***
Юнги часами сидит в мастерской брата и вновь разглядывает портреты. Он даже ел здесь и здесь же пытался спать. В неё будто впитался сам Намджун, будто это была его душа и центр его вселенной. Где был Джин. Он так и ни разу его не видел после случившегося, но и, встретив его, не смог бы смотреть на него. Этот человек являлся собой живым, дышащим, мыслящим ядом дорогого брата. Хоть он был им неосознанно, и не понимая своего назначения и влияния. Его любимый младший брат был настолько болен им, но всё тянул к нему руки в попытках испить до дна, пусть это его и убьёт. Юнги винил саму фортуну, мироздание в их встрече. И в том, что любовь существует. Каждый раз ночью закрывая глаза, он видит у себя на руках окровавленного Чимина. Он не хочет помнить его таким, но сознание упрямо против, оставляя его наедине с моментом величайшего ужаса в его жизни. Словно раз за разом переживая ту ночь, ощущая в руках холодную густую кровь на руках и тяжесть мёртвого тела без лица. Он боялся забыть лицо Чимина, помнить лишь обезображенное нечто из того кошмара. Эхом слышит свой громкий, истошный и вымученный крик, слишком громкое разбивание капель слёз о кровавый пол. Ему иногда мерещится в темноте, что вся его одежда пропитана кровью, он тонет в ней, захлёбывается, что она навечно пропиталась к коже и забила ноздри. От сидения на жёстком полу уже ломит тело, но ему плевать, он не хотел ощущать ничего физического. Словно он навсегда остался в той хижине среди крон деревьев, застряв там, а здесь был только его мираж. Юнги остался там, с ним. — Чимин-а, знаешь, я… — слова застревают в глотке и шипами вонзаются в стенки, от произнесения родного имени. — Я не могу дышать… Мне так… — каждое слово, словно кнутом по груди, распарывает, обнажая красную плоть. Он ударяет себя по груди, желая вырвать эту боль с корнем, но они слишком глубоко проникли, Юнги состоит из неё. Его кожа на груди лиловых оттенков от множества синяков, местами переходящих в некрасивый желтоватый, она ноет от боли, но он не ощущает этого. Этой боли слишком мало, чтобы перекрыть ту, что внутри него. — Я не знаю, что мне делать, Чимин. Как мне жить? Я не знаю, как я перенесу следующий день, это словно пытка… Юнги отодвигает край джинсов и задыхается вновь, не в силах выдержать своих эмоций, бережно очерчивая чёрные линии на своей коже. Это было невыносимо. Тонуть в чувствах и воспоминаниях, в невозможности изменить ничего. Сквозь поток нескончаемых слёз он смотрит на татуировку, бережно оглаживая её пальцем и рыдая в голос. Смотрит на двух страшно кривых маленьких человечков, взявшихся за руки. И надпись «Пак Чимин», со съехавшими в стороны буквами. — Прости меня… прости… Ему было так жаль, что он не смог любить его больше, любить его дольше. Что не смог быть вечность с ним, как они хотели. Жаль, что он остался один. Юнги хочет кричать громко, долго и сильно, раздирая себя в клочья. Но единственным, кто его услышит, будет он сам. Это не дойдёт до Чимина. Уже нет… Он так скучал по нему, слыша его дыхание рядом, но не в силах дотянуться до него, скучал по запаху, который хотелось уловить хоть мимолётом. Так невыносимо хотелось услышать его голос, настолько сильно, что он будто слышал наяву, воспроизводя из воспоминаний. Но от Чимина осталась одна тень. С ужасом пришло осознание того, что не осталось никого, кто бы был с ним рядом и близок. Что такое близость? Насколько он должен был подобраться ближе к чужой душе, чтобы ощутить и потрогать её, быть непозволительно близко. Ему всегда вспоминается одна ночь из их детства. Она казалась ему особенной, ночь, когда он ощутил мимолётом эту близость. Намджун всегда был пугливым ребёнком и везде таскался за ним, подражая всему, что делал Юнги, улавливая его мимику, манеру речи, какие-то случайные жесты и привычки. Но Юнги всегда был строг к нему и был дотошным братом, запрещая ему много из того, что