no one can rewrite the stars how can you say you’ll be mine? everything keeps us apart and I’m not the one you were meant to find *
В городе вот уже неделю не стихают сплетни о знаменитом во всей Европе бродячем цирке, билеты на который раскупаются меньше, чем за час с момента начала их продажи. Люди, как и подобает своей природе, без конца перешептываются между собой, распуская смехотворные и порой безумные сплетни, но тем не менее стоят первыми в длинной очереди ради возможности поглядеть на самое яркое шоу последнего десятилетия. Разборная конструкция из мачт красных полотен выглядывает за часовыми башнями города, не поддаваясь ни снежным метелям, ни январским заморозкам. Порой из шатра выводят друг за дружкой настоящих живых слонов, и вокруг пустыря за железнодорожными путями немедленно собираются любопытные зеваки, тыча в них своими грязными пальцами, возвращаясь по домам только вместе с холодными сумерками. От разноцветных вагончиков постоянно пахнет поджаренной кукурузой и сладкой розовой ватой, которой детишки вечно склеивают пальцы, облизывая их вместо вкусного маминого ужина. А еще музыка… она не прекращает ни на одну секунду звучать за воздушными презентами, как если бы эти странные, непохожие на других люди не знали, что же такое сон. Фокусы с огнем, дрессированные обезьянки и фантастические акробаты — нельзя было перейти дорогу, чтобы не услышать, какие чудеса происходят на представлениях в самом оживленном местечке города каждую пятницу. Вот и сегодня, Чонгук только хотел купить газету, а в итоге слышит очередной восторженный отзыв о том, какая магия творится всего в паре кварталов от киоска щуплого продавца. Юноша скупо кивает, оставляет на морщинистой ладони звонкую мелочь и уходит прочь, игнорируя надоедливых попрошаек, нагло прущих, не имея ни малейшего понятия о чувстве такта. На повестке дня ничего примечательного: ряд рецензий на новые пьесы и разгромная статья о недавно открытом заведении вблизи центра от сурового ресторанного критика. Чонгук пробегает глазами по печатным заголовкам, вдруг спотыкаясь о чьи-то маленькие короткие ножки. — Простите, сэр, — слышит от заикающегося ребенка в порванной куртке и съехавшей на лоб шапке, что видимо носился вокруг с друзьями и не заметил увлеченного газетой прохожего. Когда люди, разных возрастов, замечают на человеке опрятную одежку, прямую осанку под ней и начищенные до блеска туфли, их отношение несказанно меняется от понимания того, что у этой особы есть деньги и с этим нужно считаться. Чонгук привык к этой особенности, когда дело касается прислуги или каких-нибудь отцовских партнеров, но, когда его начинают бояться дети — это уже не вызывает приятные ощущения. — Я… я испачкал вашу обувь, — мямлит мальчонка, пристыженно опуская глаза вниз, и Чонгук мельком глядит на носик туфли, где косо отпечатался след дешевого ботинка ребенка. — Ничего страшного, — отвечает уверенно, опуская ладонь, с сжатой в ней газетой к бедру, чтобы лучше разглядеть собеседника, — это всего лишь небольшое пятно. Только, когда мальчик поднимает лицо и почти что улыбается, догадавшись, что ему ничего не грозит за невнимательность, Чонгук замечает чуть потерявший цвет, но все еще достаточно видимый след от взрослой ладони на его правой пухлой щеке. Такой никак не мог оставить другой ребенок, да и какой хулиган вдруг захочет влепить от обиды пощечину? Юноша хмурится, вспоминая, как его собственный отец много лет назад оставлял ему за непослушания подобные. Теперь тому стукнуло за пятьдесят и, не дай Бог, он поднимет руку еще когда-либо на своего первого сына. Да и не поднимется она на такого, как Чонгук. Уж больно здоровым вырос. — Как твое имя? — спрашивает, удивляясь сам себе, потому что, с чего бы ему хотеть знать имя какого-то незнакомого пацана, напоровшегося на него посреди дня? И мальчик тоже, кажется, этого не понимает, неуверенно кромсая мятый рукав куртки, но все-таки называет совсем тихо: — Джиен, — сглатывает и повторяет чуть громче, — Ким Джиен, сэр. Его зовут друзья, собравшиеся на лужайке вокруг старого мяча, и Чонгук не смеет его больше задерживать, якобы кивком сообщая, что все в порядке и «я не стану наказывать тебя за неуклюжесть». Оставшись снова один, парень откатывает манжет рубашки под пальто, чтобы заглянуть в циферблат наручных часов, которые демонстрируют ему, что еще одна незапланированная остановка, и он безбожно опоздает на бизнес-встречу. В середине недели, люди особенно поглощены работой, выжимая из себя все силы, чтобы к пятнице опуститься на ближайшую поверхность и сделать вывод, что, как бы тяжело это ни было, но они сделали все, что могли. Чонгук проходит мимо густо расклеенных столбов с бумажными приглашениями в бродячий цирк, на которых талантливо нарисованы ненастоящие создания с рыбьими хвостами и великаны, ростом с двухэтажное здание. На одном мелькает яркое розовое пятно, но Чонгук проносится мимо так живо, что не успевает разглядеть подробности. У кирпичного дома с толстой дубовой дверью и кружевными занавесками на окнах, юношу встречает хороший друг и лучший партнер по бизнесу из всех, кого можно было бы представить на этом месте. Он, как и всегда, до самых ушей замотан в шерстяной шарф, молча проклиная зиму и холода, пожимая руку Чонгука с такой скоростью, что рукопожатие как будто бы и вовсе не состоялось. — Опаздываешь, — ворчит, провожая ко входу, где им уже приготовили черный чай и кипу бумажек на подпись. Встреча проходит еще скучнее, чем ожидалось. Юнги периодически гремит чайной ложкой о дорогой и хрупкий фарфор, игнорируя угрюмые взгляды тучных толстосумов, рассказывающих с обожанием о их самой большой страсти — деньгах. Чонгук время от времени поглядывает за их грузными спинами в окно, которое выходит прямо на железную дорогу и шапочки красных шатров вдалеке. Завтра состоится очередное шоу, на которое снова соберется весь город, а Чонгука ожидает семейный ужин и очередная порция оправданий перед несчастной матерью за то, что тот ни в какую не хочет знакомиться со всеми этими пустоголовыми дочерьми важных богатеев, ведь ничего, кроме пожелания поумнеть, ему больше нечего им всем сказать. — Где ты постоянно витаешь? — перед его глазами медленно шатаются оттопыренные пальцы друга, и Чонгук подрывается с кресла, с удивлением обнаруживая, что встреча закончилась, а он даже не может вспомнить, чем именно. — Как все прошло? — спрашивает, прокашлявшись. Приятель смотрит на него с приподнятой бровью, некоторое время помалкивая. — Могло пройти лучше, если бы ты принимал участие в разговоре. — Прости, — выдыхает юноша, запуская руку в аккуратно постриженные волосы, — я все никак не могу перестать думать о завтрашнем ужине. Мать меня сожрет вместо тунца, если я снова откажусь от свидания. — Так сходи, — просто предлагает Юнги, пожимая плечами, — что с тобой станет от одной необязывающей ни к чему встречи с какой-нибудь красоткой? Чонгук закатывает глаза, снимая с крючка пальто, торопясь выйти на улицу. — Ты не разговаривал с этими красотками, — передразнивает тон приятеля, спускаясь с лестницы и на ходу продевая рукава верхней одежки, — они, все до единой, безнадежны. — Ты, что, обязан жениться на каждой? — догоняет его друг, — просто развлекись. Может, они хоть в постели окажутся изобретательными. — Маловероятно, — у дороги младшего уже ждет подготовленный автомобиль со скучающим шофером в округлом цилиндре. Чонгук в последний раз разворачивается к Юнги, опуская ладонь на его плечо, прощаясь до завтра, — но спасибо, я подумаю об этом. Лучший друг остается в одиночестве наблюдать за тем, как не спеша и громко трогается тачка с места, дымя на расстоянии нескольких метров. Чонгук снова проверяет часы, на этот раз успевая на последнюю встречу этого дня. Колеса подбирают под резину песок с камнем, выезжая к железнодорожным путям, где его ожидает многообещающий контракт на транспортные перевозки и отличный вид на гордо расправленные цирковые мачты. — Мои дети с ума сходят! — делится веселый мужчина с большим животом и в забавных клетчатых штанах, — рвутся на каждое представление! Только об этом и говорят. Они с Чонгуком сидят за его столом в сквозном кабинете, заполненном пыльными стеллажами и скрученными чертежами проекта железной дороги. Сразу поверх копий уже подписанного контракта на сотрудничество стоит бутылка качественного джина и экзотическая закуска, которую юноша так и не рискнул попробовать. Кроме постоянного шума проезжающих прямо за дверью поездов, постоянно слышится музыка цирковой труппы и их громкий, заразительный смех. Чонгук не может видеть, что там происходит, находясь в четырех стенах с одним единственным окном, выходящим на металлические грузы, но ни на одну секунду почему-то не может перестать об этом задумываться. — У меня есть лишний билет! — вдруг признается рассказчик, от перевозбуждения хлопая ладонью по столу, — хотел пойти сам, но кто-то должен остаться в вечер пятницы тут и поработать, так? Чонгук неуверенно кивает и смотрит на то, как мужчина, кряхтя, ворочается на стуле, пытаясь отыскать в одном из карманов маленький бумажный билет с указанием времени и места, а также кратким наименованием шоу. Без сомнений отдает его молодому парню, а сам тут же поднимает четвертую по счету стопку джина за хорошую сделку. Чонгук бегает взглядом по квадратным буковкам на билете, решая просто принять подарок, а не распинаться на следующие десять минут о том, что у него, к счастью, не будет возможности им воспользоваться. И когда уходит, чуть повеселевший и однозначно довольный результатами знакомства, то вдруг не идет сразу же к машинисту, а уходит в противоположном направлении, откуда и доносится эта чудесная музыка, заполнившая его разум до краев. На пустыре достаточно места, чтобы разместить все вагончики труппы и всех ее участников. И, конечно же, больше всего внимания привлекает главный шатер, за которым и происходят все эти знаменитые чудеса. Чем ближе Чонгук к нему подходит, тем четче различает ленивую мелодию гитарных струн, что так невероятно сильно подходит невеселой погоде и душным молочным туманам. Прежде, чем он успевает подойти слишком близко, его останавливает мелодичный голос, раздавшийся за плечами: — Вы пришли слишком рано, — на человеке опрятный костюм и умная улыбка. У него широкие плечи, большие глаза и расслабленная поступь, которая почти что гипнотизирует Чонгука, не позволяя тому сойти со своего места. — Шоу начнется только завтра, — говорит, подходя достаточно близко, чтобы разбудить в юноше какие-то природные инстинкты и в свою очередь сделать шаг назад. — Я здесь не ради шоу, — прокашлявшись сообщает он, отводя взгляд в сторону, ведь какие только слухи не ходили про этих мошенников из цирка. — Хм? — мужчина, если и удивляется, то умело держит привлекательное лицо, бросая взгляд на внушительных размеров шатер, откуда все еще звучит живая музыка. — Не желаете пройти, господин… Выдерживает паузу для того, чтобы узнать имя того, с кем разговаривает. И это правильно, ведь в приличном обществе по-другому не бывает, но Чонгук сомневается, потому что в начале всего этого ни за что бы не подумал, что окажется в подобной ситуации. — Чон Чонгук, — наконец представляется, с небольшой охотой пожимая протянутую ладонь. — Очень приятно, — убедительно говорит все еще незнакомец, а затем, будто бы вспоминая главное, улыбается еще шире, представляясь сам, — Ким Сокджин — организатор и ведущий. Чонгук решает, что это многое объясняет и прячет скорее руку за спину, желая уже попрощаться и сбежать, но его вдруг обходят со стороны и указывают прямую дорогу к открытому входу между