16

Как-то Эшли спросила у родителей интереса ради, что есть в отношениях на троих. Если кратко, то родители сошлись во мнении — блядство — был их ответ. Эшли было шестнадцать и максимум, что она любила в Ларри – это мощные колонки, в которых музыка играет так, что барабанные перепонки готовы от экстаза перелопаться, неизменные пакеты с травой, которой он умело забивает косяки, и острый язык. Она приходила к нему, здоровалась с его матерью и заходила в комнату. Это было бы похоже на кошмарный сон, но ей все так нравилось, будто голову кто-то на входе отстегивал, а дальше тело делало то, что ему больше всего хотелось. Она садилась на пол, скрещивая ноги в высоких кожаных ботинках, и протягивала Ларри пластинку, он плевался, но включал. Попсу никто из них не признавал. Но Эшли нравилось. С ней приход не был похож на ад, он был легче и воздушнее — словно кто-то закачивал вместо органов гелий, и тут же тело превращалось в шарик с шумной ярмарки посреди города. В комнате Ларри пахло сигаретами и чертовым безумием, точно им — пот, слюна, кровь, гной, полироль. Эшли ложилась на пол и пол втягивал ее, она тонула. Она закидывала назад руку, не зная, где заканчивается и начинается пространство вокруг неё, и срывала маску с Салли, держащего её за длинные волосы, намотав их на руку. Эшли было шестнадцать, она не любила ни Ларри — с его потертыми футболками, волосами длиннее её и паучьими руками, куда там, — ни Салли. Но очень хотела. Хоть кого-нибудь. ~~~ Ларри был старше их, благо не глупее. По утрам он давил прыщи на лбу и прижигал их спиртом, мать потом ругалась, но не очень сильно — ей ведь нельзя нервничать. Когда волосы отросли ниже задницы, она предложила их остричь, но он отказался. Ему было без пяти семнадцать, и всё, чего ему хотелось в последнее время — это обыкновенного такого покоя. Без нервов и боли, режущей то лицо, то живот, то грудную клетку. Ларри доставал траву через пять рук и, покупая ее втридорога, зарекался делать это снова. Но была проблема. Ему было больно. Ларри матерился, обдирал ногти о кафель и вырывал волосы клоками, но не помогало. Он видел приведений, верил во всё истории Салли и чувствовал, что матери осталось недолго — слишком много одежды приходится перестирывать, чтобы избавиться от бурых пятен. Однажды он спросил у школьного психолога, потного мерзкого толстяка, об отношениях на троих. Тот, конечно, воспринял буквально, пришлось повесить сумку на плечо и уйти. Возможно, это было чересчур, в конце концов общество еле как принимает однополые пары, но не-пары обществу совершенно чужды. Это смешно. Ларри включал принесенную Эш Мадонну, певичку с одной октавой, ложился на пол и тонул, теряя пространство. Он чувствовал, что если делать именно так — все правильно. Их тощие тела без перегибов, сплетались, вырывая из грудных клеток друг друга крики — и Эшли кричала так возбуждающе, что перед глазами плясали разноцветные звёзды. ~~~ Салли слишком много видел, слишком много думал, слишком много чувствовал. Салли был весь из себя слишком. И дело не в том, что отец все ещё винил его во смерти матери, хоть и утверждал обратное, не в том, что у него вместо лица была пластиковая нашлепка, под которой изрезанное трещинами послеожоговое месиво чесалось, как проклятое, а в том, что ему самому надоело все. Салли ненавидел себя. Эшли была пуста, как бутылка из-под вина, остатки которого успели выветриться. Она приходила наполниться, хоть чем-нибудь, хоть что-то почувствовать. Восхищение, например. Благоговение. Взрыв мозга и — желательно — не всамделишный. Ларри запускал их, потому что его едва не рвало от боли. Под тонкой кожей у него было самое огромное сердце, какое только могло бы принять их. Ларри не хотел любить, ему хотелось замены. У них троих тела белые, у Ларри обсыпанные веснушками по плечам и спине, у Эшли крупными родинками. У Салли есть его отсутствующее-настоящее-лицо, гибкие руки и единственное желание. Любить. О да, подростков под наркотиками, которым приходилось жрать человечину и дерьмо, потому что этот дом, если вцепится — не отпустит, придется идти у него на поводу. Эш обожжется о пепел, будет смеяться и гладить Ларри по спине, когда тот будет оставлять по тягучей отметине на каждом ребре Салли. Это такая игра, и если кто-то должен умереть, захлебнувшись в собственной блевотине — Салли думает, что — лучше пусть это будет он.