делал сам. Огромный раскат грома треснул прямо над домом так, что задрожали окна и молнии грозились ворваться внутрь, разбив стекло. Кромешную темноту время от времени освещали вспышки молний совсем близко. Сквозь мимолётный свет можно было разглядеть небольшой холмик из одеял на кровати, оборонённый множеством подушек, словно они были бы нерушимой крепостью. На очередной вспышке яркого синеватого света, Юнги видит перепуганное лицо брата, с зажмуренными глазами, его плечи подрагивали при каждом звуке с улицы. Несуразная и угловатая в своей худобе рука вцепилась в него, в страхе отпустить. — Намджун… — почему-то шёпотом, дотрагиваясь до его макушки и чуть трепля волосы. Эти движения всегда успокаивали младшего, внушая чувства реальности и защищённости, как спасательный круг в океане, за который он так сильно держался. Намджун медленно открывает глаза и сквозь темноту улавливает силуэт старшего брата. Под одеялом жутко душно, но он ни за что не хотел выбираться из их небольшого логова, когда он был со старшим братом, то страх понемногу отступал, оставляя место для чувства безопасности. Здесь они словно дышали общим кислородом, собственными выдохами, словно делили одну утробу матери. — Не бойся… — Намджун слышит хриплый ломанный голос брата и чувствует, как к ушам прикладывают мягкие наушники. «Луна — это камень на горе… Сумасшедшие захватили психиатрическую больницу… Из газеты Дэйли Мэйл, чтобы подняться вместе…». В уши льются неспешные звуки пианино и обволакивающий голос, ведущий за странной мелодией, которая становится всё более беспокойной, набирая обороты, затем словно выкидывает тебя в пропасть, заставляя ловить руками воздух, ощущая приятную атмосферу эйфории. Страх неожиданно отступил, появилось желание танцевать и кружиться вокруг, поддаваясь этому волшебному, чуть хрипловатому голосу и громким звукам, с каждым ударом барабана. Намджун даже не заметил, как Юнги снял одеяло, а позже он поражённо смотрел на его лицо, освещённое голубоватым светом из окна, и он как заворожённый пошёл за ним. Старший вёл его ближе к окну и остановился у самого края, так он мог прикоснуться носом со стеклом. По губам брата он прочитал — смотри. Намджун приоткрыл рот от восхищения и чувств переполнявших его, тело покрылось мурашками, и каждая клеточка ощущала это и пропускала через себя красоту. Он наблюдал за яркой молнией, вмиг появившейся перед глазами, она была настолько красивой и мимолётной, что он задержал дыхание. И поразился себе, как он мог упустить нечто, столь восхитительное своей природой. Как же он был слеп, не замечая этого и зажмуривая глаза, прячась от этого. На стекле он видел изумительные прозрачные капли, барабанящего дождя: они красиво стекали по поверхности, составляя размытые очертания некого узора, он заворожённо водил пальцем по ним и наблюдал за цветами, отражавшихся в них. Там было тысяча оттенков: серовато- бежевый от его пальца, чёрный цвет его волос, зелёный от его пижамы и самый красивый из них — васильковый, переливающийся на секунду в чистый белый от молний. Это был самый красивый цвет, который он видел. Юнги стоя за спиной, медленно снял наушники с младшего брата. Намджун поднял взгляд к небу и ни разу не шелохнулся от громкого всепоглощающего грохота грома. — Послушай. Солнце сменилось грузными тучами, и он умолял их о дожде, но этого не происходило, словно его томили в мучительном ожидании. Погода была, словно сама застывшей, не позволяя ничему измениться и уступить место, смывающему всё дождю. Юнги не чувствует голода и желания что-либо сделать, прийти в себя не хочет, отнюдь, убегает от себя. Закрывается от мира и существует лишь в этой маленькой комнатке, между гранью реальности и где-то далеко. Застрять так удобно, он одновременно и здесь, и нигде. Хотелось бы ему испариться, как пар; он наблюдает за играющими в свете пылинками, те кружатся в вальсе и медленно