leave

does it hurt when he sees you? like his eyes are made of fire he's not allowed to be near you, so why are you the one who hides? how could you live on a fault line when you're so scared to be touched?

      На первый взгляд Эрвин Смит ничем не отличается от других мужчин своего социального статуса и своего возраста.       Более того, на фоне типичных представителей многочисленного американского среднего класса он выигрывает по многим параметрам. Высокий, хорошо сложенный, с правильными чертами лица и приятным низким голосом. К спиртному относится сдержано, до чёртиков перед глазами не напивается, каким бы ни был повод, и после работы обычно сразу же едет домой. В разговоре сдержан, в меру вежлив, сам сплетничать о других наотрез отказывается, а когда нужно — спокойно слушает чужое нытьё о скоте-начальнике, хотя сам от начальства недалеко сидит, и никогда острых на язык коллег не сдаёт. Также не отказывается от сверхурочных, умело прикрывает накосячивших, когда подворачивается возможность, и запросто соглашается подменить кого-нибудь, если нужно. В общем, Смит — идеал, и только. По крайней мере, так думают всё те же его коллеги, умирающие от любопытства и тщательно ищущие в подозрительно положительном Эрвине хоть какой-нибудь изъян. Знаменитый «Бойцовский клуб» уже не кажется им такой очевидной выдумкой. Кто знает — днём он, может, бумажки всякие подписывает, а вечером вместе с Тайлером Дёрденом готовит проект тотального разгрома и учится делать взрывчатку в домашних условиях.       Бред, конечно, но репутация Эрвина безупречна, и замученным скукой работникам остаётся лишь гадать и стремиться переплюнуть друг друга в очевидной нелепости каждого нового предположения. Придраться не к чему и пока что приходится мириться с тем, что Эрвин Смит — грёбаное совершенство.       Но Ханджи Зоэ знает правду. Каждую пятницу она встречает Эрвина на пороге своего сомнительного заведения и заводит ни к чему не обязывающий приятельский разговор. Сегодня, правда, Эрвину не до разговоров — на прошлой неделе он был слишком занят, чтобы прийти сюда, и деньки, один за другим, выдавались просто инфернальные. Терпение на исходе. Тяжело быть таким правильным и хорошим банковским служащим, терпеливо отвечающим на все вопросы начальства и консультирующим особенно важных клиентов, если думаешь исключительно о том, как бы засадить чёртовому Риваю Аккерману.       Обычно всё не так плохо. Обычно Эрвин вспоминает о нём не чаще, чем раз в два или три дня. Но стоило пропустить встречу, и сдвиг по фазе не заставил себя ждать. Начался он с банальной раздражительности, зудящей где-то в подкорке, а закончился лёгкой апатией — не хотелось ни работать, ни заниматься домашними делами. Повседневные обязанности, прежде выполнявшиеся на автомате, вдруг показались неожиданно тягомотными, а потому — сложными. Впрочем, разницы никто не заметил — слишком уж хорошо Эрвин умеет держать себя в руках, когда это необходимо.       — Эрвин, сколько лет, сколько зим! — радостно вопит Ханджи, поймав Эрвина на входе и тут же потянув за собой в темноту прокуренного помещения. У самого входа при этом висит знак, запрещающий курить, но публика тут довольно однообразная, в основном — офисные и банковские работники из делового района, и они впервые готовы согласиться друг с другом и не поднимать переполох из-за зажженной кем-то сигареты. Ханджи не вмешивается, оставляет решение этого вопроса на усмотрение своего персонала и посетителей. Как администратор, она должна следить за тем, чтобы всем было хорошо, и ей совсем не трудно по утрам открывать нараспашку окна и проветривать каждую комнату.       — Две недели, — отвечает Смит не слишком весело и мельком оглядывает присутствующих. Мельком — потому что вполне осознанно боится увидеть знакомое лицо. В конце концов, подобная вероятность всегда существует, и таким же больным на голову извращенцем, как он сам, может оказаться хоть парень, который приносит ему почту, хоть его же начальник — примерный семьянин и счастливый отец двоих детей.       Здесь обыкновенные скучные люди с обыкновенными скучными обязанностями забывают не только о своей любви к мелким конфликтам и бездарной грызне, но и о дотошном соблюдении своего здорового режима, включающего в себя утренние пробежки, спортзал, всю диетическую херню, вкуса которой банально не чувствуешь, и практически полностью исключающего алкоголь и никотин. И лишь раз в неделю — можно. Кто знает, как не потянуться за сигаретой, когда у тебя на коленях сидит именно такой мальчик, какого ты безумно хотел всю свою сраную жизнь, полную лжи во благо, и трогать его более откровенно нельзя. По крайней мере, если он сам не захочет и не предложит проводить его до дома по окончании смены.       Подумать только, как случайных людей может объединить одно-единственное место и один-единственный грязный секрет.       Ханджи слабо дёргает Смита за локоть, тем самым привлекая его внимание. Он садится за предложенный ему столик, и Зоэ осторожно наклоняется к нему, сохраняя приличную дистанцию. Учитывая общую характерную особенность всех посетителей, она не пытается флиртовать. Это было бы глупо.       — Так ты ведь ни одной пятницы не пропускаешь, а в прошлую — не пришёл. Я заволновалась. Какие-то проблемы?       — Никаких проблем. Просто тяжёлая неделя. У всех бывает. Кроме того, тут полно людей, готовых вывернуть наизнанку свои кошельки, — Эрвин вынимает из нагрудного кармана пиджака заранее приготовленные купюры и протягивает их Ханджи. — Он уже здесь?       — Здесь, куда денется. Его смена. Да и для тебя мы, если что, могли бы его вызвонить. Сейчас переоденется и вернётся.       — Спасибо, Ханджи.       Ханджи одаривает Эрвина дежурной улыбкой, не лишённой, впрочем, жизни, и скрывается из виду. Каждый постоянный клиент для неё важен, и она старается сделать так, чтобы никому из них не захотелось променять её заведение на какое-нибудь другое. Прямо-таки Неверленд для взрослых. Только для того, чтобы покинуть его окончательно, нужно вырасти морально и нравственно. Эрвину до этого далеко. Он знает, что достаточно слаб. Он знает, что нормальный взрослый мужчина интересуется женщинами, а не такими же взрослыми мужчинами, разряженными в женские тряпки.       