колыхающихся на ветру мачт. Замечая неприкрытое сомнение на его лице, Сокджин останавливается, интересуясь: — Вы бывали когда-нибудь на моих шоу, господин Чон? — и после предсказуемого отказа, задает еще один вопрос, — разве вам не интересно? Чонгук бы соврал, если бы ответил, что ни разу не думал о том, чтобы прийти сюда за толпой и увидеть собственными глазами то, что собирает столько восторженных отзывов. И, пусть этот странный, нарочито доброжелательный Ким Сокджин, не вызывает доверия, но Чонгук не маленький мальчик в конце концов. Давно научился за себя стоять. Так что, на мгновение оглядываясь назад на пустующие железнодорожные пути, он сходит с продавленного туфлями места на подмерзшей земле, и следует за мужчиной, осторожно убирая с пути красные шторы. Первое, что он замечает уже внутри — пахнет свежим сеном и богатым количеством живности, попрятанной по загонам. Людей не видно и музыканта с гитарой тоже. Сокджин не спеша проводит его по секциям, иногда рассказывая что-то об интересном реквизите, попадающемся им по дороге, но по большей части, позволяя Чонгуку познавать все самостоятельно, разглядывая и изучая. Они подходят к сцене, останавливаясь под самыми трибунами, где уже завтрашним вечером будут сидеть семьями жадные до зрелищ горожане. А пока что, все до единого места пустуют, делая этот большой зал каким-то неживым. — Чем вы занимаетесь, господин Чон? Этот вопрос был ожидаем с самого начала, ведь Чонгук не получил бы пропуск за кулисы, не будь Сокджин так внимателен к мелочам, вроде плотного и недешевого материала юношеского пальто и серебряных пуговиц, живописно сверкающих на черном. — Перевозками, покупками, — задирает подбородок вверх, перечисляя, — строительством. Официально компания все еще принадлежит его отцу, но тот день, когда все права перейдут по наследству ему, становится все ближе, и Чонгук уже принимает почти все важные решения самостоятельно. — Сколько вы планируете еще здесь пробыть? — решает, что настала его очередь задавать вопросы, вызывая у собеседника своим любопытством лишь еще одну усмешку. — Мы не следуем какому-то определенному расписанию, — пожимает он плечами, — до тех пор, пока люди приходят на нас смотреть, мы даем им то, чего они так желают. — Земля, на которой стоит эта… — юноша щелкает пальцами, подбирая слова, не в силах найти подходящее, — конструкция… я выкупил ее у прежнего владельца тридцать минут назад. — И теперь вы собираетесь нас прогнать? Сокджин не возмущается, не обижается и не показывает ничего, кроме совершенной игры в добрых соседей. Кажется, что даже если бы Чонгук решил ударить его по лицу, тот бы не сдвинулся с места и продолжил как ни в чем не бывало улыбаться, повернувшись только с неохотой другой щекой. — Не сразу, — через некоторое время отвечает парень, заскучав от совсем неинтересных видов закулисья, — вас предупредят заранее о том, когда необходимо освободить территорию. — Могу я поинтересоваться, что здесь будут строить? Чонгук уже видел проекты. Он поставил под ними свою подпись, так что не видит ничего страшного в том, чтобы поделиться. — Будут достраивать южную часть города, а конкретно на этом месте однажды будет стоять театр. Сокджин реагирует с большим восторгом, признаваясь: — Обожаю театр! На него глядят с некоторым скептицизмом, решая вежливо промолчать. Зашедший в тупик разговор не приходится продолжать, ведь на сцене наконец-то начинают происходить какие-то события, забирая внимание Чонгука полностью. А там, две белые лошади бегут одна за другой по арене и все бы ничего, если бы на одной не стоял живой человек, держась на весу лишь благодаря кожаному ремню, привязанному к мелкой стопе. Мальчишке тому не больше двадцати точно. Прямая осанка, острый подбородок, а личико почти что кукольное. Такая обезоруживающая красота в абсолюте. И порезаться можно о каждый заточенный уголок, если разрешить себе протянуть ладонь. Сухие полные губы раскрыты от частого дыхания через грудную клетку, взгляд уверенно направлен перед собой и если это не чудо, то Чонгук тогда не знает, как это назвать. Как назвать его. — Кто он? — проговаривает хрипло до того, как успевает себя остановить. Буквально ощущает, как Сокджин позади ухмыляется, как будто бы предсказывая этот эффект. Как будто планируя его с самого начала. — Чимин, — отвечает сразу же, без лишних вступлений, — прима нашего шоу. Наша жемчужина. Чонгук, ни разу не бывавший ни на одном представлении, соглашается с каждым словом. У Чимина белая-белая кожа, сильные, но не длинные ноги, а еще, что просто невозможно не заметить, розовые, как нежные лепестки традиционных японских цветов, волосы. Мальчишка чуть сгибает колени, и Чонгук задерживает дыхание, переживая, что тот сейчас свалится и разобьется о землю, как маленькая фарфоровая куколка, но Чимин только опускается на спину лошади, ласково похлопывая ее по боку, чтобы та сбросила темп. Совсем скоро слезает с животного и храбро встает перед его вытянутой мордой, едва ли не тычась собственным пуговичным носом тому в шею, тихонько благодаря за покладистость и дружбу. Для Чонгука только это становится большой находкой, ведь в его доме к лошадям с самого его рождения относились не более, чем к средству передвижения. Наверное, мальчик все же замечает на себе чей-то пристальный взгляд, потому что, коротко моргая, смотрит в их направлении, застывая так почти на целую минуту. Пока Чонгука не будит вкрадчивый голос Сокджина, задающий очередной рабочий вопрос. Когда, дав еще одно интервью, юноша возвращается к сцене и сказочным людям с розовыми волосами, то не находит там ничего, кроме брошенного на арене ремня, что еще совсем недавно был перевязан вокруг хрупкой мальчиковой ножки. Чуть позже, возвращаясь после долгого дня домой, Чонгук просит водителя выпустить его не у самого поместья, а там, где полным-полном столбов и разноцветных объявлений. У одного находит те самые, которые еще этим утром, предпочел не заметить. Пальцы с неуверенностью берутся за уголок листовки, срывая ее с бетона, боясь навредить живописной картинке, где, пусть только нарисованный, но немножко такой же волшебный мальчишка с розовыми волосами. Чонгук складывает бумагу пополам и прячет в карман, оглядываясь по сторонам. Нащупывает рядышком билет, который вручил ему новый знакомый на станции, и думает, что все-таки семейный ужин завтра придется пропустить. Только бы придумать для матери подходящую отговорку.***
Вечер пятницы — это как будто бы снова и снова встречать Рождество. С пестрыми огоньками фонариков над крышами домов и возможностью увидеть настоящее чудо. Город жив и здоров, но настроение протекает за бесконечными путями железной дороги, где песни и смех, а еще сладко пахнет липкими карамельками. Что до тех, кому необходим антураж, те скучают в своих кабинетах, на своих постелях или с бокалом огненного виски перед камином, потому что эти люди не баловались детскими забавами даже, когда сами еще были детьми. Чонгук долго выбирает тот костюм, в котором его не сочтут за сноба, а, возможно, даже примут за своего, и пешком выбирается туда, где очередь почти в километр, но никто не против постоять в ней ради того, что ожидает по прибытию. С помятым бумажным билетом в руке, юноша теряется в красках арены и бешеной энергетике, что перемешалась здесь с кислородом. Собирается протиснуться между семьями, но его вдруг вытаскивают из толпы, схватив за плечо, улыбаясь так, словно старые друзья встретились спустя много лет. — Снова заблудились, господин Чон? Сокджин на этот раз в сценическом костюме, расшитом вдоль и поперек золотыми узорами и бархатными вставками на манжетах. Готовый выйти на сцену и получить заслуженные овации. Чонгук не мог подумать, что при такой толкучке им удастся столкнуться, но теперь, когда это все же произошло, ему неловко признать факт своего нахождения здесь. Прозорливый ведущий все как будто прекрасно понимает, и от того не ждет дольше положенного, а только выставляет руку наверх вдоль трибун, поясняя: — Я хочу предложить вам свою ложу. Поверьте, там лучший вид на сцену. Сомневаясь, но принимая с малой благодарностью приглашение, Чонгук идет вслед за мужчиной, неловко отворачиваясь от глазеющих на него зрителей, которым достались простые деревянные скамейки. — Мне нужно начать шоу, — говорит Сокджин, провожая юношу до уютного незатейливого балкона, на котором никого, кроме них, больше нет, — но вы располагайтесь и наслаждайтесь. Любезный поклон и тот уже исчезает в своем ярком мундире за кулисами, оставляя Чонгука неловко пожимать ледяной поручень в ожидании чего-то неизвестного, но, по слухам, фантастического. За секунду до выхода Сокджина в зале наступает такая пронзительная тишина, что кажется, будто сам Бог наверху задержал дыхание. Часы замедляются, воздух густеет, и страшно моргнуть, вдруг все окажется сном. А затем от барабанов слетает терпкая пыль, падая наземь, гром хлопушек и топот танцоров врываются в голову без приглашения, и начинается то, что счастливые люди называют глянцевым, притягательным отражением жизни. Чонгук не помнит, когда снова начинает дышать. Возможно, когда на арену выпускают слонов, или, может, когда мужчина проглатывает зажженный факел, не моргнув и глазом. Но точно помнит, когда сердце заколотилось в груди с такой яростью, словно схватило приступ. Мальчик, чья неидеальная копия красуется на бумажке в кармане его пиджака. Тот самый, что парит над зрителями подобно чудесному видению. Не зная, что такое гравитация, не думая ей подчиняться, он кружит в воздухе, вытворяя сумасшедшие трюки на одной только вере и, может быть, чуть-чуть ловкости рук. В какой-то момент Чонгук так сильно сжимает пальцами поручень, что тот трещит под его кожей, натирая ладони. Он в ужасе представляет, как в любой миг что-нибудь пойдет не так и тросы сорвутся, веревки порвутся, красивое создание разобьется о землю. Но шоу продолжается, а Чимин так широко улыбается, что сомнений не возникает — он делает это все не для серой массы в шатре, а для самого себя. Ведь только у счастливых людей в глазах плещет такая страсть. — Это его туз, — говорят ему, вынуждая стряхнуть с головы наваждение и взглянуть на источник низкого, истинно-мужского голоса. Молодой парень сидит на кушетке, скрестив ноги и откинувшись на спинку, лениво перебирая тонкими пальцами струны гитары. Он не смотрит на Чонгука. Только на свой инструмент, но тем не менее продолжает вести незамысловатый монолог: — Он ставит выступления Чимина в финале, потому что знает, что под конец это оставит глупых людей хлопать ртами от голода и те будут готовы заплатить в два раза больше, чтобы прийти еще раз, увидеть его еще раз. «Он» видимо — это никто иной, как Ким Сокджин. Но Чонгук не хочет слушать пустые речи этого странного незнакомца. Ему хочется, как и всем остальным в этом месте, смотреть на летающего мальчика с розовыми конфетными волосами и пронзительной улыбкой. И пусть только на один вечер. Пусть всего на пару секунд. Сокджин не соврал, когда пообещал, что этот угол обзора — лучший в зале. И когда Чимин, путаясь до локтей в мягких, атласных лентах забирается к самой верхушке мачты и готовится сделать последний рывок над толпой, то за секунду «до» бросает именно в сторону ложи острый сверкающий взгляд из-под черных ресниц, оставляя единственного зрителя на том месте обездвиженным… покоренным. И если бы ему ладонь не царапали занозы от поручня, то вряд ли бы он устоял на ногах. Номер заканчивается после того, как на арену выпускают тех самых белых лошадей, с которыми мальчишка репетировал вчера. И когда Чимин приземляется верхом на первую, а затем наклоняется