снимков в подборке города по-прежнему не хватает. Юнги дёргает уголком губ в ответ, хлопает по плечу и возвращается к работе, а Чонгук достаёт из рюкзака камеру и, встав поодаль, фотографирует его кофейню — пока ещё закрытую и только заполняющуюся ароматами обжаренных зёрен да шоколада. Юнги в своей белой рубашке с закатанными рукавами и повязанным на талии фартуком выглядит умиротворённым и спокойным посреди пустых столиков и косых лучей солнца. Стучит карандашом по блокноту, терпеливо всматривается в экран телефона: утренняя смена опаздывает. — Не помню, чтобы давал тебе разрешения, — говорит он, поднимая голову. — Ворчишь, как дед, — парирует Чонгук, убирая камеру в рюкзак, залпом допивает кофе и салютует рукой на прощание. Сны бывают разными. Бывают воспоминанием прошлого — как уходит отец, как болеет и плачет мама, как в школе пишут докладную на имя директора: «Переведите его в другое место, он не даёт нашим детям проявить себя». Как ему объявляют молчаливый бойкот и игнорируют. Чонгук может постоять за себя, он умеет драться, но чем драться, когда тебе тринадцать, четырнадцать, пятнадцать и никто не лезет на тебя с кулаками и криками? Чонгук знает ответ сейчас, но не знает тогда. Тогда он ел в одиночестве и часто уходил после уроков на крышу школы, включал музыку в плеере и танцевал. Иногда ему не спится, но бессонницу пережить легче — в последствиях только раздражительность да тёмные круги под глазами. Легче оправдаться загруженностью и работой, легче взять себя в руки, легче спрятать нервозность за широкой улыбкой. Легче обмануть хёнов, которые всё равно оказываются рядом с чашкой ромашкового чая и коленками вместо подушки. А иногда снится другая жизнь. И не-другая смерть. Что-то, что уже случалось или только может случиться, — Чонгук не может понять. Не может запомнить. Помнит только, как просыпается по утрам рывками, как ломит тело и виски, как в течение дня накрывает панической атакой и он просто замирает посреди улицы, университета, торгового центра, смотрит в одну точку и ничего не видит. Наверное, именно поэтому он не замечает Тэхёна, утыкающегося лбом в его плечо и шипящего от боли. — Ты не мог бы не выворачивать мне руку только потому, что я помахал ею перед твоим лицом? Пожалуйста? — стонет он. — Мне не хотелось бы причинять тебе боль в ответ. И в качестве извинений можешь угостить меня едой — я с утра ничего не ел. Чонгук ослабляет хватку, удивлённо разглядывая рыжую макушку перед носом. Спрашивает: — Ты нормальный вообще? Тэхён сопит ему в шею, разминая освобождённое запястье. Выпрямляется. — Говорят, что не очень. А ты? Чонгук смотрит в смеющиеся глаза напротив, хмыкает: — Наверное, тоже, — и чувствует, как знакомо теплеет под ключицами, когда Тэхён, не прерывая взгляда, спрашивает, как поживает Падме. На четвёртую встречу Тэхён поливает аглаонему из принесенной лейки, гладит пальцами широкие листья, как прирученного питомца, оглядывается по сторонам и лезет под руку, пока Чонгук режет мясо. Он спрашивает об учёбе, работе, друзьях и увлечениях, смеётся, когда слышит о любви к Железному Человеку. Рассматривает фотографии, оглаживая края снимков так же, как получасом ранее цветок. Предлагает однажды сделать одинаковую серию снимков — в цвете и монохроме, — растекается по столу в ожидании ужина и смотрится в квартире Чонгука на удивление не просто по-домашнему, а своим. Чонгук стопорится, когда его тормошат и обнимают со спины, смеются в затылок, и всё, что он может — напоминать себе о правилах. Ни к чему не привязываться. Следовать порядку. Проигрывать. Потому что Тэхён мало похож на порядок. Тэхён похож на брызги краски, выплеснутой из стакана, и вместо холста — весь мир вокруг, без углов, трещин и темноты. И он совсем не похож на того, к кому нельзя привязаться. На пятую встречу Чонгук фотографирует фасад магазина — и это последнее фото для проекта. У двери в окружении цветов и комнатных растений сидит Тэхён в растянутом свитере, в дурацкой шапке с завязками и с кошкой на плече. Чонгук покупает в лавке через дорогу инджольми, присаживается тут же, на ступеньках, прижимаясь к горячему боку, и рассказывает немного про архитектуру и сны. Гладит кошку по шёлковой спинке, задевая пальцами пряди волос и скулу Тэхёна. Улыбается, когда слышит, что был бы отличным Архитектором в мире Кристофера Нолана. На шестую Тэхён просит: — Не пугайся. И ничего не делает. Только стоит посреди магазина, спрятав руки в карманах клетчатых брюк, и прикрывает веки, пока вокруг, будто в ускоренной предметной съёмке, растут деревья и распускаются цветы. Тэхён в центре этого торжества — сосредоточенный, без тени улыбки, спокойный и властвующий, словно хозяин древнего леса, к которому без разбора ластятся растения, животные и дети. Чонгук стоит неподвижно, складывает наконец все детали, будто огромный пазл: ловец снов с совиными перьями, стеклянными бусинами и морскими раковинами над дверью вместо колокольчика, лёгкость в общении, порезы на ладонях, не похожие на следы от шипов или садовых ножниц, яркий запах древесной коры. Смотрит перед собой и видит, наверное, только напряжённые плечи да тонкую линию плотно сомкнутых губ. Тэхёна