Тсукишима не подсел

Тсукишима не подсел. Наравне со сторонними сердечными признаниями «Я просто балуюсь» и «Это только третья бутылка», Тсукишима уверенно твердит: «Я могу бросить это в любой момент». Бросить и забыть, смять и вышвырнуть, пнуть и пройти мимо; мышцы на лице не дрогнут, сердце удары не пропустит — у него вообще с внутренностями полный порядок, ежегодное обследование смело это подтвердит, обратитесь в Центральную Токийскую, там смышлёные ребята работают. Поэтому Тсукишима авторитетно заявляет: «Я могу бросить это в любой момент». И под «этим» он совершенно прозаично подразумевает Куроо Тетсуро. Сто восемьдесят девять сантиметров мышц, костей, крови и острого языка — ничего, что могло бы содержать в себе следы психоактивных веществ. Раздражающих — само собой; выбешивающих — ну разумеется; заставляющих коленки подгибаться — стопроцентно. Стоп. Последнее — зачеркнуть. Куроо Тетсуро — мудак, каких поискать. Два года разницы будто позволяют ему насмехаться, будто позволяют ему нараспев тянуть: «Тсу-ки-ши-ма, ты тут не так уж и прав», будто позволяют подходить, цеплять пальцами подбородок, разворачивать к себе и целовать. Сильнее выводит только собственное бездействие, но на себя злиться за то, что делает кто-то другой — нонсенс (подробности о том, что Тсукишима не только не сопротивляется, но и активно принимает участие — опустить), поэтому он злится на Куроо. Тычет пальцем в грудь, высказывает претензии за каждую оставленную на подлокотнике чайную ложку и припоминает то ли Рику, то ли Рису, то ли как там звали ту ненормальную злобную бывшую этого ненормального не-очень-то-злобного его вроде-как-настоящего, которая со змеиной улыбкой случайно вылила кофе на новые брюки Тсукишимы, от растерянности не успевшего даже продемонстрировать ей всю прелесть своего остроумия. А Куроо смеётся. Перехватывает руку, обнимает, утыкается носом в короткие волосы на виске. И смех у него — заразительный. (Исключение: жуткие звуки, издаваемые на пару с Бокуто Котаро.) Тсукишима так в нём и запутался, глупо и по-простецки: зацепился за подкол, замотался во внимание, пропал в вечно смеющихся глазах. И почему-то, почему-то совсем не пытался выбраться. Устроился, разложился, попросил зубную щетку и уточнил, как быстро оформляется вид на жительство. Как оказалось — почти мгновенно. Куроо не прогонял. Тсукишима не уходил. Бурчал, матерился, пинался, кусал за плечи, но — не уходил. Это можно принять за лёгкую форму мазохизма — криво повешенные картины, нарочно пропущенное пятно на до блеска отполированной столешнице, скошенный узор кафельной плитки, — но Тсукишиме плевать, потому что всё это не имеет смысла. Ничто не имеет смысла, когда твои истерики (истерики — зачеркнуть; обоснованные, резонные и конструктивные замечания — добавить) затыкают губами; когда твои колкости впервые без обид встречают чем-то вроде: «Ну ты и заноза»; когда тебя больного, охрипшего, с синяками под глазами, способными соперничать со «Звёздной ночью» Ван Гога, называют красивым. (И ты сам, чёрт побери, сам готов костьми лечь, чтобы этот придурок перестал кашлять, чтобы школьная травма перестала его будить острой болью посреди ночи, чтобы он — этот альтруист с выездом на дом — хоть иногда позволял о себе открыто заботиться.) Куроо смеётся ему на ухо: — Я в тебя так вляпался, очкарик, ты не представляешь. Вообще-то, Куроо Тетсуро не наркотик. Вообще-то, Тсукишима Кей не склонен к зависимости. Но их симбиоз почему-то катастрофически правильный. И Тсукишима Кей, который точно не подсел, предельно честно заявляет: «Я могу бросить это в любой момент». Но чёрта с два он это сделает.