опадают на пол. Они совсем лёгкие, их ничто не заботит, лишь танцуют и их никто не замечает. Теперь он стал понимать Намджуна, закрывшись здесь. Здесь никто не потревожит, словно время застыло, и он недосягаем для всего мира, оставшись совсем один в нём. Но это одиночество начинает проглатывать его, как огромный синий кит в море. Интересно, Намджун чувствовал то же самое? Он хотел уединения, но не одиночества. Вечное одиночество шло по пятам его брата? Намджун всегда держал в уме кусочек личного одиночества, как чёрный большой и мягкий шарф, обвивающий его шею, и иногда он душил настолько, что не продохнуть. Но он мог чувствовать себя только так. Его мир в голове был столь огромен, что поглотил его, заставив заблудиться там, всё было настолько ярким и большим, что он не смог сдержать это буйство ярких образов в голове и дал им выход, который был единственный ему приемлем. Он всплёскивал всё на холстах, и только так он мог ослабить вязь шарфа и выгрузить мысли, по-иному он не мог их выразить. Намджун просто не умел этого. И ужасно боялся открыться. Чувствовать себя ещё больше слабым, боялся рассыпаться на крупицы. И Джин сделал это. Сделал его совсем слабым и зависимым, Намджун распадался на частицы рядом с ним и без него. Но… возможно, он хотел этого. Зная летальный исход, принимал всё это. Потому что хотел рассыпаться и исчезнуть. Это тяга к саморазрушению. Почему Юнги не заметил этого? Только сейчас он осознал, как много деталей упускал. Намджун всегда шёл на уступки людям, порой, жертвуя своими интересами, потакая чужим желаниям, жертвовал собой во имя своего искусства полностью, забывая или попросту игнорируя себя. Он мог часами стоять на ногах перед мольбертом, совершенно не нуждаясь в еде и во сне. Намеренно доводил себя, хотел сломаться, покрываясь маленькими трещинками. Юнги помнит, как он подолгу смотрел на море. О чём он тогда думал? Любил ли он жизнь? Мин не уверен в этом. Джун и не обращал на неё внимания до встречи с ним. Будто жил в своём мире, а другой мир его тяготил, пугая своей холодностью и жестокостью. Намджун считал самым тёплым цветом синий и окружил им себя, чтобы хоть на немного согреться душой. Юнги же считал, что синий — цвет одиночества. Но сейчас он и сам начал жить этим цветом. Синий казался ему единственным успокоением, иные оттенки цветов нервировали и напоминали о внешнем мире. Он носил чёрную одежду брата, она была ему велика, но его совсем не смущали длинные рукава и завёрнутые штаны. Она ещё пахла им, совсем чуть-чуть. Юнги купил две синие рубашки для выхода из дома. И избавился от всей старой одежды. Юнги сидит в гостиной, перебирая множество пластин, осторожно проводя пальцами по потрёпанным временем обложкам. — Эта моя любимая. — Я знаю… Откуда она у тебя? Почему именно она? Тонкие длинные пальцы прикасаются к пластине, которую он держал в руках, будто смывая пыль. Юнги наблюдает за плавными движениями и поворачивает голову в его сторону. — Я узнал об этой сонате в средней школе. Ты знаешь, я люблю гулять в одиночку поздними вечерами. И тогда я забрёл на незнакомую улочку, моё любопытство желало корма, и пошёл по тёмным переулкам. Это всегда было интересно, открывать для себя новые места, неизвестность интриговала. Я услышал приглушённые звуки скрипки… В темноте они казались особенно таинственными, завлекая и маня к себе, постепенно нарастая темп и оттого звуча зловеще. Но это меня привлекало. Нечто дьявольское. Бледные и худые пальцы, похожие на выцветшие ветки деревьев, бережно оглаживали обложку, чувствуя под собой шероховатую, неровную поверхность. Юнги слушал и слушал, впитывая в себя этот голос, погружаясь в него полностью. — Я сказал, что это очень красивая мелодия. Продавец музыкального магазина — седовласый старик, он улыбнулся. Джузеппе Тартини — так звали этого мистического скрипача, мастера Дьявольской трели. Он отдал мне её даром. Я вышел из магазина, с трепетом прижимая её к себе, никак не имея возможности выкинуть из головы ту мелодию. Юнги поставил её на проигрыватель, вновь улавливая знакомые звуки, которые знал наизусть. Даже заслушав до дыр, он мог найти в ней новое звучание. И наблюдал, как он танцевал по среди комнаты, вскинув руки в стороны, раскачиваясь из стороны в сторону. Мин улыбнулся и присоединился к веселью, кружась вместе с ним, растворяясь в этом моменте.***