отчего-то хочется обнять. И Чонгук обнимает — ладонью за шею, крепко сжимая пальцы, притягивая к себе и выдыхая в приоткрытый от удивления рот: — Круто. Чонгука не пугают чужие чудеса и волшебство. К происходящему он относится как к капризу вселенной или детской игре, где главным условием является задание закрыть глаза и поверить. Чонгук не пугается, когда Тэхён подбрасывает в костёр у парка на краю города ворох перьев и птичьих костей, и огонь жадно слизывает с его рук подношение, почти касаясь язычками ночного неба. Не пугается, когда рана упавшего ребёнка затягивается на глазах, стоит Тэхёну осторожно провести по разбитой коленке пальцами, пока непутёвые родители не видят. Не пугается, когда Тэхён приводит его к себе домой, в котором нет даже намёка на магию или что-то сверхестественное — Тэхён просто одёргивает плотные шторы в стороны, открывая мокрое от дождя окно, щёлкает чайником, ласково бросая «привет, ворчун», и ставит на стол две пустые пузатые чашки. Заваривает имбирь и мяту, крошит немного чабера, растущего на подоконнике, и чертит на столе символ удачи. Чонгук пугается только единожды. Когда задаёт мучивший вопрос, сидя рядом на диване и играя в приставку: — Ты сказал, что не хотел бы причинить мне боль в ответ. Как это было бы? Из асфальта стали бы расти корешки и обхватывать меня за ноги, выкручивать руки, душить шею? Налетели бы птицы? За нос укусил жук-олень? Тэхён молчит, и Чонгук молчит тоже. Слышно только, как щёлкают клавиши, как продавливаются, а затем взлетают, возвращаются на место. Слышно, как по стеклу бьют тяжёлые капли дождя, как проезжают машины. Чонгук почти растворяется в их обоюдном молчании и осенних сумерках, когда Тэхён всё-таки откладывает джостик в сторону, подаётся телом вперёд и касается пальцами чонгуковой шеи. Щекотно оглаживает кончиками под подбородком, будто уличного кота, дёргает уголком губ — рвано, нервно. И это последнее, что Чонгук видит, хватая воздух ртом. Волна эмоций, отчаяния и одиночества накрывает его с головой, разрастается от терпимого дискомфорта до физической боли, скручивает спазмом внутри, до тошноты. Ощущается, как неверно собранный кубик-рубик, как пятно соуса на белой рубашке, как бесконечно кусающая себя за хвост змея. Чонгук сглатывает, закрывает глаза, сжимается и пытается дышать. Пытается не бояться. Не привязываться. Не… Отец уходит, даже не взглянув на него. На доске, на парте, на шкафчике в школе написано «убирайся», написано «выскочка», написано «крикливая чайка». Педик там написано тоже. У девочки, которая ему нравилась, красивые влажные глаза. Она смотрит мимо и смеётся, указывая пальцем на Чонгука. Пожимает плечами, как бы говоря — да кому ты нужен, Чон Чонгук. Чонгук смотрит себе под ноги, смотрит за сетку, стоя на крыше школы, смотрит в голубое небо. Смотрит в глаза Тэхёну, чьи ладони ложатся поверх ушей и взмокших висков, на его губы, повторяющие «я здесь», проговаривающие «легче показать, чем объяснить», просящие «пожалуйста, прости». Шепчущие, что за всё в жизни приходится платить. — Не очень круто, да? — обречённо хмыкает Тэхён, когда мир возвращается на своё место вместе со всеми звуками и ощущениями. Чонгук сглатывает. И находит в себе силы отшутиться: — Теперь твоя очередь кормить меня в качестве извинений.* * *
— Прошедшее оставляют в прошлом, знаешь? — спрашивает Тэхён невзначай несколько дней спустя, щуря на солнце глаза и прикрывая свет запястьем. Тень от ладони падает на его расслабленное лицо, и Чонгук разглядывает не стесняясь, подмечая новые детали: царапины на пальцах от ножа и шипов, застрявший в пушистых волосах лист, линию-черту земли и песка на скуле, родинку на кончике носа, будто пятно краски или каплю молочного шоколада. Тэхён похож на счастливого мальчишку Питера Пена, навсегда застрявшего в детстве, и смотреть на такого Тэхёна — отчего-то радостно. Лишь нахмуренные брови портят картинку, и Чонгуку неуютно от вопроса. Он знает, но что толку. — Какое это имеет значение? — ровно уточняет он, отворачиваясь. И вздрагивает, когда боковым зрением улавливает плавное текучее движение, а Тэхён губами касается кромки уха. — Большое, Чонгук-и, — доверительно шепчет он. Улыбается, отстраняясь, дует в висок и обещает спокойным тягучим голосом: — Сегодня будет хорошая ночь. Завтра тоже. Чонгук хмыкает, сомневаясь. И ведёт плечами, чтобы мурашки от прикосновения чужих пальцев к шее ушли, а ладонь — наоборот, легла целиком и грела. На следующее утро он просыпается без рывка, бодрым и спокойным. Удивлённым. Его прошлое будто повинуется доброму Оле Лукойе, его квадратной улыбке и лёгкому дыханию. И больше не снится.* * *