очень низко к ее ушам, успокаивая, Чонгук не удивляется, как вся прочая масса людей, а всего лишь врезается грудью в перила, чтобы рассмотреть получше, какая магия доверия происходит в этот самый момент между человеком и животным. Аплодисменты такие звонкие и долгие, что Чонгук не слышит ни странного паренька с балкона, кричащего ему в спину, ни собственных мыслей, торопясь спуститься вниз и догнать только что ушедшего со сцены мальчишку. Он выбегает из шатра на улицу, встречаясь с зимой в полной ее красе. Та слизывает с лица румянец и капельки пота, забирается под рубашку и сжимает на горле ледяные когти, начиная оттуда простуду. Но юноша срывается с места и бездумно бежит в темноте, следуя за шапкой розовых волос, очень скоро понимая, что некоторое время назад потерял их со своего радара. Вагончики со спальными местами артистов и клетки зверей — Чонгук ходит по полю, теряя всяческие ориентиры, пока перед ним не выходит из укрытия, смело приподняв подбородок, тот, кого он потерял и кого так неистово рвался найти. — Зачем ты идешь за мной? — спрашивает Чимин, с недоверием осматривая юношу с ног до головы, но ночью, с легким освещением из близстоящего фургончика, ему не удается сложить полное впечатление о внешнем облике преследователя. Но все же, кажется, он узнает Чонгука по тем незначительным взглядам за прошедшие два дня, потому что не торопится ударить по лицу или оттолкнуть в сторону, а только смотрит, терпеливо ожидая объяснений. — Меня зовут… — Я не спросил, как тебя зовут, — резко перебивает мальчик, не становясь от этого менее притягательным, — я спросил, зачем ты за мной идешь? Чонгук не знает зачем. Он не знает ничего о Чимине. Ничего, кроме того, что ему хочется продолжать на него смотреть, пока это хмельное ощущение эйфории застилает разум. — Я… — не получается выдумать тот ответ, который в этой ситуации может понравиться Чимину и оставит его стоять на месте. Но мальчишке, наверное, становится жалко этого глупого человека, ведь он расслабляет плечи и гораздо менее враждебно вспоминает: — Ты разговаривал вчера с Сокджином во время моей репетиции. Хен сказал, что тебе принадлежит территория цирка. Чонгук не уверен, что это именно те факты, о которых ему хотелось бы, чтобы Чимин узнал в первую очередь, но спорить с правдой так же бесполезно, как и пытаться завести механизмы в его черепе, пытаясь произвести впечатление на того, кто одним своим видом стачивает в нем все углы. — Тебе понравилось? Юноша сначала не понимает, о чем его спрашивают, и напрасно торопится заполнить тишину звуками, выпаливая безнадежно: — Ты поразительный. Чимин глядит на него, не моргая, как будто бы считая в уме хотя бы до десяти, чтобы дать Чонгуку передумать и исправить сказанное, но ничего не происходит. Они просто смотрят друг на друга, пока под ногами трещит замерзший чернозем, а январская глазурь украдкой прячется за ресницами. Наконец, мальчишка начинает смеяться, прикрывая аккуратные губы тонким запястьем, не в силах больше выдержать эту странно милую честность от немногословного незнакомца. — Тебя зовут…? — Чон Чонгук, — парень выдыхает спустя долгое время, переживая, что даже собственное имя скажет не так, но Чимин больше не притворяется высокомерной примой знаменитого шоу, а лишь выставляет вперед мягкую ладошку, предлагая пожать ее, как и следует при знакомстве. — Пак Чимин. Когда становится понятно, что ничего полезного или даже конструктивного Чонгук сегодня уже не сможет сказать, Чимин обнимает себя за плечи, что под тонкой рубашкой успели покрыться гусиной кожей, и спешит откланяться, желая напоследок Чонгуку безопасно добраться до дома. — Я увижу тебя еще раз? — спрашивает Чонгук ему вдогонку для того, чтобы быть уверенным, ведь ему не хочется возвращаться в город, если завтрашним утром у него не окажется ни одного шанса на вторую встречу. Но когда мальчишка удивленно заглядывает себе за плечо и краешки его розовых губ стремятся наверх, Чонгуку больше не нужно это слышать. Он знает, что еще одна встреча так же неминуема, как и эти странные, одуряюще-свежие чувства.***
В мирной, сытой и скучной жизни без событий есть большой жирный минус — она стирает временные границы. Никому нет дела: для чего ты встаешь по утрам, куда идешь и почему именно сегодня решил повязать на шее шелковый бесцветный платок. День становится ночью. Ночь убаюкивает нас январскими сквозняками. И вот мы уже, как собаки — видим улицы черно-белыми и выполняем глупые команды за смачную кость. Выбираться из этой душной рутины опасно и, если честно, не стоит того, потому что счастливых людей не понимают, их боятся и не принимают. «Будь, как мы» — говорят они. И ты закрываешь глаза, делаешь глубокий вдох и подчиняешься. До тех пор, пока однажды не срабатывает некий рычаг давления. И быть как все больше не хочется. Хочется быть счастливым самим собой. — Как прошел ужин? — Юнги выходит вместе с Чонгуком покурить на балкон между еще одной материально-важной сделкой, пока некурящие алкоголики в гостиной опустошают второй колпак односолодового Чиваса. Юноша открывает серебряный портсигар, предлагая другу попробовать качественный табак из крошечной деревушки в Индии, стряхивая с другой руки горячий пепел. — Не знаю, — отвечает, старательно надувая грудную клетку, чтобы после первой же затяжки закружилась голова, — меня там не было. Юнги становится рядом, так же свободно опираясь о каменные вазы для высушенных холодом цветов, с любопытством продолжая: — Что случилось? Чонгук стряхивает с указательного пальца горячий пепел и проходит языком по передним зубам, предоставляя себе чуть больше времени на решение, стоит ли его единственный друг правды. — Я был на шоу. — На шоу? — Юнги понимает не сразу, но мысль все равно догоняет, щелкая в голове, словно электрическая лампочка, — зачем? Разве не ты больше всех возмущался, когда они приехали в город? — Я не возмущался, — протестует младший, но вскоре понимает, что это правда, так что торопится добавить, — может немного, но… в этом есть что-то. «Кто-то» — хотел сначала сказать, но тогда пришлось бы отвечать на слишком много вопросов. А он пока не готов ответить на них даже самому себе. — Только не говори мне, что ты передумал, — Юнги резко поворачивается к партнеру лицом, где-то между слов роняя за бортик сигарету, — что будет с нашим планом застройки заброшенной части железной дороги? — Ничего не будет, — обещает Чонгук, заканчивая курить тоже, — все в силе. Я просто сходил на чертово шоу, хен. Юнги поджимает рот и делает вид, что поверил в каждое слово. Возвращается за юношей обратно в помещение, где их уже заждались старые скряги, решая, что слегка погорячился, делая скоропостижные выводы, ведь Чонгук никогда не давал поводов в нем сомневаться. Было бы здорово, если бы так все и осталось в будущем. Сделать важный вид и вернуться туда, где оставил большую часть от себя — это идея Чонгука для того, чтобы вернуться в цирк, стараясь при этом не выглядеть отчаявшимся глупцом. Его встречает тот самый пацан с балкона, что лепетал во время выступления Чимина какую-то чушь про тузы и жемчужины. Сегодня без гитары, зато в дурацкой цветастой рубашке и с исключительной улыбкой до ушей. Салютует ему пятерней и зовет присоединиться к тому, что бы он ни делал сейчас на разодранных ступеньках с мелкими железными кольцами в руках. — Ты всегда выглядишь, как напыщенный индюк? — невинно интересуется у него безымянный грубиян, каким-то образом цепляя кольца вместе и так же просто разъединяя их обратно. — Тэхен! — того зовут из соседнего помещения, где в основном собран по кучам реквизит для выступлений, а еще страшно воняет звериным дерьмом. Парень закатывает большие круглые глаза, подмигивает Чонгуку и подпрыгивает на ноги, чтобы скорее умчаться на зов. Чонгук запоминает имя и неловко мнется на месте, не зная, стоит ли пойти за ним или его чувствительные к запахам рецепторы просто на просто не выдержат такой дикой пытки. — Господин бизнесмен, — так резко разворачиваясь на 180 градусов, что, чуть не сворачивая себе шею, Чонгук врезается в как и всегда очаровательно дружелюбную фигуру Ким Сокджина, повязывающего себе на кисти обычную статическую веревку. — Что вас привело на этот раз? Чонгук не успел придумать вразумительное оправдание по дороге, и в этот же миг сильно жалеет об этом, начиная от нервов заламывать на руках пальцы. — Я был здесь неподалеку по делам, — неоднозначно выдает он, отводя бегающий взгляд в другой угол. — О я вижу, — с понимаем кивает ведущий, заканчивая какие-то странные узлы на запястьях, — вы очень деловой человек. Чонгук не знает, издевается тот над ним или это его обычная манера речи, но остается доволен уже тем, что его не стали допытывать дальше. Сокджин сбрасывает с себя веревки, так ничего путного с ними и не делая, предлагая: — Желаете выпить? Я припас с поездки в Испанию отличную бутылку скотча. Отказать на такое заманчивое предложение было бы глупо, а Чонгук не глупец, как бы его действия не доказывали обратное. Пока они проходят мимо лагеря, где артисты и работники во всю поглощены в какие-то свои личные заботы, Чонгук то и дело скрипит заболевшей шеей, крутясь на все 360, дабы случайно наткнуться на сказочно-розовый, и, конечно же, это не остается незамеченным со стороны Сокджина, который боится засмеяться и специально идет еще быстрее. — Мой личный шатер стоит на самом краю поляны, — рассказывает мужчина, понимая, что его скорее всего проигнорируют, — там же живет наша замечательная команда акробатов. Достаточно расслышать последнее слово и Чонгук уже догоняет его, идя нога в ногу, переспрашивая: — Акробаты? — Хотите познакомиться? Чонгук знает, насколько по-идиотски выглядит, когда немедленно соглашается, почти что подпрыгивая на месте. Да и какая разница, если у него есть шанс снова увидеть Чимина? Там, куда они направляются, бегают, поджимая хвосты охотничьи собаки. С ними вместе, спотыкаясь о разломы в земле, носятся дети, которые, Чонгук уверен, не городские, а значит также являются частью труппы. Каждый подбегает к Сокджину, здороваясь и прося присоединиться к их веселой игре, на что владелец цирка лишь мило обещает подойти к ним чуть позже. Чонгук удивлен всему, что видят его внимательные глаза, но вот они выходят на спальные места и взор направлен только лишь на одну фигурку из десятков других. Практически самую малую, но такую яркую, что становится физически больно от неутолимого желания рассмотреть поближе. Чимин в простой рубашке, заправленной в брюки выглядит роскошнее самых дорогих модниц города. Он смеется, сгибаясь почти что пополам от какой-то шутки, что поведал ему другой парень с ярко-рыжими волосами. Успокаиваются оба только тогда, когда Сокджин машет им рукой, привлекая внимание. — Хосок, Чимин, я хочу вас кое с кем познакомить. Мальчишка поднимает порозовевшее личико, выстраивая пухлые губы в некое подобие овала, удивляясь. Вышеназванный Хосок же только обнажает оба ряда передних зубов, радуясь любым новым знакомствам. Пока Сокджин продолжает перечислять общеизвестные факты о Чон Чонгуке, которого он узнал за прошедшие три дня, сам герой не может перестать смотреть на хрупкого и головокружительного артиста, что стоит перед ним и пытается услышать от хена каждое слово. Чонгук хочет, чтобы их оставили наедине. Скорее всего он снова не сумеет сказать ничего путного, но кто мешает ему попытаться? — Какой ваш любимый номер? — спрашивает Хосок в предвкушении. Сокджин молчит, уверенный в том, что знает правильный ответ. Чимин вспоминает вчерашнее «ты поразительный» и, кажется, знает тоже. — Пойдем, поможем Намджуну, — решает встрять мальчишка, спасая Чонгука от очередной неловкой ситуации. Берет под руку Хосока и проходит мимо, спеша поскорее ретироваться, и Чонгуку совсем не жалко посмотреть ему вслед, жалея только, что не хватило смелости попросить его остаться. — Если вам нужно еще немного осмотреться, я буду ждать в своей палатке, — все понимает догадливый Сокджин, медленно отходя от бедного влюбленного юноши. Чонгук немо благодарит мужчину за такую возможность и догоняет акробатов, испытывая жгучую потребность не только смотреть, но и прикоснуться. — Чимин! Мальчик резко останавливается, не ожидая, что Чонгук всерьез за ним погонится. Шепчет Хосоку, чтобы тот шел вперед и добавляет, мол «все в порядке». На юношу смотрит, чуть задирая лицо вверх, потому что разница в росте пусть и не столь значительна, но все же есть. — Поужинай со мной, — выговаривает Чонгук, пока у него хватает на это дурости. Чимин делает почти так же, как и в тот вечер после выступления. Наклоняет голову к плечу, выдерживает паузу и загадочно улыбается, лишь невинно спрашивая: — Где?***
