А за окном заметала вьюга...

15 января 1935 год.

       Зимний вечер поистине радовал своим размеренным спокойствием. Лёгкий снег за окном безмятежно падал на землю, мороз умело вырисовывал на окнах разнообразные узоры, а луна, мелькая сквозь ночные облака, неуверенно бросала свой свет на Москву. Блеклые лучи ухитрялись прорываться сквозь тяжелые портьеры окон Карманицкого переулка, выискав лазейку на стыке тканей, где в одной из квартир сейчас царила тягучая, давящая на разум тишина. Освещённая одной тусклой лампой, эта мрачная комната с каждой секундой переполнялась огромным количеством безумного круговорота чувств и эмоций. Из двух людей, что в ней сейчас находились, едва ли можно сложить полноценного человека, потому как ни один из них таковым себя не ощущал.       Каменев беспорядочно метался из угла в угол, пытаясь сдержать в дрожащих руках наполненный до половины стакан. Вода в нем подрагивала в такт ходьбе, в усердных попытках выплеснуться, но Лев остановился, равно выдохнул и махом осушил сосуд, со звоном поставив его на стол. Горло сдавливало в удушающих попытках выдать хоть слово тому, кто сейчас, сидя напротив и обхватив руками голову, что-то быстро и несвязно бормотал, то и дело дергаясь от каждого шороха. Громкий удар стекла о поверхность заставил его почти вскочить, но, собравшись с остатками сил, усесться на место и продолжить невнятный монолог.       – Григорий!.. – сорвано произнёс Лев Борисович, устремив свой взгляд прямиком на Зиновьева. Его жалкие лепетания порядком надоедали, раздражая и без того взвинченные до предела нервы. – Чёрт бы тебя побрал, замолчи!       Кому он это говорит? Находясь на пределе возможностей держаться, Каменев умудряется указывать на сдержанность. Умудряется вновь схватиться за стакан и, в два шага обойдя стол, накинуться на рефрижератор. Грани от дрожи легко ударялись об каждое препятствие, снова звенели и так до момента, пока вода не заполнила ёмкость. Лева глубоко вздохнул, удерживая накатившее волнение, которое уже переросло в настоящую панику. Крепко обхватывая сосуд, Лев подошёл к бедному Григорию. Осторожно опуская руку на подрагивающее плечо, Каменев едва потряхивает Зиновьева, а как только тот медленно и нехотя поднимает на него взгляд, вручает воду. И смотрит. Смотрит в эти испуганные, совсем потерянные глаза, зардевшие щеки – то ли от слез, то ли от обострившейся в последние месяцы болезни Евсея. Он ещё беспомощнее, чем новорожденный младенец, с одним только отличием… Зиновьев прекрасно понимает, что происходит. Не может принять, но подсознательно, быть может, готов к худшему. И Лев видит, как не хочется ему принимать страшную и ужасающую всех правду, которая в самом деле ничто большее, чем одна сплошная ложь. Гнусная клевета на них, запущенная сотнями камней, под радостное улюлюканье обманутых толп, под выстраданный вой забитых.       Лев Борисович вздрагивает. Ему самом становится жаль все это, жаль себя, Зиновьева, жаль, что не смог в далёком 29 году понять, что пути назад не будет; что партия, а вернее то, во что её превратил Он, никогда не забудет. Упади в колени, взмолись и кайся за все грешное и безгрешное, распластай своё тело на паперти, разбей лоб в попытках доказать свою честность и отчаянно доказывай ошибочность собственных суждений перед партией, перед Ним. Будь готов к тому, что тебя вернут, восстановят и примут как товарища, но за спиной, украдкой оголяя оскал ножа, уже начнут рыть могилу всему тому, что ты совершал во имя идеи, во имя торжества справедливости. Эта точка невозврата станет первой буквой на надгробной плите. Или в расстрельном списке.       Оба стихли. Григорий Евсеевич, вглядываясь в волнующуюся гладь, продолжал одними губами вышептывать всю свою боль и страх, забивший ему глотку. Зиновьеву тяжелее всякого другого мириться с тем, что с вот-вот он перестанет быть хоть чем-то в этом мире. Ему страшно. Невероятно страшно, как никогда раньше, до бессилия обидно и мерзко. Жидкость в его руках льется через край, стекая в рукава, на брюки, но сам он этого не осознает, даже не слышит, что Каменев просит об аккуратности, о чем-то твердит... Разучился. Только отдаленно ощущает его касания, на которые никак не может отозваться. Тонкие пальцы ослабли окончательно, стекло беззвучно выскользнуло и с треском рухнуло на пол, разлетаясь на сотни осколков. А вместе с ним разбились ошметки самообладания Григория.       