— Что ты ещё умеешь? Чонгук, словно дорвавшийся ребёнок, дёргает Тэхёна из раза в раз. Требует чудес и историй, городских легенд, гаданий по теням от деревьев, картам Таро или линиям жизни. Протягивает ладони и забирает себе своё хрупкое и счастливое, перелистывает, как страницы старой сказки, слушает каждое слово, будто то окажется тайным знаком или нужным кодом. Всматривается, забывая о внутренних списках и окружающем мире. Тэхён хмурится, огрызается, опровергает догадки и заламывает в отчаянии руки, жалуясь — уйди, пожалуйста, уйди, оставь меня в покое, где мои растения, мне было с ними так хорошо. Чонгук лучше растений и животных, он смотрит на Тэхёна лупоглазым щенком, тянет издевательски ласковое «хё-о-он» и, конечно, побеждает из раза в раз. Тэхён поднимает на него усталый сердитый взгляд, разбивается об искреннюю зубастую улыбку, протянутый стаканчик с кофе и выгибает бровь. Говорит: — Подай мне ножницы. Чонгуку не жалко, он подаёт — и ножницы, и разноцветные ленты, и розы. Тэхён осторожно удаляет нижние шипы, подрезает под разным углом стебли, шепчет что-то в сердцевину бутонов, добавляет несколько белых ирисов и обвязывает букет семь раз. На последнем витке выдыхает, трёт ладонями лицо и просит: — Отстань. Мне столько букетов ещё делать. — Ну хён. Тэхён не умеет предсказывать будущее, не умеет гадать на рунах или призывать молнии. Но у Чонгука был почти месяц, чтобы узнать его ближе, рассмотреть со стороны, как серию картин или аркаду, уходящую вглубь, встречающую в конце зеркалом. И он знает, что: Тэхён любит мятное и фисташковое мороженое, любит перебирать гитарные струны, любит Сеул, любит петь: мягко, негромко, о важном, словно каждое слово — заклинание или дрожащая натянутая нить между ним и небом. Тэхён не любит давать имён и нарекает ими всё, что видит вокруг. Он шумит коробкой корма и зовёт кошку Алисой, не оглядываясь, когда та мягко пружинит от пола и забирается по его спине на высокий дубовый стол. В следующую встречу Тэхён чешет её за ушами и тычется носом в белый лоб, смеётся за них двоих: «Марго принесла сегодня крысу, мы похоронили её в мусорном ведре». Чонгук усмехается, оглаживая подставленную мордочку, ждёт, когда прикушенный палец отпустят и думает, что Тэхён всё-таки странный. Ещё думает, что кошке, наверное, всё равно, как он её зовёт — главное, что зовёт, забирая на руки и прижимая к груди, за которым бьётся живое доброе сердце. Чонгук знает ничтожно мало и неоправданно много. Но, главное, он знает, что Тэхён умеет вплетать в чужие девичьи косицы ленты и цветы, делать из лоскутков ткани, морских раковин и высушенных на солнце трав амулеты. Тэхён находит потерянных питомцев, шипит на злые тени, прогоняет чужие сны. Чонгук уясняет сразу, что у всего своя плата: улыбка, спелые фрукты, несколько новых хрустящих купюр. Тэхён никогда не назначает цену, но приходящие всё понимают сами. Чонгук не знает, чем платит он и платит ли вообще, но продолжает донимать и выторговывать чудеса, будто любимчик Санты на рождественской ярмарке. А Тэхён сдаётся. Тэхён раздражённо тянется вперёд, тяжело опускает ладонь на затылок и дёргает Чонгука на себя. Упирается лбом в лоб, облизывает пересохшие губы и выдыхает: — Ты невыносим. Чонгук усмехается нагло, согласно кивая: — Я знаю. И закрывает глаза. Самое ценное и самое важное, что умеет Тэхён — не слушать природу и даже не сводить вместе края раны так, чтобы в будущем не осталось даже намёка на шрам, а делиться воспоминаниями. Воспоминания у Тэхёна щекотные, как апельсиновая шипучка, и яркие, как красные шнурки кед, бенгальский огонёк или свечи на шоколадном торте. Глубокие, как бездна. Первое воспоминание о боли — самое насыщенное. Это разбитые колени, стёртые ладони, кровь и песок. Тэхёну очень больно, очень обидно и самую малость любопытно, как же так вышло. Мама смотрит на него, присев на корточки, и они оба ожидают, замерев в тишине. Мама гладит по голове, целует дома пострадавшие коленки, заклеивает ладони пластырем и говорит, что Тэхён настоящий мужчина. Но, говорит она, продолжая сидеть на корточках, если очень больно или очень страшно, можно немного и поплакать. И Тэхён плачет, пока свет обнимает его со спины, мягко ложась на угольные мамины ресницы. Первая встреча с морем случается в тринадцать. Тэхён подходит к самому краю берега. Останавливается там, где проходит грань тёплого, омытого летним жаром песка и взбитой солёной пены. Очередная волна шипит, приближаясь, будто проверяет на смелость, выдыхает обречённо от адресованной ей улыбки и осторожно целует большой палец ноги прежде, чем отступить. Тэхён прячет ладони в карманах свободных шорт, щурится на горизонт, сливающийся в единое голубое полотно, вдыхает полной грудью, запрокидывая голову, и ждёт. Море напоминает ему капризную девчонку и верного друга одновременно, к которому можно придти и выговориться, рассмеяться, побегать наперегонки, поиграть в прятки, обняться. Бросить в пучину что-нибудь дорогое, ценное сердцу, чтобы остаться в сердце серо-зелёных вод. Тэхён бросает в волны себя самого и, только отплыв от берега на достаточное расстояние, разжимает кулак, чтобы подарить тонкое серебряное кольцо. — Мы с тобой теперь друзья, — доверительно говорит он и чувствует, как море упруго бьёт его в грудь, подталкивая в сторону берега. Друзья — шепчет оно в ответ. Среди воспоминаний мелькают книжные корешки, от которых тянет пылью и старостью: Тэхён утыкается носом в каждый, пытаясь понять, отличается ли учение Карла Юнга от стихотворений Генриха Гейне или истории Южной Кореи по аромату. Тает на языке бутерброд с маслом и сыром, подтаявшим и тёплым, забытым в школьном рюкзаке до вечера. Распускается первый куст, стоит только