В городе достаточно мест, где можно чудесно посидеть в комфорте, под классическую музыку какого-нибудь Штрауса и насладиться как теплым зимним вечером, так и интеллектуальной компанией. Только вот в большинстве этих мест Чонгуку не избежать столкновения с напыщенными друзьями своего отца, а, может, даже и с ним самим. Маловероятна положительная реакция на то, что сын одного из богатейших людей города проводит ужин в компании артиста бродячего цирка. Несмотря на то, как восхитителен этот артист в своей простоте и изысканности. Так что Чонгук выбирает небольшой, но достаточно уютный ресторанчик на набережной, где цены слишком низкие для предпочтений зажравшихся верхушек общества. Он помнит, как пару лет назад это место собирались снести ради постройки высококлассного отеля для туристов, и как Чонгуку удалось отстоять право ему существовать, аргументируя это самыми свежими морепродуктами и богатой клиентурой в виде постоянно приходящих моряков. После этого случая, владелец заведения — худой и щедрый старик с густыми, закрученными усами, всегда радостно приветствовал старшего сына семьи Чон, предлагая лучшую рыбу и только лучшие места. От того, что вечер выдался достаточно теплым, люди, без страха слечь на завтра с температурой, сидят на террасе, смеясь и звеня гранеными стаканами. Чимин пробегается заинтересованным взглядом по меню, пока Чонгук глядит на него одного, стараясь запомнить, как можно больше мелочей. Ведь, кто знает, удастся ли им когда-нибудь еще вот так вот посидеть без переживаний быть пойманными нежелательными лицами? — Здесь красиво, — решает сказать уже хоть что-то Чимин, наслаждаясь обычным бокалом с водой, пока на кухне шеф-повара в кастрюле закипают их большие сочные креветки. — Ты красивый, — у Чонгука явные проблемы с тем, чтобы контролировать свои слова и отпетую потребность смутить мальчишку до подрумяненных скул. Чимин криво усмехается в сторону, спрашивая то, что хотелось узнать еще в их первую встречу: — Ты всегда говоришь то, что думаешь? Чонгук не кривит душой, когда сразу отвечает: — Только наедине с тобой. Чимин с облегчением выдыхает, когда официант приносит заказ, обрывая этот неловкий разговор на его кульминации. Они периодически перекидываются парой слов, но по большей части наслаждаются вкусной пищей. Чонгуку все еще не верится, что он ужинает с тем, кто вытворяет с его ощущениями такое, а Чимин только надеется, что до конца вечера ему больше не придется прокусывать щеку, чтобы прожевать это тягостное смущение. Мирный, дружелюбный бриз позволяет им прогуляться вдоль побережья, чтобы скорее переварить пищу и избежать излишне прямолинейных чонгуковых комплиментов. Из лесной хижины за горой несет пряным запахом костра и печеными яблоками. А здесь, с ботинками, тонущими в воронках песка, морской воздух чуть холоднее и от того свежий, неподдельный. И если даже это не заставит жить, то что вообще заставит? Чонгук с каждым шагом старается идти поближе к мальчишке в легкой куртке и с раскиданными по глазам розовыми волосами. Снимает с себя пальто от того, что давится этой рвущей изнутри заботой, а когда накидывает на узкие плечи, то получает в ответ честное недоумение во взгляде, а затем какое-то странное неудобное сожаление. — Чего ты хочешь? — вдруг спрашивает Чимин, останавливаясь у разрыхленных гнезд морских черепах и матовой глазури вечера в отражении спящей воды. Впервые за долгое время на небе видны звезды. Но Чонгук на них не смотрит, ведь у мальчика напротив в глазах горят куда ярче его собственные. — Что ты имеешь в виду? — Чонгук замечает, как между чиминовых губ украдкой проскальзывает пар, растворяясь на серединке незначительного расстояния между их лицами. — Делаешь мне комплименты, приглашаешь на свидание, отдаешь единственное пальто, оставаясь при этом в одной несчастной рубашке. Зачем это все? — Разве это не очевидно? Чимин выдерживает паузу и выдает скупое: — Я не смогу дать тебе то, что ты ищешь. — А что я ищу? — Чонгук делает шаг вперед, чувствуя на своем лице, как прервалось дыхание мальчишки, замечая, как замерла его грудная клетка, подскочив к горлу. — Мы уезжаем через две недели, — отрезает тот в извиняющемся тоне, — сразу, как дадим два последних шоу. Чимин добивается значительных изменений в намерениях Чонгука, и удается снова сделать вдох, не боясь, что на выдохе нутряное тепло достанет до чужих губ. — Почему? — Потому что это то, что мы делаем. Прекрасный момент прямо в эту секунду разваливается на куски, как незаконченный замок из песка, на который безжалостно наступили, не пожалев даже острых живописных башен. Чонгук больше не так сильно хочет Чимина поцеловать, как крепко взять за плечи и попросить не оставлять его одного в этом холодном каменном городе. Ведь он только-только стал ощущать в себе свет. Провожая мальчишку до лагеря, Чонгук не решается лишний раз раскрыть рот и сложить слова из своего тягучего липкого отчаяния. Но и смотреть просто на то, как Чимин от него уходит, так толком и не побыв с ним, парень не может. От того требовательно задает последний на сегодня вопрос: — Разве тебе не опостылела непрекращающаяся беготня? Ты никогда не хотел остановиться и попробовать построить что-то, кроме карьеры? Чимин его слышит и слушает. Перебирает пальчики на руке и поворачивается, с восхитительной печалью, улыбаясь ему под луной. Задает ответный вопрос, ничуть не менее важный: — А что на счет тебя? Разве ты никогда не хотел сбежать из своей драгоценной клетки и немножко пожить? Ни тот, ни другой не дают ответов, но, потому их захочется однажды узнать еще сильнее, с надеждой на то, что тогда они будут правильными.***
Как можно по своему счастью судить счастье других? Как можно его соразмерить? Как можно подшить, подвязать и подштопать так, чтобы подходило всем до единого? Ведь у каждого цена счастья своя. Дайте бездомному и голодавшему подгоревшую корку хлеба, и он расплачется у ваших ног от счастья. Найдите крошечному сиротке место, которое он сможет назвать своим домом и родителей в нем, вы никогда не увидите никого счастливее. Так, разумно ли утверждать, что Чонгук несчастен, потому что к своим двадцати четырем годам еще не успел пожить для себя? Насколько правильно тыкать ему на его несвободу, когда каждый день он видит небо, солнце и родных? Какова его цена счастья? И хватит ли его счета в банке, чтобы ее заплатить? — Что происходит в твоей голове? — спустя три дня с момента последней встречи с Чимином, они с Юнги сидят в его кабинете, пытаясь закончить оформление документов купли-продажи. Старший устал все делать за двоих и принимать решения тоже, а Чонгук, кажется, что ничего, кроме попыток свести себя с ума бессонными ночами и слишком большим количеством курения, перестал еще чем-либо заниматься. И помочь ему можно было бы попытаться, но ведь дать себе страдать и никому ничего не рассказывать куда проще. — Ты когда-нибудь думал о том, чтобы собрать вещи и просто уехать? Юнги перестает зубрить пункты в договоре, а откладывает бумажки подальше, понимая, что разговор, судя по теме, предстоит долгий. — Честно? — уточняет, складывая на столе перед собой вечно мерзнущие ладони в замок, — тысячу раз. Чонгук наконец-то отвлекается от лицезрения проплывающих по верхушкам зданий грязно-серых облаков, вроде бы впервые за утро замечая хена в комнате вместе с собой. — Тогда, почему ты все еще здесь? У них небольшая разница в возрасте, но именно сейчас, кажется, что она шире и глубже Гранд-Каньона. Юнги тщательно выбирает слова, не думая ни в коем случае унижать Чонгука за эту его светлую наивность, но вместе с тем желая четко разложить свое мнение прямо на этом столе, со всеми подсказками. — Потому что я практичен, — выдает по итогу, не заморачиваясь на многострочных абзацах речи, — и зависим от многих окружающих меня вещей. — Каких вещей? — Например, качественного табака в тяжелых скрутках, — приподнимает с газеты портсигар, не открывая крышки, — или неразбавленного ирландского виски в баре на 3-ей улице. Я зависим от свежего белья на своей постели, от красивых женщин, от сытного ужина. Зависим даже от этой скучной бумажной рутины. И если я однажды, как ты и сказал, соберу вещи и уеду, будут ли меня окружать за пределами границы те же самые условия? — Юнги захлопывает папку с подписанными листами, заканчивая непланируемую исповедь, — думаю, что нет. — И твоя жизнь… — Чонгук разглядывает зачем-то свои пальцы, подрагивающие от всей полученной информации, — она тебя устраивает? — Мне кажется, что мы с ней устраиваем друг друга, — тот поднимается со стула, выказывая желание устроить перекур. Чонгук говорит, что догонит, и ждет, пока за приятелем закроется дверь, чтобы положить голову на ладони и осознать, что не может похвастаться той же уверенностью в месте, которое занимает в этом сумасшедшем круговороте событий. Потому что, в отличие от Юнги, он свою жизнь не устраивал. Ее давно устроили его родители вместо него, и теперь он сам не уверен, что она подходит ему по размеру. Вместо перекура, юноша отпрашивается на полчаса для того, чтобы проветрить голову. Юнги соглашается хотя бы потому, что от младшего сейчас никакого толку. Уж лучше пусть отпустит все то, что бы там его не жрало множество ночей, а затем возвращается с новыми идеями и вторым дыханием. Чонгук не знает, куда ему идти. Где бы он не находился, каждое прожитое мгновение бедно замедляет сердечный ритм до ритма покойника, ведь, как ему сказали, оно проживается зря. Он наблюдает за людьми, что время от времени смотрят на него с осторожностью и преувеличенным уважением. Слышит детские голоса у рыночной площади и невольно вспоминает тех, что видел в лагере бродячего цирка. Один голос узнается в своей цветочной робости, и Чонгук быстрее покупает у одного продавца нетяжелый мешок яблок, спеша застать знакомую картину. Ким Джиен замечает высокого парня, почему-то радуясь всего лишь второй их встрече, и Чонгук понимает, что ему никто не был так же рад уже очень давно. Он кидает ему яблоко, и ребенок ловко перехватывает фрукт перед своей грудью, благодарно потирая маленькие, чуть испачканные в пыли ладошки. — Спасибо, сэр, — делает уважительный поклон, даже снимая кепку с помятым козырьком, а под ней светлые, придавленные головным убором волосы, отросшие до мочек ушей. Чонгук не заметил этого раньше, но у парнишки на лице густо раскиданы теплые веснушки, особенно на кончике носа природа особенно не пожалела. На щеке больше не видно отпечатка взрослых пальцев, но надолго ли? К нему подбегает за приятелем вся компания и яблоки быстро расходятся по шустрым рукам. Чонгук понятия не имеет, к чему этот акт щедрости, но даже одна детская улыбка стоит всей этой суматохи. — Хотите сыграть с нами в мяч? — спрашивает у него один из старших ребят, забавно расчесывая закоревшие пятнышки сажи на подбородке. И Чонгук понимает, что хочет. Гораздо больше, чем вернуться в офис к Юнги и считать цифры, складывать уравнения, тратить доллары на постройку развлечений для богатых. Он кивает, избавляясь от пустого мешка и снимает с плеч пиджак, даже не думая в этот момент о вероятности испоганить дорогую рубашку. За следующие сорок с лишним минут он смеется в общей сумме столько же, сколько смеялся за прошедшие шесть лет. Дети, то и дело норовят сбить его с ног, но не для того, чтобы причинить боль, а для того, чтобы как будто бы посвятить в свои ряды, щипая за пятки и щекоча по ребрам. В какой-то из раундов, Джиен подмигивает Чонгуку, стоя за спиной другого пацана и выбивает из его хватки мяч, пасуя старшему. На плечи юноши уже через пару секунд запрыгивают самые мелкие мальчишки, оглушая своим чистым, настоящим смехом, переворачивая все внутренности вверх дном. Чонгук бегает с ними на своей спине по полю, балдея от этой восхитительной усталости и тяги в мышцах, и все-таки валится с ног, хватаясь за живот от смеха. Мимо все это время проходят люди, не понимая радости от валяния в грязи, а Чонгук именно в этой первобытной игре, в окружении искренних детей, которыми ему самому никогда не довелось побывать, дышит полной грудью и заболевает простым человеческим счастьем, которое, представьте себе, он купил за прохудившийся мешок яблок.***