Смит смотрит на сцену. Сегодня там Армин Арлерт. Что ни говори — мечта многих присутствующих. Маленький смертоносный демон в хрупком, нежном теле, который умудряется так натурально краснеть, встречаясь взглядом с кем-то внизу. Изображение стыда — часть его образа. Ему отнюдь не шестнадцать, как предпочитают думать некоторые. Ханджи попросту не взяла бы его на работу, несмотря на ту сумму денег, которую можно сделать на его невинных голубых глазах и белой коже, легко поддающейся яркому румянцу.       Эрвину, правда, нравятся совсем другие. Армин — сладкое первое вино, выпитое залпом по неопытности. Ривай — горький абсент, от которого глотку обожжёт огнём, способным тлеть внутри ужасно долго. Такое пьют только для того, чтобы убраться окончательно, и для того, чтобы забыть о любой боли.       С Риваем действительно не помнишь боли, потому что сам он чистая, яростная боль где-то под сердцем. Он резко отличается от своих коллег — не лучше и не хуже их. Просто иной.       Например, в остальные дни, когда не нужно подниматься на сцену, Армин, кажется, может часами сидеть у кого-то на коленях и болтать обо всякой ерунде. Заливается соловьём. Смеётся. Вовсе не возражает против чужих рук и даже любит их. Ему нравятся внимание и ласка, а в последнее время его провожает домой некий Жан Кирштейн, и, как ни странно, именно тогда Армин, которому Жан помогает надеть пальто, умудряется смущаться по-настоящему.       Ривай, опять же, не такой. Характер у него — дерьмо полное, но Эрвину подходит. Он не любит говорить. Он, кажется, вообще ничего не любит. На всё смотрит холодно, отстранённо и бьёт по тыльной стороне ладони каждого, кто без разрешения дотронется до его задницы. Но иногда он трахается со своими клиентами, причём трахается так самозабвенно и с такой самоотдачей, что на следующий день берёт отгул и не выходит на работу.       Ханджи его прощает. Ханджи — мастер по подбору до чёрта странного персонала (как будто кто-то другой стал бы работать на неё). А ещё она ужасно болтлива, и только благодаря этой её черте Эрвин знает об Аккермане чуть больше.       Ривай ведь ни о чём не рассказывает. И его нет уже долбанных пятнадцать минут. За это время Смиту принесли выпивку, Армин успел завести добрую половину зала, а кое-кто до сих пор не соблаговолил выйти. На самом деле, если отбросить все личные симпатии, то Ривай справляется со своими обязанностями просто ужасно. Он периодически хамит клиентам, часто и с удовольствием ругается, хотя это ему явно запрещено, и тайком от Ханджи переворачивает по паре бокалов чего-нибудь за вечер. Теперь вот, вдобавок ко всему, опаздывает.       Эрвин думает, что на месте Зоэ наверняка бы уволил Ривая. Уволил бы, очень долго бы увольнял, прямо на рабочем столе, и для закрепления понимания — ремнём по заднице, чтобы больше даже не пытался соваться в такие места, как это.       — Боялся подойти к тебе, потому что моя страховка не предусматривает травм, полученных при изнасиловании. Не думаю, что это сойдёт за производственную травму, — Ривай бесцеремонно садится на край столика, едва не снеся стоящий по правую руку от Эрвина бокал. — Я вообще-то не хотел выходить в этом дерьме, но Ханджи настояла. Сказала, у тебя была трудная неделя. Чуть не убился нахрен.       У Эрвина перехватывает дыхание. Несколько мгновений назад он был готов, наверное, ко всему, но только не к блядской красной помаде на губах Ривая. Ниже — интереснее. Ниже — откровеннее. Длинная-длинная шея, расцвеченная бледно-фиолетовыми метками, голые плечи и выступающие ключицы. Такая белая-белая кожа на контрасте с чёрной тканью туго обтягивающего корсета. И юбки, юбки, юбки — тоже чёрные, почти прозрачные, свободные. Как последний аргумент в пользу ежедневной мастурбации вплоть до следующей пятницы — лакированные туфли на высоченном тонком каблуке. Ривай вполне мог одолжить их у девочек, работающих в соседнем зале. Маленький рост, субтильное телосложение и миниатюрная стопа с высоким сводом — всё это позволяет Ханджи особо не заморачиваться над поиском подобной одежды, если она нужна вот прямо сейчас.       — Нравится, ага? — интересуется Аккерман, как ни в чём ни бывало, и закидывает ногу на ногу, рискуя перевернуть стол. Сразу видно — уже немного навеселе. Иначе ограничился бы злорадной ухмылочкой и указал бы тонкой рукой на выход, мол, туалет по коридору дальше, третья дверь, и нет ничего страшного в том, чтобы передёрнуть там и вернуться назад. Ехидный сучёныш.       — Нравится.       — Извращенец. Я тебя переоценил — думал, эти шлюшьи тряпки не в твоём вкусе.       — Не в моём. Но на тебе смотрятся отлично.              — Давай уже без твоих дурацких комплиментов. Я и так понял, что у тебя не все дома, и ты таскаешься только сюда из-за меня.       Эрвин хмурится. Ривай бывает просто потрясающе бестактным мудаком. И всё же — всё же ему это бесконечно прощается. Да и скрывать тут нечего — Смит приходит снова и снова, но не просит к себе никого, кроме Ривая. Правда, как-то раз оплачивал милую болтовню Армина, а в итоге получил возможность нахально лапать его под столом, задирая и без того совсем короткую юбку, но это было не то, вообще не то. Арлерт тогда умудрился кончить, шумно дыша Эрвину в шею, и никто этого в полутьме не заметил, но сам Эрвин уехал домой с чувством болезненной неудовлетворённости. И снился ему после этого Аккерман. Тут недалеко и до поспешных выводов о том, что никто другой Эрвину не нужен.       — Ты мог бы быть немного тактичнее.       — Как и ты. Будь галантнее с дамой, — и ухмылка, вычерченная красным. Риваю, наверное, больших усилий стоила эта дурацкая шутка — он едва ли привык смеяться над собой.       — Спорим, если я сейчас разложу тебя прямо на этом столе, то это будет всё ещё более галантный поступок, чем то, что с тобой обычно делают.       — Спорим, если ты сделаешь это, то вход сюда для тебя будет навсегда закрыт. Никто не берёт на себя риск обслуживать психов, — Ривай склоняется к Эрвину ниже, опять растягивая накрашенные губы в холодной усмешке. — Даже я, хотя мне обычно на них везёт.       Такое общение вполне типично для них. Эрвин не видит смысла жаловаться Ханджи на острый язык Аккермана (Боже, Боже, Боже). Вся эта грубость и есть Ривай. Он сам по себе неуступчивый, злой и желчный. Чёрт знает, как оказался в сфере такого специфичного обслуживания и до сих пор не вылетел.       — Ты такой честный, Эрвин, — небрежно продолжает Аккерман. — Видишь что-то привлекательное, и у тебя сразу же всё отражается на лице. Наверное, тебе очень тяжело скрываться.       — А тебе?       — Нисколько. Я оставляю это здесь и наружу выхожу совсем другим. Если бы мне были нужны только деньги, я бы не трахался за бесценок с теми, кто мне приглянулся. Я поступаю так не потому, что вынужден, а потому, что хочу.       Эрвин с трудом сглатывает, видя лицо Ривая так близко. При этом он чувствует, как чужая рука тянется за его бокалом, и усмехается — вот же пронырливый сукин сын. Точно так же, наткнувшись на менее внимательного клиента, Ривай мог бы тянуться за его бумажником, и никому не было бы до этого дела. Он красив, чертовски красив, и матовый чёрный гвоздик, тускло мерцающий в мочке его левого уха, — в принципе одна из лучших вещей среди миллиона других. Дьявол в мелочах.       Смит стискивает запястье Ривая, когда его пальцы уже обхватывают ножку бокала. Он заметил это совершенно случайно в какой-то из своих последних визитов — Аккерман теряется, если не давать ему полного контроля над ситуацией, и от этого его поведение становится чуть менее дрянным. По крайней мере, шансы получить звонкую оплеуху значительно снижаются.       — Пусти, — тихо шипит Ривай.       — Отпущу, — спокойно отвечает Эрвин, но пальцев, сомкнувшихся вокруг запястья Аккермана, не разжимает. Большим пальцем он гладит выступающую косточку. — Если ты перестанешь брать чужое и слезешь с чёртового стола.       — Такой правильный, — притворно цокает языком Ривай. — А сам возбуждаешься от вида мальчиков в юбках. Да, Эрвин?       Не от вида мальчиков в юбках. От тебя. Хоть в юбке, хоть в брюках. Ты делаешь то, что хочешь. И я не верю, что ты нисколько не хочешь меня. Иначе ты не пришёл бы совсем. Вместо тебя прислали бы кого-нибудь другого. Тебя невозможно заставить.       Эрвин решает пойти ва-банк. Ему терять решительно нечего. В конце концов, то, что у него есть со своенравным Аккерманом, нельзя назвать хоть какими-то отношениями, даже потребительскими, потому что Ривай не берёт и не даёт практически ничего. Встречи раз в неделю. Колкие замечания. Прикосновения как-то наспех, вскользь, когда не удаётся толком прочувствовать чужую кожу. Вкус абсента. Разбитый вдребезги рассвет. Ощущение абсолютной пустоты и растерянности по дороге домой. Это длится вот уже третий месяц. Эрвин не хочет зависеть от парня, который избрал своим хобби блядство, но ещё меньше он хочет вновь очнуться таким одиноким в очередное субботнее утро. И ждущим чего-то — в воскресенье, и не нашедшим — в понедельник, и отчаявшимся — во вторник, и забывшим обо всём — в среду и четверг.       Аккерман собирается сказать что-то ещё. Наверняка что-то гадкое, но поразительно верное. Эрвин не позволяет. Бесцеремонно и совсем по-хозяйски, как прежде никогда не решался, он тянет Ривая на себя. Мокро, почти по-порнушному грязно целует его. Пачкается помадой, маслянистый вкус которой не даёт распробовать собственный вкус Ривая. Это даже обидно. Ривай зло выдёргивает свою руку, но назад для хлёсткого удара её не отводит — напротив, кладёт ладонь на затылок Эрвина, пальцами больно цепляет волосы, как будто пытаясь хотя бы таким жалким образом отомстить за наглое, ужасно наглое нарушение правил.       Смит понимает — не прогадал, и свободной рукой зарывается куда-то под ворох юбок, тянется к бедру, к горячей, мягкой коже. Ривай сдавленно и как будто бы удивлённо ахает. Ей-богу, самый очаровательный звук. Лучше любой музыки, кроме, конечно, той, которую в воображении Эрвина может создать распластанный под ним Аккерман.       Достаточно потерять бдительность на одну лишь секунду, и Ривай, вырвав руку из чужой хватки, соскальзывает со стола. На ногах держится твёрдо, но вот стоит ему пойти на этих высоченных каблуках, и он обязательно где-нибудь оступится, потом наверняка от души пошлёт всё нахер, и больше Эрвин его не увидит — Ханджи только беспомощно разведёт руками, скажет, что Аккерман сегодня на больничном, даже если при этом его изощрённая ругань будет слышна где-то в коридоре. А сейчас привычная темнота, в которой Ривай так хорошо ориентируется, скроет абсолютно всё — и замешательство, и смазанную помаду, и… у Ривая жадно и голодно горят глаза.       — Ты…              — Заткнись. Просто иди за мной, — резко обрывает Ривай и круто разворачивается. Эрвин срывается за ним, бедром случайно толкает пустой столик, чудом не перевернув его, и ловит откровенно злой взгляд Аккермана, брошенный через плечо, мол «ну, давай, переломай тут всё, привлеки как можно больше внимания».       Ривай замедляет шаг, ловит в темноте чужую руку и ведёт Смита за собой. Кто бы его самого вёл — спотыкается ведь неловко, путается в проклятых юбках, едва-едва не сталкивается с официантами.       — Как же, блядь… — Аккерману не хватает слов, чтобы обвинить кого-то или что-то во всех своих бедах. — Сюда, — он дёргает Эрвина за локоть, заставляя повернуть налево — к какой-то неприметной двери в самом конце зала, обычно скрытой тяжёлыми шторами. Очевидно, помещение для персонала, в котором почему-то ещё темнее, чем в зале. Ничего не видно. А Ривай по-прежнему ведёт куда-то, спотыкается на каком-то невысоком пороге, и Смиту приходится держать его крепче, и он совсем, совсем не против.       Что-то щёлкает. Как оказывается — замок ещё одной двери, и они буквально вваливаются в небольшую комнату. Ривай толкает Эрвина в грудь, толкает упорно, с силой, нисколько не боясь переусердствовать. Смит, в конце концов, такой чертовски большой, его сложно лишить равновесия. А вот он, в свою очередь, Ривая уронить бы мог запросто.       — Не бойся, не упадёшь, там диван, — выпаливает Ривай. Его голос звучит глухо, как-то хрипло, точно долго кричал, и это отнюдь не помогает Эрвину быть хоть немного внимательнее. Он оступается, задев что-то на полу, и действительно приземляется на обещанный диван. Благо — спинка мягкая и высокая, а до стены ещё далеко, иначе всё могло бы закончиться плачевно, так и не начавшись.       — Ты придурок, Эрвин, Господи, какой же ты придурок. И какого хрена тебе дома не сидится? Успокоился бы уже, остепенился, а то всё таскаешься по таким… — Аккерман парит с горяча и сам, наверное, до конца не осознаёт своих слов. Он быстро шарит рукой по дну своей сумки, выуженной из угла комнаты. Находит всё подряд — и потерянные на днях запасные ключи, и кошелёк, и студенческий билет, и даже долбанный нелепый брелок с какой-то уродливой зверюшкой. В общем, всё что угодно, кроме презервативов. В рабочее время Аккерман держит презервативы под рукой, но по закону подлости сейчас приходится выуживать их из самого дальнего кармана, в котором обычно ничего нет.       