подойти ближе и огладить пальцами голые ветви. Тэхён не пугается, только смотрит на цветущую около дома в середине февраля розовую камелию. И, наверное, что-то о себе понимает в свои хрупкие пятнадцать. В место, где время застыло на пороге весны, Тэхён осознанно приходит в девятнадцать вместе со своим учителем. Однажды он приходит один, замирает на станции и спрыгивает, оседает на землю, холодную от снега, ладонями касается рельс. Прижимается ухом, но не чувствует никакой дрожи. Этот мир полон пустоты, смешан с тишиной так же, как смешивают с золой каменную соль. Намджун учит его слушать и черпать силы, устаканивает, направляет. Объясняет, что нужно делать. У Намджуна светлые волосы, как пепельное небо за его спиной, тёмные карие глаза и по-детски трогательные ямочки на щеках. Тэхён смотрит на него, сидя на земле, улыбается счастливо, впитывает каждое движение и слово, верит, что всё будет хорошо. Смотрит вверх спустя два года на проплывающих белых китов, пока стоит на платформе один, спрятав замёршие ладони в карманах, кривит губы и напоминает себе Нео из третьего фильма «Матрицы». У Тэхёна есть его магия, его место силы, собственные сны, ясная для него цель, требующая усердия и мужества. А ещё есть тоска сроком в три года, белые киты в небе, как переданный от Намджуна привет, да пустые стеклянные будки с неработающими телефонами. — Есть вещи, с которыми должен справиться только ты сам, а мне нужно уехать на некоторое время, — говорит Намджун на прощание, надевая кожаную куртку. Треплет ладонью по волосам и улыбается, обещая: — Я вернусь. Тэхён открывает глаза, моргает устало, и Чонгук сквозь дёрнувшуюся внутри ревность ощущает всем собой, как в груди разрастается большое и тёплое, а его накрывает чем-то, что люди привыкли называть нежностью. — Доволен? — спрашивает Тэхён, не отстраняясь и не убирая холодной ладони с затылка. — Хочешь я приготовлю тебе шоколадный торт? — вместо ответа предлагает Чонгук. — Или поехать вместе со мной летом на Чеджу? Он обнимает Тэхёна, кладёт подбородок ему на плечо, прижимая к себе вплотную. Гладит по спине, вспоминая пустую платформу, засыпанную снегом, старый лес вокруг — чёрное на белом, серое на стыке, монохромное, будто фото. Тэхён бодает его в висок, расслабляясь, утекая из рук, касается губами виска, и даже по голосу слышно, как он улыбается. — Хочу. Вечером, доделав все заказы, они вместе засыпают на диване, наевшись рамёна и пригревшись рядом друг с другом. Но прежде, чем провалиться в глубокий сон, Чонгук зарывается носом в чужую макушку, дёргается и видит со стороны, как машина, визжащая от звука тормозов, на огромной скорости несётся мимо и сбивает человека. Привычного удара, от которого просыпался на протяжении пары лет, Чонгук не чувствует. Только клокочущий в горле страх и отчаянную злость, что он не успел. В который раз.* * *
Чонгук обдумывает произошедшее, вертит мысль с разных сторон, пока сидит у Юнги в кофейне, но оно не складывается в цельную картинку, конспекты по «зелёной» архитектуре не складываются во внятный структурированный доклад, а жизнь отказывается принимать прежнюю форму и устои. Чонгук раздражённо обгрызает пластиковый кончик ручки, уткнувшись в ноутбук невидящим взглядом, пока рядом не раздаётся глухой смешок. — Котёнку не хватает мозгов? — уточняет Юнги, присаживаясь напротив и кивком головы указывая на ручку. — Или хочешь рискнуть здоровьем, сказав, что мой кофе сегодня отвратительный настолько, что ты жрёшь пластик? — Ты хоть когда-нибудь относишься серьёзно к моим переживаниям, хён? — спрашивает Чонгук, улыбаясь и сцепляя ладони в замок. Юнги, откинувшись на спинку кресла, приподнимает бровь и смотрит иронично, цепко. Чонгук сказал бы даже «строго», но знает — на самом деле это последствия усталости, бессонных ночей и подготовки к рождественскому сезону: заказать новые сорта кофе, придумать стоящие десерты, пригласить декораторов, чтобы помогли с оформлением. Юнги с самого начала отдавался своему делу целиком, без остатка, задерживался после закрытия, забывал про еду и сон. В такие моменты они с Сокджином приходили на выручку, и Чонгук едва ли не закидывал раздражённого и злого хёна на плечо, унося вон. Домой. Юнги хмыкает — в ответ на вопрос или каким-то своим мыслям, — выдыхает и потягивается. — Я всегда отношусь к тебе серьёзно, мелкий. Но не вижу смысла спрашивать очевидные вещи. — Например, всё ли у меня в порядке? — Например, всё ли у тебя в порядке, — серьёзно соглашается Юнги. Чонгук переводит взгляд с его лица на экран ноутбука, пробегается по строчкам, не в силах собрать и уловить смысл. Через неделю у него зачёты, через полторы — дедлайн нового проекта, до которого необходимо связаться с менеджером и узнать дату модельных съёмок. Тогда же — приезд бабушки, а через два часа — встреча с Тэхёном, написавшего в какаоток. Чонгук зависает, слыша повторяющийся в голове визг шин вместе с глухим ударом и выводит в ежедневнике как молитву или заклинание — ничего не бойся. Наверное, с ним, с его жизнью, с привычками, с пустым домом, где всё расставлено по местам, разложено по полкам — чёрное к чёрному, белое к белому, — где кровать заправлена так, что нет ни единой складки, ни одной пылинки, с его снами, повторяющимися в чужой голове, с этим всем... на самом деле не всё в порядке. Но в чём-то учитель Тэхёна был прав: есть вещи, с которыми каждый должен справляться сам. Поэтому Чонгук только кивает головой, обещает на днях заглянуть ещё, обнимает Юнги до его глухого старческого ворчания о разведенной сентиментальности и уходит домой, не отвечая Тэхёну.* * *