— Мы можем исключить этот номер из программы. Осталось всего два представления. Мы справимся, Чим. Мальчишка не слушает и продолжает твердолобо затягивать жгуты на лодыжке, пытаясь унять нытливую боль в растянутом сухожилии. — Как ты собираешься летать в воздухе, если не можешь даже на одном месте простоять на ногах больше минуты?! Хосок готов рвать и метать ради того, чтобы его услышали, но Чимин уверен, что должен быть идеальным, а значит ему нельзя калечиться и тем более сдаваться. Партнер зло выбрасывает в сторону крепления для верховой езды, готовый рвать на себе волосы от бессилия. Чимин никому не рассказал, что повредил на одной из репетиций стопу. Хосоку бы, наверное, тоже не признался, если бы они не репетировали вместе. — Я расскажу Сокджину. Мальчишка выпускает из пальцев эластичный бинт и тот шлепает его по косточке, оставляя легкое покраснение. Сокджин не станет, как Хосок распинаться Чимину о рисках, узнай он о случившимся. Тот просто запретит ему выходить на сцену и заменит другим артистом. А Чимин не знает, что будет делать, если не сможет однажды выступать. Ведь уверен, что больше ничего не умеет. — Рассказывай, — вместо того, что думает на самом деле, произносит он твердо, продолжая заниматься самолечением. — Чим… — Рассказывай! — повторяет, срываясь на крик, — и убирайся! Хосок делает, как говорят, и на выходе неожиданно сталкивается с тем, о ком успел забыть за последние дни. Чонгук торопится поздороваться и проскочить мимо, не имея понятия о том, в каком настроении оставили в шатре акробата. Когда Чонгук возвращается в окружение бархатного красного с беглыми тенями, запрятанными по углам, Чимин уже стоит на своих ногах, проверяя работоспособность раздраженных мышц. Все так же тонок и колюч, изящен и до дрожи прекрасен. Но вместе с тем — всего лишь человек, неумолимо стремящийся к саморазрушению. Только Чонгук пока что не знает о последнем. Мальчик увлеченно обрабатывает стертые в мозолях ладони в муке, схлопывая ее на пояс свободных брюк. Затем встает на носочки, кривясь от боли, и не достает даже ногтями веревку, подвязанную слишком высоко. Обычно ее без вопросов подает Хосок, но сегодня тот не поможет, сколько его ни проси. Чимин собирается сдаться, когда чужие пальцы сжимают до скрипа узлы, спуская тросы до уровня его лица. Под смуглой кожей набухают прожилки вен и, наверное, именно об этих руках пишут восхищенные баллады. Собираясь поблагодарить за помощь, мальчишка вскидывает лицо вверх и, ей Богу, он никогда не перестанет удивляться каждой новой их встрече. А Чонгук никогда не устанет любоваться этой безудержной искренностью. — Тебе нельзя быть здесь, — первое, что говорит Чимин, опуская веревку еще ниже, чтобы Чонгуку не досталось ни одной нити. Юноша заранее готовился к подобному приему, так что даже не моргает, а напротив улыбается исключительному гостеприимству, как всегда проговаривая вслух то же, что и в голове: — Я хотел тебя увидеть. Чимин отворачивается, пытаясь полностью сосредоточиться на тренировке, и потому уходит в другой конец сцены, делая все от себя зависящее, чтобы ни за что не запнуться растянутой лодыжкой на ровном месте. — Я думал, мы разобрались с этим еще в тот вечер. Боль в ноге такая сильная, что сравнима с сотнями заточенных иголок, проходящих насквозь всего связочного аппарата стопы. У Чимина во рту хлещет кровь от прокушенной изнанки щек, а от суммы этих неудобств невероятно противно. Но все, что делает мальчишка — это наматывает трос вокруг запястья и рассчитывает количество шагов для разгона. Упертый Чонгук становится прямо перед ним, преграждая путь, и Чимин едва ли на него не рычит, злясь не столько на горячего поклонника, сколько на эту предательскую слабость в своем теле. — Мы ни в чем не разобрались, — не соглашается Чонгук, пока не рискуя подойти еще ближе, ведь у мальчишки отличная растяжка. Вдруг решит потренировать ее прямо на нем? — а я так и не понял, что мешает мне хотеть быть с тобой. Чимин убирает от лица поднятую вверх руку, чтобы разглядеть Чонгука в полной красе. Ему хочется смеяться от того, какие громкие слова он слышит, но, глядя на юношу, не скажешь, что он лжет. С актерской игрой мальчик знаком не понаслышке. — Ты меня не знаешь, — заявляет он, используя последний аргумент, и, по его мнению, самый действенный. А Чонгук, как тогда на побережье, делает смелый шаг вперед, собираясь победить его без лишних усилий. — Еще нет, — соглашается, вытягивая к нему одну ладонь, — но хочу узнать больше всего на свете. Если ты мне позволишь. Мальчишка промачивает слюной распухшие от покусываний губы, больше не уверенный в том, что может его, такого уверенного в своих словах, прогнать. Так что, не тратясь на лишние слова, отталкивается всем телом о бордюр и отнимает одну ножку за другой от земли, стремясь к ненастоящим, но от этого не менее желанным звездам. Чонгук хрустит позвонками неподготовленной шеи, выворачивая ее под острым углом, чтобы неотрывно проследить за тем, как Чимин начнет плавное движение по кольцу притихшей арены, путаясь ловкими пальцами за веревочные тросы. Хочет до безумия оказаться рядом с ним, прижимая хрупкое, как маленькая хрустальная статуэтка, тело к груди и шептать в губы о том, как «тебя не хватало всю мою жизнь». «как моей жизни не было до тебя» Но Чимин недосягаем. И сколько бы шагов Чонгук не сделал навстречу, вверх не забраться, если ты был рожден всего лишь человеком. — Две недели! — кричит, не боясь разбудить лагерь циркачей и стать для них посмешищем. — Дай мне эти две недели доказать тебе, что я чего-то стою! Чимин подтягивает локти, запрокидывая вытянутую во всю длину левую ногу наверх по веревке чтобы согнуть колено поперек узлов и зависнуть над крышей вниз головой, отпустив руки. Чонгук прыгает на скамейку в первых рядах, готовый, если понадобится, подхватить обезумевшего мальчишку даже ценой своей жизни. — Ты ведь не сдашься, правда? — слышит эхом, слабея уже только от одного голоса. — Сдамся только, когда ты станешь моим. Трос резко теряет прежнюю высоту, и Чонгук изрисовывает ладони полумесяцами от собственных ногтей, не дыша в те бесконечные секунды, когда Чимин освобождает подсечку на колене, возвращаясь обратно в нормальное положение, и с завидной грацией опускается на землю. Чонгук уже ждет в месте его приземления, готовый принять еще один удар по своей расколотой гордости. Чимин морщит вспотевший лоб, вновь ощущая под ногами твердую поверхность и отпускает веревки. Теряет равновесие, ошибочно опираясь на больную стопу, но Чонгук заранее подбирает за пояс, сталкивая их грудные клетки вместе. Сердца обоих толкаются друг в дружку, как будто соревнуясь за самый частый ритм. Чонгук млеет от того, что никогда прежде не удавалось видеть Чимина так близко. И кто же знал, что он окажется еще прекраснее с тонким кружевом на ресницах и клубничным румянцем на щеках? — Десять дней, — читает по спелым губам, потому что неописуемо тяжело сконцентрироваться, когда наконец-то держишь в руках розовую жемчужину. Прежде, чем он просит объяснить, Чимин оказывается столь любезен, опережая его просьбу: — У тебя есть десять дней до последнего шоу. Чимин чувствует, как хватка на его боках становится тяжелее, как будто Чонгук боится, что он передумает. Но этого не случится, потому что Чимин пропал в Чонгуке не меньше, чем Чонгук в нем, с того самого момента, когда впервые услышал так просто слетевшее с его губ: «ты поразительный». И дело не в том, что ему никто прежде такого не говорил. Дело в том, что Чонгук первый, кому Чимин поверил.***
Вопреки угрозам, Хосок не рассказывает Сокджину о том, что его младшего партнера небезопасно выпускать на сцену. Но это не значит, что он волнуется от этого меньше. Все выступление проходит в непрекращающемся страхе, что в любую секунду Чимина подведет его ловкость и ошеломительная выдержка, но мальчишка парит на тросах, крутясь и выделывая все трюки до единого, как будто Хосоку приснилась его травма, и лучший друг временами жмурит глаза от того, что софиты слишком яркие, а не от того, что нога под поддерживающими лентами распухла и пульсирует после каждого вдоха. Мальчик не кланяется, принимая аплодисменты и пышные букеты цветов, как обычно, а убирается за кулисы сразу, как первый пальчик достает до земли. И только там, он уже падает вниз, скуля от боли, стыдясь демонстрировать себя в таком виде даже людям, с которыми вырос. Хосок берет его под руки, принимая весь его небольшой вес на свои мокрые от сильных физических нагрузок плечи. Замечает, как глядит на них Сокджин, обещая этим взглядом долгий и неприятный разговор после шоу, но это сейчас не важно, а важно проводить Чимина до Намджуна до тех пор, пока из шатра не станут выплывать толпы зрителей. Сталкиваться по дороге куда-либо с Чонгуком уже становится похожим на традицию, и Хосок уговаривает себя не задавать лишних вопросов. — Что с ним? — юноша забирает у акробата мальчишку, поднимая на свои руки, словно тот ни черта не весит. У Чимина скорее всего жар, потому что в другой ситуации, он бы ни за что не позволил тащить себя, как какую-то несамостоятельную девчонку, но прямо сейчас он напротив прикладывает горящее лицо к чонгуковой груди, сжимая нервно подрагивающими пальцами пуговицы на его чистой рубашке. — Почему он в таком состоянии? — допытывается Чонгук, торопясь успеть за Хосоком, который ведет их в палатку к кому-то, кто явно знаком с медициной. — Потому что упертый баран! — огрызается тот, открывая шторки небольшого шатра, где Намджун второй час возится с заболевшей мартышкой. Чонгук с неохотой укладывает мальчика на койку, с подозрением осматривая шприцы и капсулы на столе незнакомого мужчины. — Вы врач? — не может не уточнить, не отпуская чиминовой руки, даже оторвав его от своей груди. — Ветеринар, — поправляет тот, важно поправляя очки на переносице. Чонгук открывает рот, чтобы поделиться мнением насчет отсутствия квалификации у этого специалиста, но Хосок шикает на него, приказывая тем самым помолчать, пока Намджун