Каменев рефлекторно отошёл назад, кажется, даже выругался, но тут же застыл. Кромешную тишину разрезали упругие взрыды Зиновьева, его узкие плечи подрагивали в унисон рваным истерическим стонам; весь он был как осиновый лист, который вот-вот сорвется с ветвей, сидел на краю стула, сжавшись всем телом. Не понимая, как реагировать, что делать и куда бросить своё несчастное туловище, Лев лишь молча наблюдал, как Гриша крепко жмёт ладони к лицу, хватается за голову и глухо взвывает, роняя горячие слёзы. Каменев аккуратно обошел осколки, разбросанные по полу, ухватился за новый стакан и вновь наполнил его водой, на этот раз совершенно точно не расплескав ни капли и, на момент оставив на стол, обхватил заплаканное лицо руками. В свете настольной лампы бледное его лицо с алеющими пятнами на щеках казалось ещё более измученным, слёзы градом стекались к губам, подбородку, отливая тонкие дорожки влаги. И вновь эти выстраданные глаза… Зиновьев весь в слезах, напуган и дрожит, он бешено носится взглядом по Каменеву, ища в нем помощи, но тот лишь сует к его губам гранёный край, заставляя осушить стакан до самого дна. Заботливо утирает слёзы, попутно о чем-то говоря и успокаивая, будто и впрямь Гриша – ребенок, забытый и брошенный, а Лев тот, кто нашел этого заплаканного мальчишку, что испуганным зверем смотрит на него и не понимает абсолютно ничего. Не хочет понимать.       – Л-Левушка… – наконец, задыхаясь собственными словами, выдавил Григорий Евсеевич. – Спаси меня, Левушка.       – Я не смогу, ты знаешь, – шепотом выдохнул Лев, сжав ладони товарища в своих. – Никто не сможет, милый мой Гриша.       – Д-давай убежим. Куда угодно, у н-нас ещё есть время… Нам нужно, нужно куда-то спрятаться, куда-то с-схорониться, – слова Григория сейчас звучали, как бред смертельно больного на одре. Или как сумасшедшего, показывающего, что он совершенно здоров, а все вокруг есть болезненно и неестественно. Только не он.       Каменев смотрел на Зиновьева и чувствовал, как выжигает под сердцем страшная, несоизмеримая ни с чем боль за него, за себя, за все то, что не смогли они сделать, и из чего, войдя и погрузившись с головой, не смогли выйти. Не хватило сил, кончился кислород, а теперь за бессилие их кто-то с силой адских машин тянет ко дну и смеётся. Заливисто, прямо над ухом…       – Куда? – жмурясь от собственных мыслей, шепчет Лев. – Мы окружены. Со всех сторон. О каком времени ты говоришь, чёрт побери, о каком?.. Мы с тобой одни, Гриша, одни, нас никто уже не спасёт, а мы сами и подавно… – он смолк на мгновение, вероятное обдумывая, стоит ли продолжать так резко обо всем выговаривать, но вновь продолжил: – Это… Это конец.       – Нет! – Зиновьев рывком высвободил руки из схватки Льва, мгновенно вскакивая с места. – Нет, ничего ещё не кончено! Это ошибка, я з-знаю, я верю, что Коба просто ошибся! Его обманули, верно, его обманули… Господи…       Каменев невесело хмыкнул, искривив лицо в мучительной улыбке.       – Коба… Нет больше Кобы. Есть товарищ Сталин, Отец, Великий продолжатель дела самого Ленина! Нет больше никакого Кобы, Гриша! Нет и не будет. Осталась подлая и злобная акула, которая раз за разом перемалывает в своих челюстях кости тех, кого ещё вчера ласкала и грела, – выпалив на одном дыхании, попутно вышагивая вперед, Лева не заметил, как собственным напором на Григория вжал того в стену. Наверняка и сам не ожидая от себя подобного выпала, он вновь взволновано опустил взгляд, то и дело поднимая его на Гришу. И они оба вновь замолчали, так и переглядываясь друг с другом.       Часы на стене монотонно выстукивали секунды, тишина продолжала кромсать мысли, в ужасе метая души двоих по своим бесконечным лабиринтам. Им обоим сейчас невыносимо от беспомощности, их изнутри сжирает страх завтрашнего дня и сами себя они неосознанно растрачивают, разменивая драгоценные и, возможно, последние минуты вместе на истерию и ругань. А за окном заметает вьюга… И когда только погода успела сменить свои ориентиры?       – Иди ко мне, – закрыв глаза, Каменев протянул руки вперёд, призывая Григория к себе. Тот без особых раздумий кинулся ко Льву, вжавшись крепким объятием в него. Чувствуя, как по жёстким кудрям плавно скользит ладонь, Зиновьев наконец начал возвращаться в более-менее адекватное состояние, хоть и не смог пересилить дрожь. Зато вышло хоть на миг забыть обо всем.       Лев бережно отстранился от Зиновьева, вновь взяв его лицо в свои ладони, и, моментально сократив остатки расстояния между друг другом, коснулся мягких солоноватых губ. Сначала без напора, тягуче и нежно, глуша боль и стараясь наконец схватить последние часы за хвост, поцелуй лился медленно, почти невесомо. Будто бурлакам, без перерыва тащившим под пепелищем солнца перегруженную баржу, наконец дали отдых. Оба знают, чем умрёт этот вечер и эта ночь, оба знали, что завтра начнётся со стука в дверь, конвоя, черного воронка. Но здесь и сейчас все то потеряло смысл, а поцелуй, напившись нежности, перешёл в страсть тех, кто видится в последний раз. Последний раз свободны, последний раз ощущая касания друг друга на собственном теле. А за окном заметает вьюга…