Чонгук ныряет в привычную повседневную жизнь с головой, цепляется за поручни в метро, как в единственно существующую опору, пьёт растворимый кофе и энергетики, забывая за учёбой и работой не просто поесть или связаться с кем-то — забывая себя. Он перекладывает чертежи в стопку — листок к листку, — выверяет линейкой масштаб и данные, засыпает на страницах открытого учебника по архитектурным стилям. Надевает очки, снимает галстук, заводит будильник на шесть и шесть-тридцать и не ложится вовсе. Сеул за окном квартиры и зданием университета оживает красками, огоньками и запахом хвои, расцветает во вспышках телефонов и камер. Чонгук проходит мимо, сворачивает до Мёндона, заказывает такси до дома, где на ноутбуке ждёт первая часть проекта, а вторая — через полтора дня в каком-то офисном здании. И когда вторая партия фотографий заархивирована и отослана заказчику, все зачёты сданы на отлично, когда Чонгук провожает бабушку обратно домой и смотрит вслед удаляющемуся поезду, в голове щёлкает и темнеет. Тело, будто резко лишённое опоры, становится тяжёлым, неподъёмным, ватным. Чонгук опускается на скамью, прижимая ладони к лицу. Внутри у него до жалкого пусто, словно кто-то вывернул его наизнанку, выпотрошил, встряхнул да так и оставил оболочкой, наполнять которую нужно заново. Опять. Чонгук не знает, сколько сидит так в центре города, отключившись от реальности, сколько готов сидеть ещё, потому что не уверен, что сможет встать и сделать шаг, не расплакавшись от бессилия и усталости. Только замечает момент, когда рядом кто-то присаживается, обнимает осторожно за плечо, прижимая к тёплому себе, и зовёт знакомым голосом: — Чонгук-и. Голосом, по которому Чонгук успел соскучиться. Очень сильно. Чонгук мотает головой, сглатывая. Шепчет: «Я в порядке, пусти», когда Тэхён тянет его вверх, заставляя подняться, сажает обоих в такси и везёт домой. Чонгук не помнит ни дороги, ни звона ключей, которыми открывают дверь его квартиры, ни вопросов, если Тэхён их вдруг задавал. Помнит только, как горячие ладони ласково проводят по скулам и закрытым векам, как снимают ботинки и пальто, как расстёгивают пуговицы белой рубашки и ремень брюк. Тэхён раздевает его, избавляя от одежды, а Чонгуку кажется, что от души, льнущей к тонким пальцам изо всех сил да так и остающейся в чужих руках, наплевав на второй пункт. Ни к чему не привязываться. Ни к кому, Чонгук. Чонгук смотрит на спокойное, ровное как лист лицо Тэхёна, на его приоткрытый рот, на блестящую в свете лампы кромку зубов, на маленькие родинки и, наверное, второй раз в жизни хочет умереть — от стыда и нежности. Но только заворачивается плотнее в накинутое одеяло, утыкается носом в подушку, когда Тэхён ложится рядом, и считает про себя до трёх. — Как ты меня нашёл? — Я тебя всегда нахожу. — Всегда? Тэхён придвигается ближе, накрывая Чонгука рукой, гладит затылок, перебирая пальцами волосы. Соглашается — всегда. Басит, что это Чонгук неизменно, по прихоти мироздания или нелепой случайности приходит первым, смотрит в глаза без тени узнавания и любви и оживает. Тэхён говорит — это Вселенная, которая тасует жизни колодой карт, но в общем раскладе после Луны всё равно следует Солнце. А Тэхён всё равно находит Чонгука, рано или поздно. Всегда. Тэхён трогает губами тяжёлые чонгуковы веки, шепчет короткое «спи». И, наверное, засыпает тоже, уставший, обессиленный и соскучившийся.* * *
Телефон показывает семь утра спустя двое суток после проводов бабушки, девять пропущенных звонков, несколько сообщений в какаотоке. Чонгук листает чаты, угрозы Юнги, проводит ладонью по пустой половине кровати, застывая: он не уверен, что всё ему не приснилось. Но Тэхён обнаруживается на кухне в домашней, чонгуковой футболке и своих голубых джинсах, сидящем на подоконнике рядом с аглаонемой. На фоне утреннего серого неба его силуэт кажется слегка размытым, а отросшие волосы не настолько яркими, как были бы должны. Тэхён трогает кончиками пальцев сизо-зелёные листья, когда вместо приветствия говорит: — Приходил твой хён. Ругался на тебя и обещал свернуть шею. Чонгук хочет спросить, какой из двух, но, открыв холодильник, мысленно обещает себе набрать Сокджину, извиниться и поблагодарить за заботу. И за его ангельское терпение тоже: кто ещё, направляясь сдирать шкуру и читать лекции об уважении к старшим, зайдёт в магазин и купит необходимой еды, чтобы приготовить её на твоей кухне? Чонгук усмехается, глядя на розовый стикер, прикреплённый к контейнеру и явно угрожающий своим пожеланием приятного аппетита. Вздрагивает, когда Тэхён за спиной наконец подаёт голос. — Я остался, чтобы приглядеть за тобой и Падме. Ты не поливал её и почти не разговаривал. — Наябедничала? — Да. Ты меня боишься? Чонгук выдыхает, закрывая дверцу