проводит первоначальный осмотр почти что бессознательного акробата. Мартышка сидит у него на плече, грызя какой-то медный медальон с английскими инициалами. Оба наблюдающих сходят с ума от волнения, пока старший проверяет пульс, реакцию зрачков на яркий свет фонаря и частоту дыхания. Только после всего этого он разматывает повязку на лодыжке, открывая вид на фиолетовую гематому, набухшую по причине того, что о ней никто вовремя не позаботился. Хосок прикусывает нижнюю губу, отворачиваясь. Чувство вины бурлит в нем, как закипевшая в чайничке вода. Чонгук же сжимает кулаки и стискивает зубы от того, что, поглощенный во все эти новые ненормальные чувства, не заметил, как их катализатору было физически больно все эти дни. — Почему мне никто не сказал о том, что он получил травму? — ожидаемо интересуется Намджун, обращаясь конкретно к одному юноше в палатке. Хосок тяжело сглатывает, признаваясь слишком поздно: — Чимин попросил меня молчать. Он… он боялся, что Сокджин исключит его из программы. — Ты знал?! — возмущается в сторонке Чонгук, распрямляя сильные плечи. — С ним все будет в порядке! — обещает Намджун, не имея ни малейшего понятия перед кем отчитывается, ведь Чонгука видит впервые. — Из-за сильной боли и нагрузок на уже достаточно поврежденные мышцы поднялась температура. Ее нужно поскорее сбить и затем, когда Чимин очнется, объяснить ему, что когда-нибудь он точно себя угробит, если будет продолжать вытворять нечто подобное. А теперь выметайтесь! Чонгук стоит, не шелохнувшись и сходит с места только тогда, когда Хосок хватает его за локоть, вытаскивая наружу. — Что ты за друг, если позволил ему рисковать своей жизнью, зная о том, что с ним не все в порядке?! Конфликт разгорается уже на улице, но Хосок слишком устал и зол на себя, чтобы позволить кому-то еще на него нападать. — Я его лучший друг. А ты кто такой?! Неизвестно до чего бы дошла перепалка, если бы из палатки не высунул голову Намджун, пригрозив натравить на них Остина, если они сейчас же не заткнутся. Чонгуку неизвестно кто такой Остин. Это может быть та самая мартышка, а может один из львов в вольере неподалеку. Так что послушно замолкает, решая не рисковать. Хосок делает то же самое. Чимин просыпается, ощущая себя разделенным со своим телом. Хорошенько пропотев и став упругим, как глина, он стягивает с головы пропитанную некогда холодной водой тряпку и только затем замечает у койки Хосока, с придыханием ожидая, когда кто-либо из них скажет это слово первым. — Я… — Это не твоя вина. — Откуда ты знаешь, что я собирался сказать? — хмурится Хосок, не становясь от уверенных слов мальчишки мягче. Тот подтягивается на руках в сидячее положение и дает себе немного времени, пока головокружение отпустит. — Потому что, еще с тех пор, как мы с тобой были детьми, ты выработал в себе эту дурацкую привычку брать вину на себя за все мои ошибки, — отвечает, надеясь на то, что, несмотря на болезненную сухость во рту, ему удалось прозвучать убедительно. Хосок облизывает губы и демонстрирует на побледневшем лице некое подобие улыбки. Решает замять тему, пока она не стала будущей для обсуждения на несколько недель, вместо этого спрашивая давно грызущее: — Что у тебя с тем странным городским богачом? Чимин разминает круговыми движениями затекшие суставы на шее, переспрашивая: — С кем? — Я имею в виду того, на которого Сокджин каждый раз смотрит, как на жирный кусок мраморной говядины. — Чонгук? — вспоминает мальчик, автоматически оглядываясь на тени с улицы за шатром, — он здесь? Хосок кивает, поясняя: — Просидел там несколько часов. Намджун с трудом уговорил его перейти к нему в вагон, чтобы тот не окоченел от холода. — Можешь… — Чимину странно просить об этом близкого друга, но ему безумно жаль, что Чонгуку пришлось за всем этим наблюдать, — можешь позвать его сюда? Хосоку все еще непонятно, кем они являются друг другу, и что случится, если оставить их наедине, но такому вот Чимину отказать не в праве даже он. Потому встает на ноги, обещая задать тот же вопрос в другой раз. Пока он уходит за упертым Чонгуком, мальчишка поджимает одеяло повыше к груди, сомневаясь в том, что хочет, чтобы тот, кто его так глупо переоценивает, увидел звезду шоу в ее худшее время. Чимину плевать на внешний облик и на то, что его кожа вся липкая от соленого пота, но ему не плевать на то, что в этом состоянии он не сможет Чонгука попросить уйти. И, если совсем начистоту, где-то достаточно глубоко, он не может унять хрустящий восторг от того факта, что юноша не пожелал уйти без знания, что с ним все хорошо. Когда мачты палатки расходятся в стороны, впуская в жаркое облако спертого воздуха колючие вихри, мальчик очаровательно подтягивает голые ступни под одеяло, сжимая на них короткие пальчики. Чонгук мнется в противоположном конце от койки, ни с того ни с сего ощущая себя страшно глупым, влюбленным в солнце ребенком. И Чимин видит на его лице то же самое выражение, что у Хосока минутами ранее. — Не делай этого, — не требует, а всего лишь просит. Парень проходит глубже, присаживаясь у сжавшегося в комочек напряженных мускул мальчишки. — Не делать чего? — Не смей даже думать, что ты в чем-то виноват. — Но я мог заметить… — Это я, — перебивает Чимин и берет юношу за руку прежде, чем осознает свои действия, — я решил никому не рассказывать. Я сделал еще хуже дополнительными тренировками. Я подвел Хосока и Сокджина. Я испортил шоу. — Но ты ничего не испортил! — вставляет слово Чонгук, пронизывая пальцы между чиминовых еще дальше, пока они не скрепятся в замок, — ты завершил выступление. Ни у кого не возникло и мысли, что с номером что-то не так. — Правда? — реакция мальчика искренняя, а значит он действительно не помнит, что происходило в последние моменты перед потерей сознания. Чонгук заметно расстраивается, на всякий случай уточняя: — Ты совсем ничего не помнишь? Ему бы хотелось, чтобы Чимин запомнил, как позволил себе отбросить колючки и расслабиться в его объятиях, цепляясь в яростной потребности быть так близко, как только возможно. Но разве это так важно теперь, когда он держит его руку, полностью отдавая себе отчет в своих действиях? — Но почему ты все еще здесь? — Чимин должен был спросить рано или поздно, — сколько сейчас времени? — Не знаю, — Чонгук правда не в курсе. Помнит только, что восхода еще не было, — скоро утро. — Ты сумасшедший, — резюмирует мальчишка, не в силах скрыть теплую улыбку на своих, вновь приобретающих малиновый оттенок, губах. Сколько ночей Чонгук уже провел с мечтой эти губы поцеловать? Он не может остановить себя, когда той рукой, что не связана кожей с чиминовой, поднимается к молочной стройной шее, повторяя за худыми веточками вен, приглаживая большим пальцем острую линию скулы. Будет ли у него другой такой шанс? И как возможно желать другого человека так чертовски сильно? — Останови меня прежде, чем станет слишком поздно, — хрипло выговаривает, опаляя сбитым дыханием раскрытые в приглашении губы. Тонкие пальцы той ладошки, что до сих пор держится за матрас, сминают простынь в гармошки, и мальчишка всерьез переживает в любую секунду потерять под собой почву и провалиться в бездонную кроличью нору. Но этот страх неизвестного проходит, стоит Чонгуку ласково убрать мокрые прядки розовых волос с густых ресниц и втянуть языком его последний выдох из разжавшихся легких, даря самый первый и невероятно головокружительный поцелуй. Не прося ничего взамен, Чонгук продолжает вдыхать за них двоих упоительным ароматом ответных чувств и струящегося изнутри света. Нападает на эти мягкие, пышные губы, переступая все недосказанное и неразрешенное. Потому что в этот момент Чимин нежный и шелковый, как и чувства к нему, и это никак не может быть подделкой. Мальчик отпускает с мокрого языка продолжительный стон, вытягивая струной позвоночник от того, как Чонгук нажимает подушечками умелых пальцев поверх его ключиц, присасываясь к ним для того, чтобы всенепременно оставить след. Но они не в том месте, где могут разрешить себе отпустить эту щемящую и сладкую необходимость быть одним целым. Чимин скользит обеими ладонями по широкой груди, пульсирующей под его порами остервенелой жаждой проломить скелет. Слепо тычется губами в те, что распухли от жадных поцелуев в его плечи, вгрызаясь ногтями в прорехи между пуговиц. Причиняет боль не потому, что хочет остановиться, а потому что остановиться обязательно нужно, пока у него еще остались для этого силы. — Прости-прости, — Чонгук приоткрывает потемневшие глаза, прикладываясь лбом к мальчиковому виску, пытаясь восстановить дыхание и сказать что-то помимо неразборчивой скороговорки, — я… я сделал что-то не так? — так виновато, что Чимину становится больно на него такого смотреть. Юноша берет в обе руки полыхающее личико мальчишки, вгрызаясь памятью в каждый чертов миллиметр кожи, — слишком скоро? Чимин машет головой, вдруг начиная смеяться ему в губы, кусая собственные, чуть заболевшие от таких вот потрясающих поцелуев. — Нет, все чудесно, — заверяет, не договаривая о том, что это было куда более, чем просто чудесно. Чонгук расслабляется, отвечая на улыбку своей и подается вперед, когда мальчишка обхватывает руками его пояс, как бы безмолвно предлагая полежать совсем немножко тут, вдвоем, не разрывая пока что эту зарождающуюся связь. Кто Чонгук такой, чтобы отказать ему в этой маленькой просьбе?***
По возвращении домой, Чонгука ждет обеспокоенная мать и отсутствие права выбора на будущий прием какого-то знаменитого хирурга, которого он должен знать, но не знает. Кроме того, что ему необходимо там присутствовать весь пятничный вечер, так вдобавок к этому к нему в пару пристраивают очередную кандидатку на место в его койке и паспорте. Чонгук соглашается только для того, чтобы его оставили в покое и дали еще самую малость помечтать о поцелуях со вкусом ранней весны и цветочных улыбках, запрятанных под хвостиками одеяла. А потом как-то резко и без предупреждения смыкает когти на горле осознание, что в пятницу цирк дает свое последнее шоу в городе, и он не то, что не может, а не имеет права променять его на безвкусный вечер классической музыки и шуток про бедность. Но его родителям не объяснишь причины. С ними не поделишься обжигающим, словно зажженные угольки в костре, опытом первой влюбленности. Юноша идет, опустив голову, за советом к Юнги, и их встреча ожидаемо заканчивается опустошенным пузырем Бушмилса, повышенным давлением и стремлением развернуть какой-нибудь стол от досады. — Ты правда его любишь? — старший уже не в первый раз за вечер задает этот вопрос, и не факт, что запомнит услышанное теперь. Чонгук не помнит, что ответил на первые два, но сейчас щелкает пальцами по толстому стеклу стакана, взвешивая все, что способен в его состоянии. — Мне кажется, что люблю, — бурчит почти обиженно, как будто бы стакан виноват в его слабости к восхитительным розоволосым мальчишкам. — Тебе кажется или любишь? — настаивает Юнги, то ли резко отрезвев, то ли наконец-то начиная вникать в важность поднятой темы. — Что такое любовь? — спрашивает он, не справляясь с поиском ответа в одиночку. — Если я заснуть не могу, потому что скучаю по его смеху — это любовь? Если готов заплакать, потому что он напоминает мне о себе даже в бабушкиных розовых пионах из зимнего сада — это любовь? Если я готов бросить всю свою прежнюю жизнь здесь и умчаться с его бродячим цирком уже завтра утром, стоит ему меня об этом попросить — это любовь? — юноша убирает стакан от себя прежде, чем тот пойдет сколами в его ладони, — я хотел бы, чтобы это была еще одна симпатия, но, правда в том, что, в отличие от остальных, мне не тело его нужно. Мне нужен он весь, целиком, с его пререканиями и острым языком. Без чувства самосохранения, но зато с огромным чувством долга. Мне он нужен, хен, — голос срывается, и Юнги больше не пьет, а слушает, боясь проронить хоть словечко, — если он мне нужен так сильно — это любовь? Приятель велит бармену уйти, не желая мешать минуты откровений даже с таким добротным виски. Терпеливо ждет, когда Чонгук осмелится на него посмотреть, чтобы настроить зрительный контакт и поделиться своей абсолютной уверенностью: — Я думаю, это она самая.***