Тучи продолжают нависать над ним всю дорогу. Юнги опускает окно и прикуривает, никотин обжигает горло, давая ощущение настоящего, как и прохладный ветер в салоне машины. Давая почувствовать, что он ещё жив. Давит на газ сильней, рассекая воздух, пуская дым, который яростно срывал ветер и уносил за собой прочь. Перед ним едет грузовик, и он вслушивается в музыку ветра, зажимая сигарету губами, давит на газ на полную, заставляя скакать стрелки спидометра вверх, вступая на встречную полосу. Он слышит рёв двигателя, как и то, как сигналит ему водитель грузовика. Мин лишь сильней сжимает руль до побеления костяшек и продолжает давить на газ. Сердце гулко стучит, бешено гоняя кровь с адреналином, кожа руля влажная от запотевших ладоней. Позже он слышит громкий гул и скрип шин. Юнги часто дышит и снижает скорость, в последний момент до столкновения вырулив в сторону. Облегчённо откинувшись на сиденье, он позволяет себе восстановить дыхание и дышать. Краем глаза он наблюдает за колыханием лепестков лилии на сидении рядом. Остановившись лишь через полчаса, Юнги вышел из машины, подхватив два небольших букета лилий. Он прошёл по громоздким воротам кладбища, ступая по земле, не осматриваясь по сторонам, он прошёл на небольшую тропу. Ему никогда не нравилось здесь бывать. Юнги остановился, лишь дойдя до их семейного кладбища, пройдя через небольшую калитку, в центре стояла небольшая часовня. Это место, словно островок, было укутано густым кровом старых и покорёженных деревьев, в детстве они казались ему жуткими и огромными. Он опустился перед одной могилой и прикоснулся к фотографии на могильной плите, стирая с неё пыль, чтобы увидеть свою мать спустя долгое время. — Привет, это Юнги… — он аккуратно положил цветы, убирая старые, увядшие и высохшие, сейчас напоминавшие собой гербарий. Он и сам сейчас был словно гербарий — такой же истощённый и неживой. — Мы остались только втроём, мам… Думаю, ты знаешь об этом. Я так и не представил тебя Чимину, прости за это, но присмотри за ним там. Папа до сих пор тебя ни разу не навестил, только я приношу цветы тебе, хотя ты их не любила… Со мной всё будет хорошо, не беспокойся за меня. Медленно встав с колен, он ещё долго смотрел на выцветшую фотографию матери в молчании, словно продолжал с ней диалог. Низко поклонившись перед могилой, он прошёл дальше, и с каждым разом шаг становился всё медленней и короче, неуверенным. Он остановился у совсем свежей могилы с ещё идеальной могильной плитой с гладкой поверхностью. Было невыносимо смотреть на это лицо здесь. У него и в мыслях не было, что когда-нибудь может такое произойти, но сейчас он стоит перед могилой горячо любимого брата и кладёт ему лилии. — Всё было бы проще, окажись ты здесь… Я бы всегда знал, где тебя найти. Как только он произнёс это — полил ливень, так долго державшийся и наконец давший себе волю. Юнги промок до нитки, но не шелохнулся с места, продолжая стоять, смотря куда-то в пустоту перед собой, одежда отяжелела и ещё больше с него свисала. — Твой пиджак на мне смотрится просто смешно… Правда? — Разве не мило, хён? — он ухмыляется и проводит пальцами по плите, будто смывая с них капли дождя. — Ты не будешь молиться? — Нет, мои молитвы всегда оставались неуслышанными. Юнги уходит лишь тогда, когда дождь прекращается. На улице уже темно и кладбище принимает отталкивающий и враждебный облик, обретая густые чёрные тени деревьев. Но теперь ничто его не