холодильника. Успевает обдумать, стоит ли идти в магазин за алкоголем, оттирает раздражающее пятно со столешницы, устаёт от собственной головы с её списками и правилами. Он оборачивается через плечо, первым делом бросая взгляд на седеющее сумеречное небо за окном — к концу недели обещали снег и первые заморозки. Тэхён держит пальцами лист аглаонемы, будто спасаясь, рассматривает соседние дома и не двигается, замирая равнодушной римской статуей. — Я по тебе скучал, — отвечает Чонгук. Невпопад, но честно. — Тогда какого чёрта? Чонгук мог бы прикинуться дураком и спросить: «Какого чёрта — что?». Но ему не шестнадцать лет, чтобы вести себя подобным образом, когда Тэхён, сидящий на подоконнике его кухни, прячет лицо за пушистой чёлкой, не отпускает несчастный цветок и выглядит растерянным и злым. Поэтому Чонгук поочерёдно включает чайник, ищет в ряду одинаковых коричневых баночек зелёный чай, делает бутерброды с сыром и ветчиной. Трусливо тянет время, наслаждаясь тишиной, разделённой на двоих, настолько звонкой, что можно услышать удары сердца. У Чонгука оно отбивает чечётку и грозится сломать ребро. — Я могу задать тот же вопрос, хён, — пожав плечами, наконец говорит он, наблюдая, как в прозрачном стекле закипает вода. — Какого чёрта тебе снится моя смерть? Произнести оказывается проще, чем представлялось. Сложнее — окончательно поверить, принять правила игры мира, в котором неожиданно есть место силе, о которой знаешь только из книг, комиксов и фильмов. О которой если и думаешь, то только в шутку. Мир, где есть Ким Тэхён со своими тонкими пальцами, глубоким вязким голосом, рыжими то ли от краски, то ли от солнца волосами и ключицами, выглядывающими из широкого ворота белой футболки. У которого в дырявых карманах решето чудес да благословение на любой случай, и неважно — плохой ты или хороший. Глядя на которого, у Чонгука внутри что-то ломается с тихим хрустом и обещает никогда не срастись вновь. — Увидел? — раздаётся грустно. Чонгук кивает, разливая чай. Подходит вплотную и сбивается с дыхания, когда Тэхён холодными пальцами обнимает его запястье, отнимает чашку и отставляет её в сторону. Тэхён не смотрит на него прямо, не спрашивает и не говорит «пойдём» или хотя бы «сейчас будет ещё одна сказка, Чонгук-и». Он ловит взгляд через отражение в окне, расслабляет рот, приоткрывая, выпрямляется весь. И держит — держит Чонгука за руку так крепко, что мышцы начинает сводить. Тэхён просит: — Моргни. И Чонгук моргает — раз, другой, — пока кожу не обжигает стылым зимним холодом, ложащимся в ладони редкими хлопьями снега. Мир Тэхёна встречает его густой тишиной, отличающейся от тишины в квартире. Слепит коркой белого снега, контрастирует чёрным орнаментом леса. Валится под ноги пустой платформой, на которой Тэхён стоит спиной к нему. — Это называется колыбелью шамана, — говорит он, оглядывая пространство вокруг и выдыхая облако пара. — Место, в которое ты возвращаешься за эмоциями или силами, позволяющими тебе двигаться дальше. Место, где ты можешь послушать тишину, вселенную или самого себя. Тэхён зябко поводит плечами, цепляет большими пальцами шлевки джинсов и поднимает голову — небо над ним пустое, серое, как крылья зимней цапли. Чужой голос звучит вкрадчиво и тихо, пробирает до мурашек, пока Тэхён говорит, что сначала это был всего лишь сон. И всё в нём было другим: приходило видением, оставалось в груди солнечным светом, пахло морем и примятой после дождя травой. За листвой деревьев в лесу не было видно ни облаков, ни звёзд. Ничего лишнего, ничего недостающего. — Поезда, — продолжает Тэхён, спрыгивая вниз на землю и ступая на рельсы, — ходили каждый час. Никогда не останавливались, не замедлялись, но были теми самыми часами, которые позволяли месту жить. Пока однажды не приехал ты — любопытная щекастая мелочь с едва заметной щербинкой между зубов. Тэхён разворачивается. Смотрит в глаза, наклонив голову, и будто сравнивает, накладывая одну картинку поверх другой, поднимает на просвет, как листок со всеми прожилками и ниточками, со всеми признаниями и чувствами. В этом Тэхёне нет ни капли от того, которого Чонгук знает. В этом — больше отчаяния и темноты, меньше движения, тусклее краски, будто кто-то провел ладонью, стирая лишнее. У Чонгука от такого Тэхёна всё сжимается в районе солнечного сплетения и подгибаются колени. Чонгуку от такого Тэхёна немного страшно. Он слушает много ненужной информации: о перекрёстках, линиях жизни, месте, оказавшемся в самом центре реальностей и снов. Тэхён говорит — место принадлежало двоим. Смеётся — это как слушать в одинаковое время одну песню, случайно включив радио, пить капучино с банановым сиропом в разных концах страны ровно в 7.30 или выделять в книге понравившуюся строчку, загибая уголок страницы, приходя в библиотеку или книжный сегодня и спустя неделю, месяц или год. Как родственные души, как память и сны — одни на двоих. Только мир. Однажды поезда перестали приходить, с застывшей улыбкой произносит Тэхён. Потому что мальчик, больше не возвращавшийся, подросший и ставший мужчиной, умер. В какой-то из реальностей. А Тэхён в какой-то из них просто не успел вовремя. И потом тоже не успевал. Чонгук не