Последняя неделя, щедро отданная Чонгуку на попытки доказать серьезность своих намерений, пролетает скорее, чем мартышка Намджуна, сбегающая от него по арене в попытке избежать уколов. Чонгук до сих пор не придумал, как не прийти на светский прием, а Чимин в эти дни сам на себя не похож, особенно уязвимый и чувствительный к каждому взгляду или слову. Первый учится терпению, пока второй — доверять. И эта пористая реальность не просто нравится, а практически лечит: от плохих людей, от их ядовитых речей, от тоски и привычки жить по указке. Вместо ледяного белого вина в бокале — лимонный сок, текущий по подбородку под колокольчиковый смех мальчишки, что выиграл дурацкий спор. Не шелковые простыни из перламутра, а горы колючего сена, подлезающие под рукава и штанины, оставляющие кожу раздраженной, но пахнущей чистой, прозрачной росой. После всего этого, Чонгук понимает, что не сможет и дальше давиться дохлой иллюзией свободы там, откуда даже не видно звезд. Он и дня не выдержит без бархатной темноты ночного неба. Без того, кто это небо ему показал. — Завтра, — говорит Чимин, прикрывая глаза, когда Чонгук находит самый ровный колосок в стоге, закалывая его за мальчиковое ушко. — Завтра? — переспрашивает, несильно толкая возлюбленного на спину, чтобы накрыть своей грудью и опереться о засохшие букеты травы над его плечами, нависая сверху, как огромная, жаркая тень. — Наше последнее шоу завтра, — тонкий голос становится тихим, и хорошо, что Чонгук так близко, иначе мог вовсе не расслышать. Удерживая вес всего тела на одной левой ладони, юноша подносит правую к чрезвычайно красивому лицу, с отчаянной нежностью касаясь родинок на щеке, красной каймы губ, заставляя их послушно раскрыться, и целует всего секундой позже, уговаривая тем самым не думать о том, что будет с ними завтра. Каждый миг с ним наедине подобен тонкому мазку кисти одаренного художника — неповторим в своей текстуре, в своих яркости и глубине. И мазать руки в краске нужно, пока она еще свежая. Потому что, когда она засохнет, то станет законченной картиной, чудесным воспоминанием. И даже если где-то окажется лишний штрих — не страшно. Значит хотели сказать чуть больше, чем позволили. Значит сказали все, что нужно. — Иногда я ненавижу тебя за то, что появился в моей жизни, — признается Чимин, бегло прогоняя пальцами растрепанные колосья темно-каштановых волос, пока Чонгук рисует губами на его ключицах мазаные шершавым языком галактики, — а в остальное время благодарю Бога за то, что позволил мне это испытать. — Не говори так, словно собираешься со мной проститься, — тычется ртом в уголок горячих губ, приглашая на танец с кожей к коже и без одежды. Раздевает, сберегая каждый шов и петельку на чиминовой атласной рубашке, наконец-то знакомясь с тугим корсетом костей под росписью родинок и никакой не глянцевой, а честной, что ни на есть мужской красотой. Из мальчиковых волос выглядывает хрустящая солома. От звуков, что он издает из себя, когда Чонгук надавливает пальцами на его ребра, чтобы наследить как можно больше и абсолютно везде, топорщатся золотистые волоски на предплечьях. У юноши поет душа с каждым рывком чиминового таза навстречу его касаниям. Он сжимает розовую, сочащуюся естественной смазкой плоть, и как самый счастливый на свете идиот задыхается ему в живот, кусая зубами тугие мышцы. — Я хочу… — мальчишка скулит, не отпуская с разбухшей мякоти нижней губы притупленные клыки, причиняя себе дополнительную боль, — пожалуйста… Чонгук успокаивающе гладит измазанной в слюне и смазке ладонью приподнятые с пахучей лесом травы, собираясь исполнить любое его желание. «Господи, пусть это мгновение не закончится. Дай мне в нем затеряться, и пусть меня не найдут. Пусть даже не ищут. Я хочу жить в нем до следующей жизни. Разреши прожить все жизни с ним» Подбирая Чимина под блестящие от высокой влажности коленки, Чонгук умоляет не стыдиться восхитительной наготы и толкается в это легкое, прозрачное тело, как если бы это был их последний день на земле. И когда Чимин хнычет ему в косточку на плече от боли, тот извиняется тысячу раз, а затем толкается снова, обещая, что страшно только в начале. Ему тесно и так непередаваемо жарко внутри возлюбленного, что пот сочится даже с тех борозд, что Чимин выкопал ногтями на его лопатках, оставляя под пластинами кусочки кожи и пудру от загара. Солома некрасиво полосует мальчиковую спину, а в плохо растянутом, тугом кольце мышц не хватает места для толстой плоти, что продолжает толкаться вперед, наконец-то добираясь до долгожданной простаты. Чонгук вытаскивает член, когда Чимин издает самый громкий крик из тех, что были до этого. Ему до чертиков страшно, что все-таки навредил, хотя обещал, что будет хорошо до мурашек. Только Чимин вдруг нажимает на его спину, требуя опуститься назад, ведь никогда и ни с кем не переживал те же ощущения. Как будто обнажили все нервы и сквозь агонию доставили к звездам. — Еще, — просит, прижимая Чонгука к себе с такой силой, как если бы их вот-вот собрались разлучить, — Чонгук… Воссоединяясь заново, юноша обрывает молитвы вкусом металла со своих прокушенных изнутри десен, боясь это счастье попросту не пережить. Оно его наполняет, плещется родниковой водой и переливается за края от переизбытка. Чонгук только надеется, что Чимин испытывает то же. Хотя бы долю от его ощущений. — Будь моим, — просит он, замедляясь, рискуя подчиниться неконтролируемой дрожи в суставах и раздавить Чимина своей гигантской любовью. Тот моргает на него, дыша через раз. Слипнувшиеся ресницы блестят, прячась в тени и спелые губы произносят давно всем известное: — Я твой. — На сегодня? Чимин ведет с мизинца дорожку пота по виску до важного родимого пятнышка под чонгуковым ртом, улыбаясь такой первобытной особенности на его сосредоточенном лице. Оттопыривает большим пальцем нижнюю губу, нажимая другой рукой на его затылок, чтобы прихватить ее зубами и пообещать: — Навсегда.***
Счастливые люди получают удовольствие от самых обыкновенных мелочей. К примеру, от того, как неподдельно и пронзительно пахнет мокрая земля после утреннего дождя. От кроткого шепота травы в обманчиво угрюмом хвойном лесу. От того, как празднично блестят глаза любимого человека. От того, как светится его пергаментная кожа после долгих часов занятий любовью. Домом становится не родительская крыша, а то место, где проснулся с ним. И даже, если это старый разворованный сарай, значит так было задумано. Ты не ищешь удобств, когда любишь. Ты берешь то, что есть и работаешь над этим до тех пор, пока в этом есть смысл. Чонгук просыпается первым, переворачиваясь на бок, чтобы сделать себе большое одолжение и еще раз убедиться в том, что все не сон, не очередная его фантазия со словами «а если бы…». Это спящий Чимин, прижимающийся к нему, словно кусочек от солнца, такой яркий и теплый, открывая потрясающий вид на изящную шею в потемневших метках. Юноша не может сдержать себя и не притронуться хотя бы к одной, радуясь, как маленький мальчик, заполучивший не просто какую-то дорогую игрушку, а целый магазин игрушек. Только вот Чимина он не получил в подарок, а добивался. Добился. — Почему ты не спишь? — мальчишка, не разлепляя веки, перехватывает горячие пальцы и вплетает через них свои, устраиваясь на тяжело вздымающейся груди вместо подушки, которой им в этом месте ночлега не досталось. Чонгук сталкивает их животами, не оставляя между телами ни миллиметра свободного места. Расчесывает ногтями розовые растрепанные после сна волосы, временами доставая из них остатки соломы, и решает, что еще более правильный момент для этого наступит нескоро: — Я люблю тебя. Чимин не успел бы заснуть настолько скоро, а значит обязан был услышать от начала и до конца то, что на старте всех этих игр и споров хотелось услышать меньше всего на свете. Но вот Чонгук — немножко наивный, необычайно честный и поразительно безрассудный. Он не ждет от Чимина ответа, не требует его ни в коем случае. И именно за эту трепетную бескорыстность мальчишке больше не жалко признаться. — Я… Но что будет дальше? Разумно ли кидать в ноги обнаженное сердце тому, которого завтра уже рядом может не быть? Переживет ли Чимин тогда эту зиму? С улицы слышно, как выводят на прогулку лошадей, и мальчик отнимает голову от сильных чонгуковых плеч, подбирая с земли вымазанную в песке рубашку. Юноша поднимается следом, едва не цепляясь в Чимина костяшками, умоляя не злиться на него за эту бестолковую и несвоевременную откровенность. — Это не значит, что я жду от тебя того же, — врет с плохой игрой, теряя во рту умеренную сладость упущенного момента. — Я должен помочь Тэхену покормить животных, — говорит мальчик, — тебе тоже нужно возвращаться домой. — Нет, — качает головой, отказываясь верить в то, что сейчас происходит. В спешке подтягивает до пояса некогда тщательно выглаженные брюки, чтобы догнать Чимина у приоткрытых дверей и развернуть лицом к себе, замечая в его глазах ничуть не меньшую тревогу. — Нет, эй-эй, посмотри на меня, — двумя пальцами хватает за конец подбородка, запрокидывая его чуть вверх, — я не дам тебе это сделать. Я сказал, что люблю тебя. Это не какая-то идиотская шутка! Я тебя люблю! Как я могу тебя просто взять и отпустить? Когда мальчишке стыдно за что-то, он сжимает в полоску губы и между его бровей тесно складывается толстая кожица. И вся его спесь задыхается изнутри, оставляя на поверхности человека, который боится чувствовать. — Я не прошу тебя любить меня сейчас. Я не посмел бы даже заикнуться об этом. Все, чего я прошу — не сбегай от меня за то, что я без тебя не могу. Этой ночью ты ответил «навсегда». Так что же изменилось теперь? — Десятый день, — отвечает Чимин, не переставая хмуриться, — сегодня десятый день. — А еще сегодня пятница. И январь. Середина зимы и начало года, что с того? — Ты не сможешь уехать из города, — наконец мальчик озвучивает вслух то, что терзает сильнее всего, — а я не смогу остаться. Мне уже больно только от одной мысли об этом, и я не хочу ощущать это на протяжении нескольких месяцев или даже лет. — Почему ты принимаешь решение за меня? — Потому что ты сделаешь глупость и примешь неправильное! — Я хочу быть с тобой. Чимин кусает губу, выдавливая безрадостно: — А я хочу оставить все, как есть. Он выбегает на улицу за скрежетом телеги по земле, и Чонгук отрешенно хватает ладонью свежий воздух, не успевая прихватить вместо него тонкое мальчиковое запястье. За стенами сарая только-только поднимается солнце, и мимо группы собак на выгуле проходит Хосок, кидая на Чонгука знающий взгляд, говорящий мол: «сделай доброе дело и сдайся уже наконец». Юноша с ним не здоровается, а уходит в сторону железной дороги, злой и обиженный, но все еще безумно влюбленный, упорно пытающийся, глядя вперед, в который раз за прошедший месяц, собрать себя заново.***