Незащищённый контакт — то, чего Ривай никогда не позволяет, какими бы ни были обстоятельства. Даже если очень хочется, даже если партнёр выглядит вполне надёжным, то Аккерман всё равно скажет своё «Нет, ни за что». Он ни разу не делал исключений. Если бы Эрвин узнал об этом в одну секунду, то в следующую секунду он уже мог бы назвать причину. Догадаться легко.       И так же легко Риваю забраться к Эрвину на колени. Трудно — ослабить грёбаный корсет, пока чужие руки шарят под юбкой. Ещё труднее — знать, что всё это время Эрвин смотрит ему в лицо, и слышать его голос, так непривычно называющий Ривая самыми ласковыми именами.       — Заткнись, пожалуйста, заткнись уже, — Аккерман почему-то злится. Явно — сильнее того, как он злился прежде, когда кому-то приходило в голову отнюдь не новое приторно-сладкое прозвище.       Эрвин валит Ривая на диван. Странное дело — лицом к себе. Нет, так не пойдёт. Аккерман ёрзает, сжимает плотнее колени, не давая Смиту оказаться между ними, а потом напрасно пытается перевернуться на живот.       — По-другому, Эрвин.       — Хочу видеть твоё лицо, мальчик мой.        — Я не «милый», не «прелесть» и, тем более, не «твой мальчик». Придушу, если ты хоть раз… — Ривай шумно выдыхает. — Боже.       — …сделаю так ещё раз, прелесть?       — Да… блядь, что ты там…       Ривай и сам удивляется тому, как громко и звонко вдруг звучит его голос, сорвавшийся на какую-то неестественно высокую для него ноту. Чёртов Смит. Чёртовы его руки. Нужно было оттолкнуть их, когда ещё была возможность. Ривай понимает — ситуация складывается нетипичная. Он лежит, распластанный под Эрвином, всё ещё одетый в идиотский, мать его, корсет и в блядские юбки. Он не может отвернуться и не может заставить Эрвина прекратить всё это только потому, что сам начал, а идти на попятную — совсем не в правилах Аккермана. Забавно, что принципиальность Ривая проявляется вовсе не там, где нужно, и в итоге так или иначе приводит к поступкам разной степени аморальности.       — Давай уже, — шипит Ривай. — У меня ещё куча дел.       — Дела подождут.       — Нет, ты не понял. Я сказал — у меня куча дел.       — Я сказал — расслабься и получай удовольствие.       У Эрвина глаза горят огнём. Сразу ясно — наконец-то дорвался. И он уж точно не намерен отпускать Ривая раньше, чем тот почувствует себя абсолютно измотанным. Может быть, в глубине души Смит хочет быть лучшим из всех, кого знал Ривай, и потому он так мало думает о себе и так много — о нём. Не торопится, не делает больно, хотя Аккерман ругается сквозь плотно стиснутые зубы и просит «наконец-то, блядь, сделать это».       Просит так настойчиво и так громко, так нецензурно и так исступлённо, что проходящий мимо Армин даже останавливается на мгновение. Он не один. Он с тем самым Жаном Кирштейном, которого, как своего постоянного посетителя, Ханджи просто обожает за щедрые чаевые официантам.       — Это, скорее всего, Ривай, — зачем-то поясняет Армин, вновь ускоряя шаг. Щёки у него так ярко вспыхивают красным, что Жану кажется, как будто он отчётливо видит это даже в темноте.       — Идём, — Жан смеётся, поражаясь тому, как Армин с такой работой до сих пор не разучился стесняться, и мягко кладёт ладони ему на плечи. — Я отвезу тебя домой.       — Не хочешь заодно зайти ко мне на… чай?       Жан думает, что он определённо должен этому Риваю просто за то, что его стоны натолкнули Арлерта на эту замечательную мысль.       Аккерман тем временем вцепляется пальцами в плечи Эрвина, оставляя красные неровные полосы на его коже, и молит всех богов о том, чтобы Смит не останавливался. Ему уже откровенно всё равно, что кто-то мог их услышать, и что он может понадобиться Ханджи прямо сейчас. Он помнил об этом в первые две-три минуты, когда Эрвин медленно и осторожно растягивал его, и забыл с первым же собственным полустоном-полувскриком.       Всему виной эти шлюшьи тряпки, думает Ривай, и закрывает глаза. Он редко уступает кому-то. ***       Забавно и, наверное, самую малость печально, но субботнее утро остаётся одним и тем же, независимо от исхода пятничного вечера. Суббота — вечный день сурка. Кажется, жизнь начинается именно с неё и на ней же заканчивается: позади всё темно, расплывчато, как в тумане, а впереди — чисто и совсем пусто. Эта бесконечная сонная одурь тянется ещё со студенческих лет Эрвина. Может быть, она началась даже немного раньше. Разницы нет. Границ не провести, но когда-то Смит, наверное, всё же был счастлив в мире самых обыкновенных вещей. Это потом, когда собственный голос отчего-то стал ужасно громким, а голоса людей вокруг — тихими, он стал искать чего-то другого. Разумеется, искать не там, где стоило. Так в жизни Эрвина появился этот проклятый бар, о котором он узнал совершенно случайно.       Смит просыпается один в своей постели и первым делом закрывает оставленное на ночь открытым окно. Холодно. Зябко. Сентябрь на исходе. Давно пора перебраться под более тёплое одеяло (ещё лучше — в другую часть страны, где осень не такая промозглая). Или, в конце-то концов, начать спать рядом с кем-то. Хорошо бы — с Аккерманом. О нём напоминает саднящая боль от глубоких царапин, которыми расцвечена вся спина Смита.       Аккерман тем временем только плетётся на кухню, где его встречает Петра Рал. Она шутливо салютует ему кружкой с горячим кофе и откладывает в сторону учебник по физике. У неё сегодня, как и у Ривая, тёмные круги под глазами. Вот только разница в том, что она всю ночь наверняка училась, корпела над очередной лабораторной, чтобы опять быть лучшей на курсе, а Ривай трахался с мужиком, который три месяца пускал на него слюни.       — Я не слышала, как ты вчера вернулся. — Петра встаёт с высокого табурета и тянется за кофейником, но, пока она это делает, Ривай уже берёт её кружку. Аккерман брезглив донельзя, но с Петрой они практически росли вместе, так что страшные истории о «злых микробах» были побеждены ещё в детстве. — Между прочим, ты был мне нужен.       — Зачем?       — Ну, вечером у меня свидание, и я хотела, чтобы ты помог мне выбрать платье. И туфли.       Ривай едва ли не давится кофе. Слово «туфли» теперь, наверное, навсегда останется для него стоп-словом. Платье — хрен бы с ним. Но от туфлей ноги болят страшно.       — Что такое? — Петра хмурится. — Я хотела положиться на твой гейский вкус. Ты знаешь, что нравится парням, и…       Аккерман закатывает глаза. «Гейский вкус». Вот бы Петра удивилась, если бы узнала, что не все геи поголовно разбираются в женской моде. И не все они тайком таскаются в женских шмотках. В блядских платьях с корсетом и полупрозрачными юбками.       