спрашивает, сколько Тэхёну в самом деле лет. Он только оглядывает набухшее свинцовое небо, пустые расписания на платформе, тонкую линию рельс под слоем снега. Смотрит Тэхёну куда-то в шею и слушает, как тот выдыхает устало: — Сколько ещё реальностей я должен пройти, чтобы успеть вовремя, Чонгук? Будто Чонгук знает ответ. Тишина, повисшая между ними, рвётся, как подушка в дружеском бою, и осыпается под ноги частыми белыми хлопьями. Тает, едва касаясь кожи. Путается в волосах и ресницах. Немеет в груди. Чонгук не помнит. Ни детства, ни мира, ни поезда, ни снов. Помнит о правилах и пунктах, защищавших получше амулетов и заговоров. Кривит губы в неловкой улыбке, спрыгивает тоже, вставая напротив. Спрашивает: — Ты умеешь оживлять? — Никто не умеет. — Тогда зачем тебе это? Тэхён моргает растерянно. Дёргает подбородком и злится — его злость ощущается чем-то, что куда холоднее падающего снега и куда горче самого крепкого кофе. Он стоит, стиснув зубы, на одной рельсе, Чонгук, расслабленный и немой, — на соседней, и каждый из них — параллельная прямая, из разных миров, с разными концовками. Никаких перекрёстков, никаких линий жизни, ничего. Чонгук теряется в ощущениях, мёрзнет и думает о том, как страшно щиплет глаза и что хорошо бы купить увлажняющие капли. Может быть, снотворное с антидепрессантами. Он прокручивает эту мысль по третьему кругу, когда Тэхён, качнувшись, делает шаг к нему навстречу и встаёт вплотную. И касается губами чонгуковых потрескавшихся губ. Сухо и едва различимо, мягко прихватывая тонкую кожицу, согревая дыханием больше, чем самим движением, Тэхён целует его, и у Чонгука всё обрывается где-то внутри, мнётся, трепещет. Он открывает рот, выдыхает как-то сорванно, жалобно и уставше, просит — пожалуйста. Чонгук не знает, что пожалуйста, не знает ни значений, ни слов, но Тэхён всё понимает молча: водит по лицу пальцами, как слепой пытаясь прочесть большее, гладит затылок и шею, проникает языком, чтобы заполнить желанием и жизнью. Они стоят посреди мира, который у них один на двоих. Мира, в котором стылая вечная зима, укрытая сизым полотном и куполом тишины. Мира, в небе которого иногда проплывают белые киты. Мира, где Тэхён сжимает пальцы Чонгука своими, смеётся, когда его кусают в плечо, обнимают до хруста, не соизмеряя силы. Где любое касание (ладонями, дыханием или взглядом) — жест признания, невысказанная фраза, первозданная нежность. И от всего этого больно. Глазам. Губам. Ладоням. Сердцу. Сердцу так невыносимо больно, что оно разгоняет кровь, не оставляя себе даже капли, пробивает грудную клетку и просит ещё. Чонгук тянет чужие волосы назад, пробует языком кожу под подбородком, утыкается носом в местечко между шеей и плечом и дышит. Дышит, пока Тэхён смеётся на его кухне, выдыхает и хрипит очень тихое и правдивое: — Я очень по тебе скучал, Чонгук-и.* * *
По утрам Чонгук просыпается с ударом. Ворчит и пинается в ответ локтём и коленкой, потому что Тэхён душит в объятиях так, что дышать невозможно. У Чонгука больше нет никаких снов и никакого прошлого. Нет страхов и нет долгов, он безбожно проигрывает своим привычкам и правилам, готовит на двоих, качает головой, когда Тэхён приносит кошку и застывает на пороге, трогательно прижимая свою ношу к груди. Тэхён не шьёт талисманов, не плетёт неуклюжих ловцов снов, не поёт колыбельных по вечерам, оберегая дом. Он просто смотрит куда-то вглубь себя, поверх чужого плеча, в тёмный угол, кусает нижнюю губу и щёлкает застёжкой у Чонгука за шеей. На цепочке — зелёный камень, ещё хранящий тепло его тела, личный оберег. Чонгук не верит в переданный артефакт, хотя, конечно, очень хочет верить. Улыбается в ответ. Целует Тэхёна — глубже и смелее, так, что не хватает ни воздуха, ни тормозов. До Рождества остаётся неделя, за которую Чонгук, как красивые ракушки, собирает детали будущих фотографий и обрывки фраз. — Зачем ты отдал мне аглаонему? — спрашивает он вечером, когда Тэхён закрывает магазин на ключ и цокает языком, подзывая кошку, преданно шагающую рядом. — Она тебя защищает. Чонгук смотрит на него, округляя глаза, и сгибается от искреннего хохота. — Серьёзно? Напомню, что Леон и Энакин Скайуокер плохо закончили. Тэхён улыбается мягкой ироничной улыбкой. Хосок, его друг, приезжающий по вторникам с новой партией цветов, улыбается тоже, когда Чонгук спрашивает открыто и немного по-детски: «Ты тоже маг?» Хосок смеётся весело, хлопает по плечу, треплет по макушке. Отрицает. Говорит: — Тэхён не маг. Тэхён — продавец весны. — Продавец весны? Хосок усмехается краешком губ. Хосок яркий и шебутной, живой настолько, что Чонгук обещает себе начать следующий фотопроект с него. — Так мы между собой называем тех, кто по щелчку пальцев готов нарушать правила, лишь бы сделать людей счастливыми. — И как — успешно? — с долей скепсиса уточняет Чонгук, не концентрируясь на упомянутом «мы». Но Хосок только пожимает плечами, оглядывая его с головы до ног. — Как видишь. Чонгук тем же вечером фотографирует себя и Тэхёна в отражении витрины: взъерошенных, замотанных в шарфы, с покрасневшими носами. Умиротворённых. Красивых. И да — Чонгук видит. Видит. В канун Рождества возвращается Намджун и звонит