— Что ты здесь делаешь? — Юнги дожидается, пока от Чонгука отлипнут шестерки его отца и изрядно надоедливая спутница, что умеет поддержать разговор только в том случае, если в нем прозвучит хоть одно слово о ее очевидной привлекательности. Парень кивает проходящему мимо прислуге и ставит на полупустой поднос в его руке свой начатый бокал с сухим полусладким. — А где я еще могу быть? — дергает плечами, с легким недомоганием отвечая на улыбку позирующей ему с другого конца зала девушке, которая, к его личному сожалению, слишком весело общается в эту минуту с его матерью. — Я помню, ты говорил у этих циркачей сегодня последнее шоу, — вспоминает старший, — что-то изменилось? — Нет. — Тогда, еще раз, что ты до сих пор здесь делаешь? Мамочка не держит тебя за ручку, а я прикрою, если… — Я сказал ему, что люблю! — обрывает Чонгук на полуслове, нервно оглядываясь вокруг, но светскому сборищу куда интереснее обсуждать акции, чем истории неразделенной любви какого-то неумного парнишки. — И? — И он ушел, — заканчивает, вдруг сожалея о том, что отдал официанту свой бокал. — Это все? — уточняет Юнги, отвлекаясь на несколько секунд, чтобы поздороваться с партнерами по бизнесу, — на этом любовь закончилась? Младший стыдливо смотрит куда-то в сторону, не имея понятия о том, как он должен себя чувствовать в этой ситуации. Ему так чертовски сильно надоело теплить эту остывающую надежду на то, что у него был шанс полностью переписать судьбу и сделать в жизни куда больше, чем запланировали для него родные. — Чонгук, это делается не так, — твердо проговаривает Юнги, — ты не любишь кого-то, а потом отпускаешь. Господи, нет! Ты любишь и тебя безбожно тычут мордой в болото. Ты задыхаешься ряской и чертовыми кувшинками, а затем поднимаешься, идешь к нему, пытаешься снова и снова, и если есть хоть малейший шанс, что этот человек тебя любит тоже, ты вцепляешься в него зубами и когтями, но не отпускаешь! И если то, что я слышал от тебя — правда, у тебя нет оправданий к тому, что ты стоишь здесь, попиваешь газированное вино и скулишь «он ушел». Он ушел! — Юнги смеется, впервые за все время их дружбы так явно выйдя из себя, — так вернись за ним и объясни, как нормальные люди друг друга любят! Чонгуку хватило еще на фразе о кувшинках, но увидеть Юнги в таком состоянии, он уверен, дороже всех его договоров на недвижимость вместе взятых. Он набрасывается на лучшего друга, едва не сбивая с ног, чтобы уткнуться влажным от слез лицом тому в ворот пиджака, обещая благодарить за эту речь до конца своей жизни. — Пошел вон, — смеется старший, хлопая приятеля по спине, — я серьезно, Гук. Это все мило и все остальное, но твоя матушка смотрит на нас, скосив бровь. Уходи, пока она не доковыляла до нас в своем пакете от Жанны Ланвен. Чонгук прячет заплаканное лицо в ладонях, растирая веки. Еще раз говорит хену несоразмерное никаким другим благодарностям «спасибо», и уносит ноги, прекрасно понимая, как выглядит для кучки снобов вокруг. Знает, что мать этого так не оставит, а отец, возможно, снова, как и в детстве, позволит себе поднять руку, но это уже случится не с ними, потому что в этот миг, Чонгук решает для себя больше не жить чужими жизнями и не возвращаться назад.***
Чимин не должен был быть на сцене в этот вечер. Его опухоль на ноге только стала сходить, разрешая постепенно возвращаться к старой обуви, а не огромным, разношенным ботинкам Намджуна. В конце концов, он пообещал Чонгуку, что всего лишь в этот раз, в один единственный сделает себе и своим близким людям одолжение и не станет рисковать. Но мальчиковая тяга к вершинам так сильна, что чувство самосохранения притупляется еще на этапе рождения. Потому так страшно за каждый его шаг. За каждый новый вдох и выдох. Акробат, переплетенный лоснящимися фиолетовыми лентами, держит на себе сотни взглядов, как и подобает опытному артисту. Опускает тросы руками, тут же подхватывая их между бедер, застывая так на мгновение, чтобы сердце прекратило стрелять по вискам хуже фейерверков. Он слышит, как сухожилия в незажившей лодыжке ноют, скулят, прося дать им чуть больше времени на восстановление, но там, внизу на трибунах, люди, жаждущие до крови в глазницах зрелищ, а самому Чимину эта физическая боль так сильно нужна ради того, чтобы не думать о той, что отзывается эхом там, где ее не достать. Мальчишка слышит сильные вздохи, и даже краем глаза замечает, как парочка особенно впечатлительных домохозяек хватаются за местечко слева под грудью, стоит ему немного разжать кулак и прожечь на ладони полоску стертой до мяса кожи, не рассчитав необходимость поддержки. Он не понимает, когда все выходит из-под контроля, но в какой-то момент от боли абсолютно повсюду темнеет в глазах и настает ощущение падения в большущую пропасть. Чимин не считает секунды, не прислушивается к хрусту ломающихся костей, если такие есть. И тело в это мгновение легче птичьего перышка. Невесомое. Раскрывая веки, он ожидает увидеть верхушку шатра и, быть может, встревоженные лица друзей, а вместо этого в ужасе глядит на раздертые до крови ладони Чонгука, что выскочил на сцену в тот миг, когда тросы сорвались и полетели вниз, чтобы подхватить механизм голыми руками, рискуя прожечь их сумасшедшим трением до самых костей. Но юноша успел не только замедлить движение неисправных веревок, но и перепрыгнуть пол арены, чтобы подхватить мальчишку и не дать разбить в падении даже коленки. — Чонгук… Парень не дает ему договорить, а скорее передает, будто любимую куколку, подбежавшему Хосоку, принимая в свою очередь помощь от Тэхена в привычной цветастой рубашке и кольцами в ушах. — Черт, ты… — тот смотрит на изуродованные ладони, на которых всенепременно останутся шрамы, но без какого-либо отвращения пережимает одно запястье, ведя за собой, — это конечно выглядит очень плохо, но то, что ты сделал… это было одурительно. Чонгук впервые слышит это слово, но все равно, сквозь острую боль в руках, улыбается, думая, что его первое впечатление о Тэхене вышло ошибочным, и этот странный музыкант не так уж и плох. — Я должен… — резко тормозит, от чего Тэхен перед ним также останавливается, — мне нужно быть с ним. Я должен знать, что он в порядке. — Он в порядке, — гарантирует новый знакомый, не оставляя своим уверенным тоном ни капли сомнений, — а ты как раз-таки нет. Так что, Ромео, давай-ка мы сначала поможем тебе. Чонгука приводят к тому единственному человеку во всей труппе, который способен оказать ему первую помощь. У Намджуна в палатке неизменно пахнет спиртом и кормом для собак. Мартышки нигде не видно, и это, наверное, значит, что ей все же удалось помочь. Во всяком случае Чонгук надеется, что она жива и здорова. При обработке его ран приходится потратить большое количество чистых тряпок, и когда юноша бросает взгляд на их смятую кучу в углу шатра, представляет, какая реакция может быть у незнающего и случайно вошедшего сюда человека, потому что крови столько, что он бы сам решил, что здесь как минимум прооперировали мелкое животное. Намджун, в своем привычном репертуаре, не задает лишних вопросов. Тэхен, как ни странно, сидит все время рядом и отвлекает от боли беззаботными монологами, за что Чонгук обещает себе, когда-нибудь его отблагодарить. Но даже в этом положении, он ни на одну секунду не перестает думать о Чимине, желая поскорее закончить перевязывать царапины и понестись сломя голову туда, откуда его еще с утра прогнали, но где он неотступно хочет делать каждый свой вдох. Они слышат снаружи непродолжительную беготню и неопределенные пререкания двух или больше людей. Тэхен уходит посмотреть, а Намджун, как будто бы знает чуть больше, завершает аккуратную работу и молча убирает мусор с колен. — Спасибо, — благодарит, пробуя сжать пальцы на обеих руках, но раны на них еще слишком свежие, от того жгутся под бинтами до зубного скрежета. — Мне передали, что ты спас нашего Чимина, — с повернутой к нему спиной, бубнит Намджун, копаясь в развернутой аптечке, — так что спасибо тебе. Чонгук собирается ответить, но громкий голос Тэхена за шторами отвлекает, и тень, надвигающуюся на травмпункт уже невозможно игнорировать. Маленькую, дрожащую от рыданий тень. — Тупой кретин! — именно с этой фразой Чимин решает влететь внутрь, отталкивая не справившегося со своей задачей Тэхена с пути. Намджун поступает умнее и выскакивает на улицу, оставшись цел и невредим. В итоге в палатке остаются снова только они двое. Как дурацкое дежавю. Почти рок судьбы. — Кто тебя просил?! Мальчик не машет руками, не топает ногами, но все равно выглядит, как злой и до чертиков напуганный ребенок, столкнувшийся с теми обстоятельствами, с которыми его не учили никогда справляться. И Чонгуку даже такой он любим всей душой. — Кто разрешил тебе приходить туда, бросаться под огонь и вести себя, как какой-нибудь герой?! Ты мог… ты почти… Чонгук видит, как его трясет и как худые ноги подкашиваются, не выдерживая такого большого количества потрясений для одной ночи. Он подается вперед и подбирает мальчишку за пояс, усаживая к себе на колени. И то, как Чимин зажимает его череп в тиски, пережимая волосы, вырывая несколько прядей от страха когда-нибудь отпустить — этого достаточно, чтобы Чонгуку в настоящее мгновение умереть счастливейшим человеком на земле. Ведь это значит, что Чимин его все-таки любит. Несмотря на все, что было сказано и сделано раньше. Несмотря на ненавистное правило десяти дней и их такие разные жизни. — Ты никогда, — мальчишка ослабляет хватку, но только, чтобы отодвинуться чуть дальше и взглянуть ему в глаза, чуть успокаивать теперь, когда кожа к коже и оба теплые… живые, — никогда больше не сделаешь ничего подобного, слышишь? Чонгук может на него только смотреть, раскрыв рот, как дурачок. Но вдруг отрицательно мотает головой, потому что поклялся себе с ним всегда быть честным. — Если на кону ты, твое здоровье или твой талант, я сделаю это снова. Ради тебя. — Я этого не хочу, — пытается вразумить Чимин, беря в ладони упертую физиономию. Чонгук смотрит на его губы, интересуясь: — А чего ты хочешь? Мальчик опускает сияющий от все еще поступающих слез взгляд на перевязанные мужские руки, на проступающие под бинтами полосы крови и затем полностью на ожидающее лицо Чонгука, которому не важны ни шрамы, ни металлический запах разорванной кожи, ни сильнейший дискомфорт, который тот должно быть сейчас испытывает. Все, что для него важно, сидит сейчас на его коленях и до сих пор, по какой-то безумной причине, все еще сомневается в искренности его чувств, в силе его слова. — Тебя, — выдыхает, проглатывая истерику от запоздалого признания, — тебя, меня… нас вместе. Навсегда. — Почему? — Чонгук врезается горячим носом в его восхитительный, пуговичный, еще пока ожидая, уговаривая себя потерпеть. За закрытыми веками, вместо матовой тьмы, видит, как рушатся чиминовы кирпичные стены, как потрясающе эффектно распадаются гештальты, чтобы начать строить что-то новое, что-то не для себя одного. — Потому что я тебя люблю. Чонгук целует Чимина, едва тот успевает досказать освобождающее «люблю», снося все перекрытия под корень. — Будь моим, — молит мальчик, с каждым переплетенным вдохом, врастая в эти чувства всеми нервными окончаниями. — Я твой. Чонгук вспоминает замечательные слова очень умного человека и своего самого лучшего друга, широко улыбаясь в поцелуй: «Ты любишь и тебя безбожно тычут мордой в болото. Ты задыхаешься ряской и чертовыми кувшинками, а затем поднимаешься, идешь к нему, пытаешься снова и снова, и если есть хоть малейший шанс, что этот человек тебя любит тоже, ты вцепляешься в него зубами и когтями, но не отпускаешь» — На сегодня? Втягивает легкими солоноватый запах тугого, изящного тела и обещает, проникая утробным шепотом Чимину вовнутрь, под кожу: — Навсегда. what if we rewrite the stars? say you were made to be mine nothing could keep us apart you’d be the one I was meant to find