пугало, ведь он пережил самое страшное, что могло с ним случится дважды — смерть близкого. В самый последний момент он сворачивает и едет по среди ночи туда, куда вели его все ночные кошмары. Место, откуда он бежал сломя голову с наступлением ночи. Но он хочет убедиться, что не найдёт там никого из них. Непонятный страх охватывает его и сдавливает горло, что трудно дышать, но он продолжает вглядываться в дорогу, освещённую фарами, где нет ни одной встречной машины. Наконец, он сворачивает на старую, заброшенную дорогу, ветви деревьев то и дело скребут по стеклу, пытаясь задержать его в своих лапах, не давая пройти. Лес вокруг пугающе тихий и мрачный, будто всем видом показывал, как не рад посторонним, пытаясь сохранить свои тайны. Он останавливается у запрятанной среди деревьев хижины. Она всё такая же, какой он её запомнил — чужая и зловещая. Перед глазами та самая ночь, когда он зажмуривает глаза, то видит перед собой кровь, лужи крови и слышит собственный крик. Ему на минуту кажется, что перепонки разрывает от этого животного крика и он опадает на колени, крепко прижимая ладони к ушам. Дыхание прерывистое, как и стук сердца, через истошные крики он слышит один единственный голос, вырывавший из этой пучины охватившего ужаса. — Хён… Юнги видит, как он заходит в дом и убирает ладони, замечая, что вокруг чудовищно тихо, будто окунули в вакуум. Неспешно поднявшись с колен, идёт к двери. Она закрыта. Он достаёт из-под подушки кресла-качалки ржавый ключ и отпирает её. Дверь ужасно скрипит, не хотя поддаваться ему, жалобно и медленно открываясь и погружая в мрак. Пройдя внутрь, он сразу нащупывает рядом рубильник и включает свет в доме. Но даже со светом дом остаётся неуютным и отталкивающим. Закрыв скрипучую дверь, Юнги проходит глубже и замечает на деревянных полах большие тёмные разводы, заставлявшие его сердце болезненно сжиматься. Снимает всю мокрую одежду и бросает на пол, та плюхается с влажным чваканьем. Здесь нет отопления, и он сразу чувствует пробирающий его холод, но, не смотря на это, он ложится прямо на пол, медленно выдыхая и вслушиваясь в тишину дома. Кажется, что леденящий здесь холод вовсе не от отопления, здесь был иной холод — пустующий, жестокий и застывший, в воздухе всё ещё ощущался острый запах страха и боли. Причины, почему он сюда вернулся, кажутся ему глупыми и наивными. Но иначе он бы просто не смог продолжать. Мин ложится на бок и проводит кончиками пальцев по въевшимся следам крови, будто пытаясь прочувствовать что-то. Глаза щиплет, и он позволяет слезам скатиться по его лицу, те, проделав путь до кончика носа, разбивались на когда-то кровавом полу, впитываясь и сливаясь. Юнги лежал на том самом месте, где лежал Чимин, он касается щекой холодного пола и тихо воет, скребя ногтями. Вокруг его головы тёмные брызги крови, уже навсегда впившиеся здесь. Он хотел… безумно хотел быть ближе. Почувствовать чужое присутствие хоть немного, малейший намёк. Это место было началом его ада и концом его рая. Здесь смыкалась сама жизнь Юнги и дорогих ему людей. — Хён… — бледная и худая рука тянется к нему, пытаясь прикоснуться, но останавливается. Он лежит напротив него, лицом к лицу, смотрит, но Юнги не может понять его взгляда, как и всегда. — Намджун… — Отпусти меня, Юнги. Ты не найдёшь здесь никого из нас. — Я знаю… — слёзы мучительно вырываются из него, он прикрывает глаза и обнимает свои нагие колени, прижимая к себе и тихо воя от бессилия. Юнги знает, что в этом доме он не найдёт ответов и тех, кого искал, сколько бы не пытался — Чимина и Намджуна он не вернёт. Но каждый раз продолжал задавать брату вопросы, которые он уже спрашивал и продолжал вновь их озвучивать, получая всё те же ответы. Проигрывать в голове давно прошедший сюжет и диалоги — стало его новой привычкой. Открыв глаза, он касается рукой места, где должен был быть он, но никого не находит. Как и всегда, Юнги