Юнги. Тэхён светится изнутри, заламывает пальцы, крутится юлой по квартире, в короткое время ставшей их общей. Чонгук хмурится, записывая под диктовку в телефоне, что нужно купить и принести в кафе. Кивает на брошенное сухим тоном «жду тебя, будь осторожен», подставляет спину тёплой щеке Тэхёна, ластящегося прирученным зверьком, и позволяет себе постоять так немного дольше, чем минуту. Тэхён обещает вернуться к восьми и просит: — Присмотри пока за Нэной. — Ты правда только что назвал её именем собаки? Чонгук слушает хлопок входной двери, переглядывается с Кошкой и обещает в новом году дать ей полноценное постоянное имя. Забывает, что может до нового года не дожить. На улице он перехватывает пакеты для Юнги поудобнее, спотыкается на ровном месте и ругается, когда мимо пробегает детвора, отдавливая Кошке лапы, а она, испугавшись, бросается на проезжую часть. Чонгук чувствует, как сердце сжимается, как выскальзывают из рук несчастные пакеты, и на голых рефлексах делает рывок вперёд. Тэхён любит эту кошку. Ещё Тэхён, кажется, любит Чонгука, но об этом думать не хочется, когда мир на секунду ставится заботливой рукой на «стоп», а потом взрывается — рождественскими огнями, звуками и жалким, мальчишеским страхом. За спиной женский голос планирует по телефону встречу. Обещает, что в мае, на фестивале лотосовых фонарей, будет новый проект, к которому уже сейчас необходимы спонсоры. Кто-то щёлкает камерой, бликует вспышкой. Слышно, как в магазине сд-дисков играет новая песня Джастина Бибера. Ещё слышно, как Кошка жалобно мяучет, а машина, истошно взвизгивая шинами, пытается затормозить. Чонгук вскидывает голову и встречается взглядом с бледнеющим на глазах Тэхёном, застывшем на другой стороне улицы. Наверное, поэтому Чонгук до конца не успевает испугаться сам. Только усмехнуться. Потому что они оба ужасные дураки. Так подставиться: привязаться к цветку на подоконнике, к животному, к человеку. И так сглупить: Тэхён сотню жизней мог бы уже выбрать кого-то другого. Вместо удара Чонгук чувствует падающую на плечи и веки темноту и надеется, что в следующий раз найдёт Тэхёна опять.* * *
— Тебя долго не было. — Жалуешься? — Угрожаю сломать тебе ноги в следующий раз: я слишком стар, чтобы приглядывать ещё и за чужими младенцами. Голос Юнги звучит устало и сердито, но беззлобно. Второй кажется Чонгуку знакомым, из какой-нибудь прошлой жизни. Ногам тяжело и горячо, левой руке — щекотно и мягко, а Чонгуку малодушно страшно. Он успевает разрисовать себе и ад, и рай, в каждом из которых получает по шее от хёна за то, что так бесславно и по-тупому умер. Но Юнги оказывается быстрее: щёлкает по лбу раньше, чем позволяют божьи часы, заставляя раскрыть глаза. — Хён? — С Рождеством и старой последней жизнью. Тяжестью в ногах оказывается свернувшийся в клубок, сжавшийся каждой мышцей Тэхён, уснувший поверх одеяла. Мягкой щекоткой у руки — живая невредимая Кошка, дёргающая во сне усами. Юнги смотрит на Чонгука долгим вязким взглядом, ждёт внимания к себе. А потом рассказывает. Знакомит с Намджуном, прислонившимся к дверному проёму, кивающему в знак приветствия и бросающему, что его можно будет найти внизу в кофейне. Отчитывает за то, что Чонгук так и не позвонил Сокджину. На одном дыхании сообщает, что у них с Тэхёном пожизненный долг перед Чимином, оказавшимся рядом. Чонгук глупо повторяет вопрос неделью ранее: «Он тоже — маг?», а Юнги как-то внезапно обмякает, улыбается открыто и отбривает то ли шуткой, то ли серьёзным: — Он грёбанная фея, опоздания которой прощаются из раза в раз только потому, что она спасает таких идиотов, как вы, играя в Пайпер из «Зачарованных». — А ты, хён? — хрипит Чонгук, с силой жмуря глаза, как маленький. — Что? — Ты что делаешь? Юнги хмыкает. Поднимается со стула и говорит через плечо, уходя прочь: — Варю неплохой кофе. По мне — лучшее чудо из всех доступных. Чонгук некоторое время лежит неподвижно, вслушиваясь в звук удаляющихся шагов, глухие голоса, раздающиеся с улицы, прерывистое дыхание Тэхёна. А потом тянет его на себя, укладывает рядом, разглаживая все изгибы и все изломы, избавляется, как от ненавистных складок. Накрывает его пледом да собственной рукой, переворачиваясь на бок и подставляя Кошке спину. Тэхён спит тревожно и глубоко. Чонгук рассматривает короткие дрожащие ресницы, приоткрытые губы, родинку на щеке. Тонкую седую прядь у виска, прячущуюся под растрёпанной чёлкой. Чонгук кладёт голову на одну подушку, притягивает Тэхёна ближе и прижимается лбом. Чонгуку снится поезд. Чонгуку снится другая жизнь, шумный город, кофейня и цветочный магазин, конспекты по архитектуре, фотопроекты. В рюкзаке рядом — пакет апельсинового сока, плёночный фотоаппарат, пара запасных носков и шарф: в поезде прохладно, за окном — чистое голубое небо и тающий по краям снег. Когда поезд останавливается на платформе, Чонгук спрыгивает, вдыхает полной грудью густой влажный воздух, вкусно пахнущий морем и скорой весной. Чонгук потягивается с удовольствием, каждой клеточкой себя ощущая течение жизни, открывает глаза и улыбается. — Привет, — говорит он. — Привет, — соглашается Тэхён. Лес за его спиной накидыват на себя тонкую зелёную фату.