Ожоги войны

Желтый цвет лампы заставляет предметы и людей отбрасывать причудливые тени что изгибаясь, ложатся на книжные полки. Балалайка щелкает тяжелой зажигалкой, закуривая и поправляет китель, наброшенный на голые плечи. Она еще не вполне пришла в себя, но решительным жестом останавливает сидящую напротив наёмницу, которая уже протянула руку, собираясь натянуть на себя топ. Рэви различимо фыркает, разводя руками в чёрных полуперчатках и оставляет одежду в покое. -- Расскажи. -- звучит так, будто Двурукая требует платы. Капитан чувствует взгляд тёмных глаз на обожженной половине лица и на мгновение скалится, показывая кончики клыков. Ей это не нравится, потому что именно этого не то вопроса, не то требования она подсознательно ждала и боялась весь день. С самого утра эта адская сковорода, только по чьему-то недосмотру или глупости именуемая городом, воняла порохом и кровью особенно сильно. И чудился в тяжелом, горячем воздухе омерзительный, сладковатый оттенок гниющей плоти, перемешанный с запахом раскаленного металла и песка. Преследовал везде, даже сигары его не перебивали, потому что сами провоняли им насквозь. Балалайка хорошо знала, что это значит. Это значит, что спать ей сегодня уже не придется. Она пытается заставить себя не спать другим способом, но и это тоже не помогает, потому что даже неутомимая обычно наёмница уже больше не может. Остается только пить. Бутылка виски опустела уже наполовину, а ожоги всё равно продолжают омерзительно зудеть, будто черви под кожей копошатся. Так может сегодня вполне подходящий момент, чтобы ответить уже на этот чёртов вопрос? Может, тогда станет легче? Балалайка залпом опустошает свой стакан и медленно выдыхает, вперив взгляд в полированную поверхность стола. -- Знаешь, иногда с тобой происходят вещи, которые ты не можешь забыть, как бы не старался. Ты можешь заливать их алкоголем, можешь забивать наркотиками, но они не уйдут. Только спрячутся. Будут сидеть в самых тёмных углах твоего рассудка и иногда скрестись там, царапая стенки черепа. В такие моменты, мысль о том, чтобы пустить себе пулю в голову, уже не кажется тебе бредом. Со шрамами та же история. Некоторые из них никогда не заживают. А всё самое поганое обычно начинается в такое утро, когда всё вокруг ну просто до омерзения хорошо идёт... *** -- Поздравляю, ты становишься знаменитостью! -- Иди ты к чёрту! -- выходит грубовато, но беззлобно, больше от того, что голос заставляет Балалайку подпрыгнуть от неожиданности и чуть не выронить ручку. -- Что ты такое несёшь? -- Ну как же. -- радист щурится, с видом кота, обожравшегося сметаны. -- Они там все на ушах стоят, рвут и мечут, ваш последний выход оставил их фактически бомжами, вы взяли кассу, не считая всего остального. Так что ты это, осторожнее, похоже, они всерьёз намерены вас прижать. Я вообще чего пришел-то... Иногда я думаю: если бы он тогда промолчал, сложилось бы всё иначе? *** -- Да не волнуйся ты так, Борь, всё будет нормально. Что ты меня опекаешь, как будто я первый месяц здесь? У нас пополнение пришло, уже два месяца как, а они ни разу еще толком в бой не ходили, куда это годится? Рядовая зачистка, что может пойти не так? Я же не совсем дура. -- Не знаю, товарищ старший лейтенант... У меня нехорошее предчувствие. Разбейте группу хотя бы на две части, пусть новичков будет хотя бы половина? -- Сержант! Или если бы я держала язык за зубами и не была такой дурой? *** Это действительно была рядовая операция. Должна была быть. Собрание местной ячейки "Исламского комитета", которое не должно было состояться. Участников по возможности задержать или ликвидировать, дом взорвать к чертовой матери. Ничего нового. Информация полученная от нашей разведки, информаторов и ХАД сходилась до мелочей. Уже это должно было насторожить. Плохо, когда информация сходится полностью. Не бывает так. Я плохо помню, как всё началось. Просто вдруг вертолет накренился и просел, будто провалился в яму, потянуло удушливой гарью и завыла сирена. Машину удалось посадить, только это слабо помогло, потому что выпускать нас отсюда никто не собирался. Нас дробили на части, отсекали друг от