один. Только лишь с лучами солнца он встаёт. С солнечным светом дом кажется ему совершенно иным, обретая более мягкие и тёплые формы. Он поднимает с пола местами влажную одежду и надевает, неприятно морщась от прикосновений холодной ткани, но ему сейчас на это абсолютно плевать. Важно другое. Выйдя на террасу, прислушивается и улавливает щебетание птиц, вдыхая свежий лесной воздух. Вдох. Выдох. Словно этот воздух с каждым глотком очищал его мысли. Прикрыв глаза, он ещё некоторое время наслаждался тем, что дышит, ощущая небывалую лёгкость от простого дыхания, которое выполнял каждый день. Но только сейчас он чувствует, что действительно дышит, и в полной мере ощущает наполнявший его кислород и саму жизнь. Она словно с каждым сделанным вдохом наполняет его, расползаясь по нему и заливает его уже доверху. Оставляя лишь приятный осадок. Спокойствие и тишина, не такая затхлая и плотная, она была лёгкой и ненавязчивой, приятной для души. Открыв глаза, он жмурится от яркого солнца, прогревшего его лицо. Уверенными шагами Юнги направляется к машине, сев за руль, он в последний раз смотрит на дом, долго и вдумчиво, что-то решая для себя. — Прощай… мой дорогой брат и моя последняя любовь. Как ни странно, машина легко проезжает по неровной дороге, даже густые ветви деревьев не мешались, быстро добираясь до трассы, или ему так казалось.***
От звука разбитой посуды он резко вздрагивает, подрываясь с места и спешно следуя на звуки. На кухне видит Джина, сидевшего на полу, перевёрнутая коляска лежала рядом, как и разбитая тарелка под его руками. Заметив кровь, Хосок подлетает к нему, но его руку резко смахивают в сторону. — Я сам… — это слово теперь часто слышит от Джина. Чон наблюдает за его попытками встать самостоятельно, но он только сильней открывает рану от осколков на своих руках. Хосок поднимает коляску и не смотря на протесты, подняв его на руки, усаживает. — Тебе не обязательно что-либо делать, — он достаёт аптечку и усаживается на стул перед ним. Джин хмурится и отворачивается в сторону, давая обработать свои раны. Они переехали в небольшой городок, купив маленькую квартирку на окраине, но им двоим она была в самый раз. Хосок устроился в местный театр и часто там пропадал, но старался уделять Джину больше времени, чтобы он ни в чём не нуждался. Джин изо дня в день сидел дома и пытался хотя бы делать несложные вещи, но это не всегда получалось. Ему было ненавистно чувствовать себя бесполезным и сломанным, забота Хосока лишь удушала его. Вся его жизнь казалась ему постановочной и фальшивой, будто он был актёром театра, пытавшегося осилить неподходящую для него роль, но сколько бы он не лез из шкуры — голову не перепрыгнет. Каждый день была для него борьба, попытки начать жизнь заново с новым местом, попытки забыть прошлое. Но всё катилось по наклонной и его роль расползалась трещинами. Он начинал ненавидеть себя и свою никчёмную жизнь. Но он противился всему и вновь натягивал улыбку, пусть даже маска от этого треснет больше, но он хотел удержать хоть крупицы от этой жизни, которая у него осталась. Кроме неё, у него ничего нет. Каждый раз смотря на Хосока, он хотел его ударить, стереть его вымученную улыбку с лица. Это было похоже на то, что они лишь терзали себя сильней. Один не в силах забыть, второй не в силах отпустить. Джин видит его потухшие, неживые глаза и бесцветную улыбку вместе с пожеланием доброго утра. Ведь от человека, что он так любил, — не осталось ничего, он запрятан за сотнями слоями боли и вины, и сколько бы Хосок не пытался выскребать их, пытаясь добраться до него, но они слишком очерствели и засохли намертво. Целыми днями в отсутствие Хосока он наблюдал из окна за серым пейзажем города, сам напоминая его, выцветая на глазах. И продолжая не жить вовсе. От Намджуна у него остались лишь горькие воспоминая, полные страха и ужаса, смываемые собой все счастливые моменты. Закрывая