Отврат какой. Возьми себя в руки.       — Во-первых, — намеренно нудно начинает Ривай, надеясь, что к концу его речи Петра потеряет всякий интерес к этой теме, — я знаю о пристрастиях не совсем той категории парней, с которыми ты встречаешься. Во-вторых, я начинаю подозревать, что у тебя не ладится с парнями вовсе не потому, что они — козлы, а потому, что ты предпочла бы им хорошенькую девочку...       — Так! — вдруг неожиданно оживлённо восклицает Петра и буквально рывком подскакивает к Риваю. — Это что? — она тыкает указательным пальцем в яркий засос на чужой шее, и её глаза начинают радостно блестеть. — Вчера ты пришёл явно позже двенадцати, а сегодня ты соизволил высунуть нос из комнаты только к десяти, и ты весь в засосах.       — Ну, ты знаешь, где я работаю.       — Знаю. И всё равно ты обычно приходишь домой гораздо раньше. Кто он? — Петра напрочь забывает о кофе, который она собиралась сделать для Ривая. Её внимание полностью переключается на другую задачу — добыть побольше информации.       — Грёбаный извращенец, конечно же.              — Да брось, давай честно!       — Я честен. А ты сначала скажи, как зовут ту девчонку, которой ты помогаешь с физикой? Она ведь с твоего потока, да?       — Ривай!       В такие моменты они оба ведут себя как дети. Даром что Риваю — двадцать четыре, а Петре — двадцать три. Они ещё долго подкалывают друг друга, лениво перебрасываются шутками, которые в исполнении Аккермана периодически выглядят как угрозы, и неторопливо приканчивают приготовленный Петрой завтрак.       — Завтра готовишь ты, — говорит Рал. — Хочу успеть насладиться твоей стряпнёй перед тем, как ты переедешь.       — Перееду? — Ривай вопросительно вскидывает бровь. Вот уж сюрприз. Совместное проживание, пожалуй, было лучшей идеей из всех — более удобного и чистоплотного соседа, чем Ривай, Петре не найти. Риваю же не найти никого более тихого и ненавязчивого, чем Петра. Он даже готов мириться с тем, что иногда она забывает помыть за собой посуду, хотя вслух ей, конечно, об этом не говорит, чтобы не расслаблялась. А в целом — в целом всё прекрасно. Так с какого бы хрена ему вдруг переезжать?       — Ну, любовь, все дела. Будешь готовить ему завтраки, — Петра закрывает маленькой ладошкой рот Риваю, не давая ему возразить. — Я вот вроде шучу, а вроде как нет. Очень хочу, чтобы ты был счастлив. Не как с Йегером, а по-настоящему. И бросил эту работу, и наконец-то стал посещать занятия регулярно, и перестал вести себя так, как будто тебя ничего не волнует, и как будто всё вокруг тебе одинаково противно.       Маленькая ладошка исчезает. Риваю непривычно слышать что-то такое от Петры. Тем более — об Эрене, с которым Аккерман расстался сквозь ссоры, трёхэтажный мат и битьё посуды. Причём ничто из этого не принадлежало лично Риваю. От ссор он пытался абстрагироваться. Материться — впервые не матерился, даже если очень хотелось. И посуду, с его-то любовью к порядку, бил не он.       — Так что я надеюсь, — продолжает она невозмутимо, — что ты разрешил ему проводить тебя до дома. А если всё-таки не разрешил, если опять сглупил, то дай ему сделать это в следующий раз. Мы живём только однажды, и то, от чего ты отказываешься, может уже не вернуться.       Ривай всё-таки перебивает. Забота Петры очаровательна, но ему никогда не нравилось быть опекаемым.       — Почему ты думаешь, что это какой-то другой случай? Не такой, как всегда.       — Потому что, Ривай, ты встал так тихо, что я даже не заметила. Ты не говорил о том, как тебя всё достало, и не курил.       Петра уходит с кухни, забыв на столе учебник. Ривай открывает его и ищет подписанное ручкой имя на форзаце. Находит. «Микаса А.». Фамилия сокращена до одной буквы, но Ривай легко вспоминает её — такую же, как его собственная, и так часто упоминаемую Петрой. Забавно здесь не то, что Петра помогает с физикой одной из умнейших девчонок на своём потоке, а то, что эта самая девчонка позволяет ей помогать и строит из себя новичка в мире таких знакомых и понятных физических законов и формул.       — Ты забыла учебник. Плохо, если Микаса останется без него, — флегматично сообщает Ривай, когда Петра, опаздывающая куда-то, проносится мимо него. У неё заняты обе руки — одной она набирает чей-то номер, а другой пытается застегнуть мелкие пуговицы на блузке. Тем не менее, она моментально находит способ вырвать у Аккермана учебник. Спасибо ещё, что не стукнуть им же по затылку.       — Язва, — беззвучно произносит Петра и хмурится, слушая длинные телефонные гудки. — Алло? Микаса? Доброе утро, — напряжённое, недовольное выражение исчезает с её лица, она расцветает в улыбке и напрочь забывает про Ривая.       Аккерман не смеётся над таким детским поведением. Он долго-долго смотрит на Петру и не понимает, почему ей так легко удаётся влюбляться в самых разных людей. Всего две недели назад она прятала заплаканное лицо у Ривая на плече, говоря о том, как она устала быть никем для тех, кого она любит. Сегодня она едва ли вспомнит все те эмоции. Сегодня она без ума от Микасы Аккерман.       У Ривая впереди куча времени, чтобы подумать обо всех этих удивительных переменах. Для него, как ни крути, нет особой разницы между буднями и выходыми, потому что и так, и так в дневное время он не занят практически ничем. Аккерман часто пропускает занятия в университете и только к вечеру выходит из дома. Раньше всё было не так. Раньше он умудрялся совмещать учёбу, работу в книжном магазине и бесчисленные свидания с Эреном Йегером.       Книжный магазин и Эрен Йегер при этом связаны между собой. Именно в книжном магазине к Аккерману одним летним утром подошёл парень, что был явно младше него самого, и спросил, нет ли здесь какого-то чертовски редкого издания какой-то чертовски редкой книги. Сейчас Ривай уже не помнит, что это было за издание, что это была за книга, но тогда он каким-то чудесным образом вспомнил, как сам ставил на одну из дальних полок здоровенный том с фамилией и инициалами нужного автора. Думал, что такое мало кому понадобится, и потому запрятал, по его собственному выражению, «в самые ебеня».       