Багряное кружево

Дарсия, цепляясь за мелкие обломки скал просторным чёрным плащом, волочащимся за ним траурной королевской мантией, спустился от обрыва к самой воде, где лениво, почти незаметно для человеческого глаза вздымались волны, медленно наращивая промёрзший насквозь берег слой за слоем. Холодало с каждым часом, и ясно было, что скоро и море замёрзнет до горизонта, а огромная тускло-алая Луна, потрескавшаяся, как старинный фарфор, рухнет на лёд и расколется на куски. Изломанная, измученная земля изредка подрагивала от новых толчков, над головой Дарсии угрожающе потрескивало нагромождение глыб, с тихим шорохом вниз сыпалась ледяная и каменная крошка, но звериный инстинкт, чуткий к любым изменениям в окружающем мире, подсказывал ему, что опасаться пока нечего. Инстинктам сейчас стоило доверять больше, чем разуму. Яд делал своё дело: нередко Дарсии уже не удавалось отличить реальность от галлюцинаций, фантазии и сны казались более настоящими, чем то, что было в действительности, а две его ипостаси, волчья и человеческая, раньше мирно уживавшиеся вместе и легко отделявшиеся друг от друга, теперь всё время сливались, менялись местами, и в человеческом теле он постоянно, совсем не осознавая этого, пользовался волчьими чувствами. Слух, зрение, обоняние, даже осязание чудовищно, пугающе обострились, удлинились клыки, подчас царапавшие язык, движения приобрели хищную пружинистость, мысли рвались и путались, как струны: чтобы думать связно хотя бы пару минут, приходилось буквально совершать над собой насилие. Где-то в складках одежды был спрятан пистолет, но Дарсия теперь не был уверен, что при встрече с теми, кого ныне считал врагами, не вцепится, подобно зверю, ближайшему из них в горло. Должно быть, что-то похожее испытывали вервольфы из легенд, которые звонким солнечным днём со смехом читала ему Хамона в мраморной беседке посередине озера, куда добраться можно было только на лодке или вплавь, отводя руками гибкие и скользкие стебли водяных лилий… Возлюбленная, тонким пальцем обрисовывая его скулы, беззаботно примеряла на него маску оборотня — волка не по своей воле, человека не по принуждению, — даже не подозревая, насколько однажды будет права. Мысль мелькнула и растаяла. Хамона была мертва, а яд умерщвлял и память о ней, потому что помнить было больно и физически, а не только душевно. Дарсия опустился на колени и огляделся, пытаясь восстановить картину произошедшего. Следы были совсем свежие, только скупо пролитая кровь уже успела загустеть, застывая. Здесь стояли волки: от матёрого самца до по-глупому привязанного к людям волчонка. Здесь оскверняла землю своим противоестественным существованием полукровка, не достойная и того, чтобы мечтать о рае. Здесь лежал без сознания искалеченный человек. Здесь легко ступала благоухающая лунной пылью Дева Цветка. Он стянул перчатки, бросив рядом, и осторожно тронул одно из бордовых пятен, растёр его в пальцах, поднёс их к лицу, вдыхая аромат. Здесь рухнул на колени ещё один человек, и Шер Дегре умерла на его руках. Запах смерти, которым пропиталось всё в его замке, Дарсия узнавал с тех пор безошибочно — да и мог ли он ошибаться, если смерть сейчас текла в его жилах? У её спутников, верно, не было времени вырубать в мёрзлой почве могилу — и нечем было вырубать её, и тело Шер приняло море. Шер… Дарсия протянул руку и снял с растущей кромки льда светлый волос. Память на мгновение вернула ему ощущение шёлковой, лунно-светлой кожи, но ощущение утонуло во вспышке боли. Волки избирают себе пару один-единственный раз — и на всю жизнь, но проклятый на роду лорд Дарсия был волком лишь наполовину. Хотя и человеком он был тоже лишь наполовину. Оттого в его по-настоящему чистой и беззаветной любви к Хамоне было так много от молчаливой волчьей преданности, когда ему нередко казалось, что было бы довольно просто тёмной тенью лежать у её ног, принимать ласку тёплых касаний и в мрачном замке верить в крошечный, уютный, домашний рай, заключённый в сложенных лодочкой ладонях. Хамона была его данностью, его волк любил её так же естественно и легко, как дышал. Оттого в противоречивой, замешанной почти исключительно на физическом влечении страсти, которая привязывала его к Шер Дегре, было так много от инстинкта охотника, от жажды крови и тёплой плоти жертвы, от жажды жизни, ещё более острой из-за ощущения, что его собственная жизнь ускользала холодным ветром из уст вместе с выдыхаемым воздухом и утекала тяжёлой осенней водой сквозь пальцы. Шер желал мужчина в нём, понимая и принимая всю безнадёжность этого дурного желания. Хамону выбирал волк, Шер Дегре — человек. Нить мысли прервалась, острая кромка льда стеклянно захрустела, ломаясь и дробясь в сжатых в кулаки пальцах, игольчатые осколки впились в кожу, окрашиваясь красным. Из горла Дарсии вырвался низкий надрывный крик — глухой стон, утробный вой, разъедающий душу, как солёная морская вода — руки, переливчато взлетел к небесам, упал до сдавленного хрипа, затих. Вода обтекала пальцы, вода смывала кровь, вода равнодушно принимала жертву, позволяя совершить тризну [1], пока человеческой воли Дарсии ещё хватало на то, чтобы вспомнить хотя бы на миг, пока конвульсии долгой, растянувшейся, казалось, на века агонии ещё не заставили его безмолвно умолять о смерти, словно о величайшей милости. Больше ему нечего было принести в посмертный дар Шер Дегре. Багровая луна, просвечивающая сквозь лохмотья туч на ставшем невероятно низким небе, липко растекалась по бликующей поверхности, смешиваясь с кровью, сочащейся из раненых рук и багряным, тонкого плетения, кружевом расплывающейся в толще ледяной воды. Скоро, совсем скоро, на краю мира, на снег у запертых врат ляжет такое же багряное кружево и его кровь аристократа тоже вплетётся в невесомый узор, неспешно впитывающийся в слепящую белизну… Дарсия знал — это конец, конец всему и всему же начало: крови, пролитой им, как собственной, так и чужой, будет столько, что древнему миру, затянутому в кружевной кокон из её нитей, вскормленному жизнями, отнятыми у слепо идущих в рай, хватит, чтобы переродиться. И врата откроются, но — он совершенно безумно осклабился, стряхивая с рук бледно-алые капли — вряд ли — в рай.