глаза, видел его глаза, полные любви и обожания, но это в ту же секунду заливалось кровью. Его грызло чувство вины, намертво вцепившегося в него вечным крестом, следующим за ним по пятам, как грязь, которую не отмыть ни каким искуплением. Он винил себя за то, что так и не смог помочь ему, защитить от самого себя. Джин хотел впитать в себя все его страдания и боль, но он был для него змеиным ядом, медленно отравлявший его. Он слепо любил его, так и не поняв его боли, Намджуну нужно было гораздо больше любви. Они были сумасшедше слепы в своей любви, любовь, словно чистый концентрат всего того, что отравляло его. И сколько бы он сильно не любил Джина, отдавая всю любовь вместе с собой, её было слишком много, наполняя его до краёв, что он состоял лишь из неё и она внутри него разрывала в клочья, больно и жестоко, не давая шанса спастись, впитавшись в каждую его пору, отравляя до костного мозга. Она распускалась в Намджуне яркими бутонами на каждом его сантиметре, он не мог остановить это, бутоны всё обрастали, и их был целый сад из роз, но их корни больно впивались и шипы скручивали его тело, раня его мягкое сердце, кровоточа и пытаясь вырвать его из груди. Джин думал, что сможет жить с этим, что вынесет эту сжирающую чёрную пустоту внутри, сможет остановить кровотечение своей души, но это становилось невыносимо. А хуже всего был маленький росточек надежды, посилившийся в нём. И это заставляло метаться в неизвестности и тонуть в бесконечном ожидании. Он ловил себя на мысли, что, умри Намджун в тот день от его руки, всё было бы проще. Нет. От мыслей прерывает стук аптечки на столе. Хосок смотрит на его вымученное лицо и молча обнимает, словно он всё понимает и утешает, пытаясь своим тёплым прикосновением вытянуть из него всю боль. Они долго так сидят в молчании, слова им и не были нужны, разделяя свои чувства и всё прекрасно понимая, ведь знали друг друга, как никто лучше. Сухие, чуть шершавые пальцы путались в волосах Джина, поглаживая и успокаивая его душу. Молчаливый диалог между двумя. Впервые за всё время Джину захотелось заплакать от бессилия и усталости. Он устал от всего, что касается Ким Намджуна. Это для него невыносимо. И Хосок видит его сухие слёзы и прижимает сильней, будто говоря — всё в порядке. Ким утыкается носом в ворот его вязанного свитера, вдыхая родной и не менее любимый запах. Он всегда заставлял чувствовать себя уютно и привычно, словно на своём месте. — Я решился… — тихий бесцветный шёпот Джина нисколько не удивляет его. Он ожидал услышать именно этот ответ. Но он до сих пор чувствует в нём противоречие и дыру от пустоты в нём, которую он лелеет, в надежде её заполнить. — Это будет верным решением. Хосок медленно выпутывается из объятий и всматривается в так хорошо знакомое лицо, выискивая в нём тень сомнений, но видит лишь бесконечно усталые глаза, желавшие поскорей закончить эти мучения и изрезать шипы бутонов, травившие его изнутри. Чон встаёт и набирает номер, наблюдая за сутулой спиной Джина и взглядом, устремившимся к окну. Хосок так же желал вернуть себе свою жизнь, как и желанный дождь для своей внутренней засухи.***
Живописная маленькая деревушка была словно оторвана от внешнего мира, символизируя собой рай на земле — тихий и закрытый от посторонних глаз, живущий по старым устоям и порядкам, мечта для того, кто хотел тихой и размеренной жизни, уставший от всего. Это место было поистине восхитительно по мнению Джина. Он подолгу мог сидеть на улице, подставляясь солнцу, и слышать буйную жизнь природы. Здесь люди жили бок о бок с ней. Небо здесь было иным, в разы больше, чем в городе, звёзды ярче, облака живописней и мягче, громовые тучи темней и насыщенней. Они пробыли здесь неделю и не заметили ни одного молодого человека или детей, деревня была слишком маленькой и работы не находилось для юных и амбициозных, а школ и вовсе не было. Это был словно