Они битый час искали этот несчастный том вместе, и Эрену подвернулась превосходная возможность расширить свой словарный запас — Ривай, шаривший рукой по верхним пыльным полкам с выражением полнейшего отвращения на лице, ругался беспардонно. Тогда же познакомились и разговорились — ничего особенного, среди кучи книг тема для беседы была весьма очевидна. Американская литература, правда, очень скоро отошла на второй план, и её заменила европейская. Оказалось, что Эрену нравятся те же, что и Риваю, произведения. Они сошлись почти по всем пунктам, кроме представителей французского экзистенциализма — Аккерман на дух их не переносил, считая их «творчество» кошмарнейшей тягомотиной и отборнейшим бредом, а Эрен, только начавший свой путь в философию, с восторгом отзывался о «гуманизме» Сартра.       — Позвони мне, когда вырастешь из этой Сартровский херни, — сказал Ривай, написав номер своего телефона прямо на чеке. Позвонит — здорово. Не позвонит — неважно.       Эрен не просто позвонил. На следующий же день он притащился к Риваю за несколько минут до закрытия магазина и предложил ему прогуляться. Может быть, Йегеру нравилась сама нестандартность ситуации — Аккерман нисколько не походил на тех парней, которые окружали Эрена. Он был гораздо спокойнее, в нём преобладала взрослая сдержанность, которой самому Эрену не хватало.       Для Ривая же общение с Йегером было таким простым и приятным, что даже различия во вкусах и взглядах он отыскивал с некоторым удовольствием. Правда, по окончании конфетно-букетного периода на поверхность всплыло одно существенное «но» — Эрену только-только стукнуло девятнадцать. Ладно, хрен бы с ней, с разницей в четыре года, хрен бы с некоторой детскостью мироощущения Йегера, с его пристрастием к рассуждениям о бытии и небытии. Со всем можно было бы мириться, если бы Эрен не оказался страшно ревнивым. Ривай никогда не давал ему повода усомниться в серьёзности своих намерений, но повод и не был нужен — Эрен с лёгкостью выдумывал его сам. Он хотел быть рядом с Аккерманом каждую минуту и хотел, чтобы никто другой даже близко подходить не смел. Он ввязывался в идиотские драки с каждым, кто, по его мнению, положил глаз на Ривая. При этом он умудрялся говорить о хрупкости всего сущего, о его конечности, о незащищённости самой любви. Слово безнадёжно разнилось с делом. Эрен не был лицемером. Он просто не понимал до конца всего того, о чём говорил.       Они расстались в самых дерьмовых отношениях, но нахальный мальчишка, должно быть, всё-таки надёжно запал Риваю в душу. Через неделю после разрыва Аккерман уволился из книжного магазина (находиться там было скучно до тошноты) и возненавидел французских экзистенциалистов сильнее прежнего, как будто психологическая незрелость Эрена была именно их виной. В сущности, Аккерман проебался не меньше — мог ведь догадаться в самом начале, что ничего хорошего не выйдет, но вот незадача — трахаться с Йегером ему, наверное, хотелось куда сильнее, чем думать о будущем.       Теперь-то он понимает, что дело было отнюдь не в некой духовной близости. Хотя Петра считает иначе. Петра часто говорит:       — Тебе просто был нужен кто-то, кого ты мог бы любить.       Риваю хочется ей верить. ***       В жизни Ривая ничто не меняется. Он всё так же работает по понедельникам, средам и пятницам. Всё так же обходит стороной один небольшой книжный магазин. Всё так же не выносит высокопарных рассуждений об абсурдности человеческого существования. Благо, в заведении Ханджи темы для разговоров совсем другие — людей, изрядно заебавшихся за неделю в офисе, на философию уж точно не тянет. Они приходят сюда, чтобы избежать столкновения с реальностью, и мысли о неподлинном существовании, всегда ждущие своего момента где-то на периферии сознания, ни для кого не новы. Но все делают вид, что никогда об этом не задумывались. Поэтому разговоры тут отборно бестолковые. Ривай не принимает в них участия, но зачем-то заставляет себя слушать. Белый шум.       Проснись. Всё закончилось.       И когда кажется, что всё действительно закончилось, Ривай обнаруживает себя среди всё тех же людей, пытающихся заглушить множественные голоса собственного расколотого сознания. Они больны. Аккерман, если он способен так долго находиться среди них, — тоже. Даже если у него нет семьи, которой он бессовестно врёт, и даже если его проступок не так серьёзен в силу того, что он не прячет его и при дневном свете не старается сойти за идеального члена идеального общества.       Тошнит, но — впустую. Если Ривай закроется в туалете и заложит пальцы в рот, станет пихать их в самую глотку, то его всё равно не вырвет. Это не физическое ощущение. Нужно просто выпить ещё немного. Порой Аккерман замечает, что он сознательно сужает свой кругозор и сознательно подбирает себе самую не обременённую интеллектом компанию (за исключением, конечно, умницы-Петры). Посредством этого он старается искусственно снизить уровень своих притязаний к личности любого другого человека.       Прямо-таки святой мученик. На деле — мусор.       По пятницам он продолжает видеться с Эрвином. Сначала, конечно, старается не допускать той самой ошибки, из-за которой у него два дня болело всё тело, и старательно строит из себя самого последнего мудака. Смит иногда бесит его страшно, и эти внезапные вспышки гнева Ривай умело гасит, внешне не выдавая своих эмоций и обходясь лишь одним колким замечанием в чужой адрес. Понимает — не ему задирать Эрвина. Эрвин, как ни крути, на целый порядок лучше самого Аккермана — ему, по крайней мере, хватает терпения. Его желание определено и сформировано, и даже если то, чего Смит хочет, недостижимо, то у него остаётся какая-то надежда. Ривай, в свою очередь, не хочет ничего.       А потом всё равно оказывается под Смитом. Изредка — на нём. Ещё реже — просто с ним, когда он застёгивает рубашку, и Аккерман, сидящий позади него на диване, зачем-то ставит подбородок ему на плечо. Сам Ривай при этом не торопится одеваться, но вот Эрвину подаёт его галстук, делая вид, что не замечает, как чужие пальцы задерживают якобы случайное прикосновение. Потом щёлкает зажигалкой, оставленной на стоящем рядом кофейном столике, и закуривает. Как сейчас, например.       — Ты так много куришь, — Эрвин слабо морщится, вдыхая первую порцию дыма.       — И что?       — Беспокоюсь.       — Не смеши меня. Просто, скорее всего, ты сам вообще не куришь и люди, обычно находящиеся рядом с тобой, не курят тоже. Вот и боишься, что жена заметит, как от тебя несёт сигаретами именно по пятницам. Вряд ли она задумается о том, что ты шляешься по гей-барам, но вот ноги переломать какой-нибудь крашенной сучке точно пообещает.       