друга и загоняли, как диких зверей в лабиринте этих глиняных домов и заборов. Сначала кончились патроны, а потом только удар по голове и дальше темнота. *** -- Что значит, не вышли на связь? -- сержант мечется по прокуренному узлу связи, еще не позволяет себе поверить, но уже чувствует, что случилось нечто едва ли поправимое. -- Ну так ищите! Он продолжает метаться по комнате, пока один из радистов не посылает его нахуй так витиевато, длинно и далеко, что сержант действительно уходит. *** После темноты первым ощущается отсутствие опоры. Ты висишь в воздухе, а металлические кандалы больно впиваются в кожу. Ничего толком невозможно понять, не то подвал, не то пещера, чёрт их тут разберет, разница-то небольшая. И одежды нет. Никакой. Просто избивать им быстро наскучило. Теряешь сознание, а приходишь в себя в невероятно душной, горячей темноте, которая вдобавок раскалена так, что никакими словами не описать. И ты в панике мечешься в этом раскалённом гробу, срываешь голос. Тот, кто плещет на тебя ледяной водой, прежде чем вытащить из металлического, разогретого на солнце ящика, несмотря ни на что кажется тебе просто ангелом-хранителем. Но это только начало. Игла входит в вену и по телу разливается нехорошая, ватная эйфория. А потом тебе на тело просто выплескивают воду. Ты осознаешь, что это был кипяток, только через несколько часов, когда наркотик отпускает и тогда всё, чего тебе хочется -- просто поскорее сдохнуть. Сначала всё разрывается от боли, потом тебя рвёт и колотит ознобом, как в лихорадке. Стены движутся прямо на тебя, а цепи, на которых ты висишь, превращаются в змей, которых не существует и ты нелепо бьёшься, пытаясь их стряхнуть. Только бы была возможность уползти отсюда. Свалиться в какую-нибудь расщелину поглубже и просто мгновенно умереть. *** -- Где они?! Старейшины говорить не хотят. Что-то высокомерно мелют на фарси, Павел, переводчик, всё больше закипает. Наконец у кого-то из солдат сдают нервы, он резко бьёт прикладом в основание черепа старейшины. Отчетливый, короткий хруст и он падает, как мешок. Похоже, у него перебит позвоночник, потому что глазами он двигает, но пошевелиться не способен. Хлопок контрольного выстрела ставит точку и только после этого им становится ясно, что если они не скажут того, что от них хотят, кишлак просто превратится в огромную братскую могилу. Наконец, они говорят то, что требуется. *** Дни и ночи сливаются в каком-то дурном, бесконечном "сейчас", наполненном болью и тупым отчаяньем. Ты перестаешь понимать, сколько времени прошло. Просто дайте умереть. Просто уже дайте мне сдохнуть. Но ты всё никак не умираешь, то ли из тупого упрямства, то ли просто потому, что тебе гордость не позволяет помереть здесь, как собаке в сточной канаве. А может ты просто слишком живучая. Уже всё дошло до края, до того момента, когда тебе просто всё равно, что происходит, ты словно смотришь какое-то дурное кино с собой в главной роли. Тебя не трогает ни стрельба, ни то, что тебя наконец снимают с цепей. Лошадиная доза стимулятора, под которой тебе кажется, что ты можешь горы свернуть, перевязка и вертолёт. -- Разворачивай! -- Что? -- сержант смотрит непонимающе. -- Сейчас же разворачивай ёбаный вертолёт! Три машины заходят на круг и горный лагерь моджахедов на границе с Пакистаном тонет в море огня. И в этом пламени выгорает что-то важное в глубине ярко-голубых глаз. *** Сухо щелкает выключатель лампы и заставляет наёмницу зажмуриться, хотя она и так часто моргает и щурится, как не ко времени потревоженная сова. До Ребекки только сейчас дошло, что она схватила пистолет. Чертыхаясь сквозь зубы, стрелок откладывает "Саблю", сухо щелкнув предохранителем и только потом замечает, что Балалайка тоже не спит. Сидит, вцепившись в складки покрывала побелевшими пальцами и напряженно, диковато осматривается вокруг. -- Что с тобой, сестрица? -- выходит хрипло, разбойно со сна, но с явным оттенком тревоги. -- Нет, ничего... -- капитан медленно выдыхает и словно неохотно расслабляется, опускаясь обратно на подушку, кладёт руку на предплечье Рэви, будто хочет убедиться в её материальности. -- Ничего. Просто кошмар.