затерянный мир, куда приходят лишь к закату жизни, но есть и те, кто не покидал её пределов всю жизнь, и это не казалось им чем-то диким, люди здесь довольствовались тем, что у них есть, благодаря за свою жизнь и живя в мире с самим собой. Пожилая женщина, у которой они остановились, была очень добра и простодушна, как и все здесь. Никто бы и не подумал, что она была выдающимся психиатром, ушедшим в отставку. Она выглядела довольной своей жизнью, и на немного Джину тоже захотелось быть таким. На каждом сеансе они беседовали, долго и умиротворённо, как и всё здесь, не замечая наступление самого красивейшего заката. Они выходили втроём посмотреть на него, сидя у старого крыльца, и наблюдали за медленно окунаемым солнцем за горизонт неба. Во время сеансов она зачастую предлагала чай, дурно пахнущий, но вкус был терпимым, напоминая собой древесину. От псилоцибиновых грибов в чае он чувствовал себя странно, ощущая, что пространство покидает его, а очертания предметов смывается, не заостряя на себе внимание. Госпожа Суён была приверженцем нетрадиционной медицины и считала, что изменённое сознание может давать доступ к травматическим и болезненным воспоминаниям. Джин тогда сказал, что у него есть достаточный и неограниченный доступ к ним, в любое для него время, но она тогда лишь улыбнулась и сказала: «Поэтому мы должны подправить их позитивными ассоциациями, изменяя твоё некоторое восприятие вещей». Перед ним пробегали тысяча воспоминаний, словно это всё проходило мимо него и он был безучастным наблюдателем. Тело обмякало и расслаблялось, но последнее воспоминание заставило Джина выронить хрупкую чашку из рук. Разбитые осколки и разлитый чай на полу выглядели движущимися, будто бы лежали на дне водной глади. Госпожа Суён лишь улыбнулась и убрала осколки, позже садясь перед ним на колени, чуть сжав его руки в свои мягкие, пахнущие мылом. — Психологическая травма — это недуг. Джин-а, я хочу вернуть тебе силы. — Я как-то плохо себя чувствую… Она мягко посмотрела и погладила по щеке, ловя его взгляд и в упор смотря на него, будто бы объясняла простую истину маленькому ребёнку. — Не нужно прогонять это чувство, почувствуй это и дай этому пройти через себя. Я буду бережно вести тебя. Доверься мне. Пойдём со мной, мой дорогой. Она завела его в комнату через одну дверь. Это была маленькая комнатка, заполненная запахом льняного масла и старых книг, но что его зацепило — синий. Он был везде, стены, потолок и пол были полностью в нём, как и небольшой старый диван с маленькими узорами, расплывавшимися перед глазами. Когда Хосок, сидевший на кресле, повернулся к нему, Джин широко улыбнулся впервые за всё время, наблюдая за его спиной листопад весенней вишни, так красиво и легко кружащийся на ветру. А самым важной частью картины сейчас для него был Хосок. — Что ты видишь? — он слышит пригнувшуюся к его уху женщину и чувствует тёплые руки на плечах. Джин заворожённо наблюдал за всем происходящим, не в силах снять восторженную улыбку, ощущая прилив непонятного чувства, наполнявший его с каждой секундой. — Любовь…Синий — это Намджун.
Синий — это Хосок.
Спустя несколько сеансов гипноза, он никогда не вспомнит о Ким Намджуне, своей большой любви и большом страдании, он будет жестоко вырезан из его воспоминаний. Джин никогда не гулял с ним в парке весной, он гулял с Хосоком. Никогда не целовался с ним в машине, он целовал Хосока. А все болезненные воспоминания про домик, спрятанный в лесу, и вовсе стёрты из его памяти. Он помнил лишь ужасную автокатастрофу, в которую попал, и она лишила его вырезанных годов и его ног. Джин крепко сжимает его руку и смотрит на такую любимую улыбку, по которой безумно скучал. На счастливые глаза, в которых он тонул, в счастье и тепле, что они дарили. Ощущает лишь тонкие пальцы, путавшиеся в его волосах и голос. — Я так скучал по тебе, Джин. — Я люблю тебя, Хосок. Поехали домой?