Ривай собой доволен. Вот он достаточно легко избавился от любых попыток Эрвина позаботиться о нём — ему никогда не захочется находиться под опекой лжеца. Но Эрвин твёрдо берёт его за запястье и медленно подносит его кисть к своему лицу. Он затягивается чужой сигаретой и, задержав дым в лёгких, наконец-то выдыхает.       — Я не женат, — Эрвин опять тянется за поцелуем, но Аккерман отстраняется — он знает, что это пустая трата времени. — И я не шляюсь по гей-барам. Просто тебя нигде больше не найти.       — А в первый раз ты сюда случайно зашёл, ага?       — Нет. Не случайно. Но я был уверен, что ограничусь одним разом.       — Ты, Эрвин, просто невозможен. Начинаю чувствовать себя садистом, не дающим тебе жить нормально.       Смит наконец-то застёгивает последнюю пуговицу. Ему нравится голос Ривая. И ему нравится даже яд в этом голосе. Он совсем не злится на Аккермана. Понимает — это не желание систематически вредить другим, это просто-напросто механизм самозащиты, работающий так давно и так незаметно для самого Ривая, что тот уже об этом не задумывается.       — Хочешь, я провожу тебя домой?       — Ты всегда об этом спрашиваешь. И я всегда говорю «нет».       — Жду, когда ты перестанешь дурить и изменишь своё решение.       Перед глазами Ривая так некстати всплывает серьёзное лицо Петры, её встревоженный взгляд и её упрямо поджатые губы. Со дня, когда она говорила о счастье, прошло много времени. Ривай не вспоминал об этом неделями. Петра, ты умудрилась сделать всё гораздо хуже там, где тебя даже никогда не было. Несносная, несносная девчонка.       — Если это будет сегодня? — безразлично спрашивает Ривай, делая очередную затяжку. — Что тогда? Что изменится?       Эрвин стоит спиной к Аккерману, надевая на себя пиджак. Ривай видит — чёрная ткань помялась, особенно рукав, за который он, видимо, сам до этого судорожно цеплялся пальцами. Странно, что Ривай вообще обращает внимание на такие мелочи. И, судя по всему, только на них, потому что целую картину он игнорирует с поразительным упорством. Очевидно ведь, что неспроста он об Эрене Йегере не вспоминал уже около месяца.       — Всё изменится, — отвечает Эрвин, наконец-то обернувшись к Риваю. — Но я не могу рассказать тебе об этом. Сам не знаю, как именно должно получиться в итоге. Можно только попробовать и увидеть самим. Тебе ведь всё равно, где быть, так пойдём со мной.       Ривай нехотя встаёт и тянется за своей одеждой.       — Сначала мне нужно доделать всё, что я бросил из-за тебя, иначе Ханджи будет звонить всю ночь и грозить увольнением.       — Тебя это волнует?       — Нет, мне плевать, если меня уволят. Я и так первый в списке на вылет. Просто четырёхглазая может быть очень настырной.       — Тогда я помогу тебе одеться, — безапелляционно заявляет Эрвин, выуживая телефон из кармана чужих брюк, аккуратно сложенных на спинке дивана, и отключая его. После этого он действительно помогает беспредельно возмущённому Аккерману одеться.       — Я сам могу, — раздражённо твердит Ривай. Ему страшно неудобно. Бесстыдно расхаживать в платьях перед незнакомыми мужиками он привык, подставляться им, если приглянутся, — тоже, а вот позволить кому-то поправить ему воротник — нет. Ривай впервые чувствует себя по-настоящему обнажённым, даже если в реальности это совсем не так. Кроме того, появляется неуклонно растущее ощущение долга — он будет обязан чем-то отплатить Эрвину. Но чем, если всё уже отдано? В конце концов, они только тем и занимаются в последние недели, что трахаются.       Через полчаса, каким-то чудом минуя Ханджи, они выходят на улицу. Здесь уже совсем темно, пахнет дождём, и Эрвин чертовски рад, что с расчётом на выпивку, до которой ему в итоге не было никакого дела, он оставил машину в гараже. Так можно дольше побыть с Риваем — тот идёт молча, зажав губами сигарету. Потом вдруг останавливается, шарит по карманам кожаной куртки, чертыхается, устало трёт переносицу — опять забыл зажигалку, а назад возвращаться опасно — там наверняка уже рвёт и мечет Зоэ. Вот же дерьмо.       Смит жестом просит Ривая подойти чуть ближе. В его руках сверкает что-то металлическое, раздаётся характерный щелчок, и маленький огонёк, закрываемый от ветра ладонью Эрвина, вспыхивает. Ривай прикуривает и возвращает пропажу себе.       — Лежала на столе, когда мы уходили. Так и понял, что твоя, — поясняет Эрвин. Ривай коротко кивает ему в ответ, и им вновь не о чем говорить. И всё равно это приятно — просто идти рядом, почти касаясь друг друга. Эрвин окончательно понимает, что влип, — ему хочется не только спать с Аккерманом, но и просыпаться вместе с ним, пить утренний кофе, готовить завтрак, расходиться, каждый по своим делам, и вновь сходиться вечером. Потом, может быть, выпить в каком-нибудь уютном баре или же тихо поужинать дома перед телевизором, который Эрвин не включает днями, чтобы хоть как-то затормозить движение информационного потока сквозь его сознание. Всё, что он знает, — политические новости, биржевые сводки, целые справочники по экономике, чуть ли не постранично отложившиеся в памяти ещё с университетских времён. Числа, числа, числа. За ними не стоит ничего конкретного. Может быть, стоит начать коллекционировать какие-то другие цифры?       Например, Риваю двадцать четыре года. Так сказала Ханджи. Если она не накинула или не сбросила лишнего, то это целых двадцать четыре года уникального существования, непостижимого ничьим больше сознанием. Что-то такое, чего нельзя понять полностью, в отличие от рыночных механизмов. Что-то такое, что можно только принять. Обнять это неизвестное.       — Когда у тебя день рождения? — спрашивает Эрвин.       — Сегодня.       Смит останавливается и смотрит на Ривая серьёзно, одновременно с этим — немного удивлённо.       — И ты не празднуешь?       Ривай пожимает плечами.       — Некогда. Работа же. Да и не хочу. Пьянствовать с друзьями можно в любой другой день.       — Знаешь, я не прошу тебя улыбаться и быть счастливым, но хотя бы не делай такое лицо, как будто ты уже одной ногой в могиле. Если честно, я не мог понять, сколько тебе лет, пока не спросил у Ханджи. Ты вроде как на вид сойдёшь за двадцатилетнего, но взгляд у тебя…       — На все сорок, ага? — Ривай мрачно усмехается.       Эрвин кивает, и они идут дальше. Так, думает Смит, можно пропустить всё на свете. Он вновь задаёт вопрос:       — Кстати, о друзьях. Как много их у тебя?              — Нисколько. Есть Петра, — задумчиво произносит Аккерман и хмурится. — Я ценю её, но она мне, скорее, как младшая сестра. Если бы со мной случилось что-то дерьмовое, я не стал бы говорить ей об этом, чтобы она не волновалась.       — Если с тобой случится что-то дерьмовое, ты можешь сказать мне.       — И это будет значить, что я буду должен признать тебя как своего друга?       — Нет. Ты никогда не будешь мне должен.       Ривай сам не замечает, что последняя фраза Эрвина настигает его уже у подъезда нужного дома. Он оглядывается, как будто не узнавая местности, и устало трёт переносицу. Такой трудный день. И холодный, и сырой, и мёртвый. От огненной осенней красоты не осталось ничего. Есть только голые деревья, их корявые ветви, начавшая промерзать земля, по которой медленно ходят тощие, ободранные голуби. Это всё будет неизменным до весны. Аккерману вдруг кажется, что он никогда её не увидит снова. Её — свою собственную весну. В его мире давно нет красоты. И тот факт, что сам он красив и молод внешне, конечен. Это самая непостоянная вещь, если за стеклом прекрасных глаз нет ничего.       — Идём со мной, если хочешь, — тихо роняет Ривай и вынимает из кармана связку ключей. Один — от квартиры, другой — от родительского дома, где он не появлялся уже пять лет.       Гулкие шаги раздаются на лестнице. Риваю хочется заткнуть уши. Он устал от шума, который преследует их даже в тёмной прихожей. Петры нет дома, сегодня она осталась ночевать у подруги и сообщила об этом коротким сообщением, в котором попросила Ривая не беспокоиться, если он вдруг потеряет её.       — Ты один живёшь? — спрашивает Эрвин, проходя следом за Риваем на кухню. Его поражает царящая повсюду чистота. Она такая же безупречная, как в его собственном доме, и такое совпадение наталкивает на мысль о том, что Ривай много времени проводит вне этих стен. Это даже немного грустно — жить так, что тебе набивает оскомину то место, в котором ты, казалось бы, должен был спасаться от всего.       — Не один. С Петрой. Ты не знаешь её, она не имеет никакого отношения к бару.       — Наверное, ты очень привязан к ней. Почему?       — Потому что ей было всё равно, что я предпочитаю мужчин. Из дома мы уехали вместе. Только её родители были рады новому начинанию в её жизни, а мои просто не могли продолжать сосуществовать со мной. Так я бы остался, наверное, в родном городе, если бы мог.       Эрвин принимает из рук Ривая чашку с горячим чаем и задумчиво хмыкает. Ему при всём желании этого не понять. Он не был близок со своей семьёй. Когда пришло время, он просто уехал учиться и изредка обменивался по телефону с родителями короткими поздравлениями то к одному празднику, то к другому. Смит ничего не потерял. У него изначально ничего не было. Поэтому он не ощутил бы боли даже в том случае, если бы его родителям стало известно о его пристрастиях. Слишком много времени прошло.       — Есть вино. Есть коньяк, — сообщает Ривай, явно не желая продолжать этот разговор. И так уже много лишнего сболтнул. — Будешь что-нибудь?       — Нет, спасибо.        — А я буду, — Аккерман достаёт из кухонного шкафчика здоровенную рюмку и почти доверху наполняет её коньяком. — Что? Что такое? — переспрашивает он, плюхаясь на соседний от Эрвина табурет. В чужом взгляде проскальзывает что-то непонятное — то ли неодобрение, то ли сожаление. Одно ясно — от этого воротит. — Моя вечерняя норма.       — Не многовато? Ты ведь и на работе пил.       Ривай криво усмехается. Опять же, Петры дома нет, так что никто не станет упрекать его. Обычно Рал злится, зовёт его потенциальным самоубийцей, но таблетки от головы всё равно приносит. Потом, правда, выходя из комнаты Ривая, со всей силы грохает дверью. Возвращается где-нибудь через полчаса. Всё ещё раздражённая, спрашивает, чем может помочь. Ривай не посылает её, как послал бы любого, кто сует нос не в своё дело. Она ведь, в конце концов, не хочет ничего дурного. Просто волнуется.       — Абсолютно трезвым я бы тебе не понравился, — равнодушно бросает Ривай и за один подход приканчивает половину рюмки. — Ты не смог бы даже говорить со мной. Тебе не хватило бы терпения.       Ривай включает телефон и долго смотрит на экран, не демонстрируя своим видом ничего, кроме пренебрежения ко всему происходящему. Ханджи звонила двенадцать раз подряд. Каждый из этих двенадцати звонков мог быть пренеприятным разговором на повышенных тонах. При этом Риваю было бы достаточно просто повиниться, и Ханджи со временем забыла бы о его самовольном уходе, дала бы ещё один шанс. Но теперь дороги назад нет — игнорировать Зоэ категорически противопоказано каждому, кто собирается иметь с ней какие-либо дела.       — Кажется, я могу не выходить на работу в понедельник, — Ривай кладёт телефон на стол и утомлённо подпирает подбородок рукой.       Эрвин вопросительно приподнимает брови.       — Зоэ в ярости. Я наверняка уволен. А тебя она на порог больше не пустит. Скажет, что ты лишил её одного из сотрудников.       — Превосходная новость. Выходит, ты теперь свободен по понедельникам, средам и пятницам?       — Выходит, я теперь всегда свободен.       Смит вдруг тепло улыбается. Он подаётся вперёд и обнимает Ривая. Такой большой, он мог бы закрыть Аккермана своей спиной от целого мира. Ривай утыкается лицом Эрвину в грудь. Ему плохо донельзя, и вдруг, несмотря ни на что, его отпускает — всё равно что вниз сходит горная лавина. Жизнь и правда абсурдна, она правда стремится к своему концу, но она самоценна, и прав был каждый французский хрен, предпочитавший реальной деятельности свои бесплодные философские изыскания, и сам Ривай мало чем отличается от каждого параноика, испытавшего «кошмар экзистенциалиста». Аккерман начинает смеяться — над нелепостью ситуации, над собственной несостоятельностью, и Эрвин, наверное, впервые слышит такой его смех — тихий и совсем не злой.       — Эрвин, это пиздец. Вот это всё — пиздец, — произносит Ривай. — Мне исполнилось двадцать четыре, а я — безработный пьяный придурок, сидящий у себя на кухне с мужиком, которого подцепил среди извращенцев в баре, где на сцену мальчики выходят то, блядь, в юбках и чулках, то вообще без всего. Я мог бы вечно делать то, что я делал до этого, и мне никогда не стало бы стыдно. И ты — ты всё ещё здесь. Уходи, иначе я могу поверить тебе.       Эрвин думает — так и должно быть. Осознание рано или поздно бьёт каждого. Другое дело — как принять этот удар.       Он прижимает Ривая крепче к себе и остаётся.