Лошадиное копыто

***

Холмс, занимаясь текущим делом неслыханное количество недель (три), как и всегда, не мог обойтись без моего присутствия, необходимого ему во время всех непростых расследований. Но если бы я имел право голоса в этом вопросе, то не выбрал бы провести Сочельник 1895 года в лесу. Я уже не был тем выносливым молодым человеком, который терпеливо впрягался во все испытания, а к тому же длительное время ожидания по колено в снегу совершенно исчерпало моё терпение. Несмотря на то, что я тепло оделся (так же, как и Холмс, хотя тот поначалу отнёсся с иронией к такой предусмотрительности) для ночного дозора, из-за снегопада мы сами почти превратились в сугробы, а мороз оказался намного сильнее, чем могла выдержать моя больная нога. Но, Бог свидетель, я не жаловался. Дело есть дело. В какой-то момент Холмс, прижав свой палец к моим губам, прошептал: – А теперь тихо, мой друг, ещё немного – и мы его поймаем. Но с тех пор прошёл уже целый час. Мы перешли от напряжённого ожидания к скучающему ожиданию. Холмс сидел на поваленном дереве, подперев подбородок, а его выдохи превращались в крошечные белые облачка. Дрожа от холода, я уже собирался потребовать, чтобы мы нашли место потеплее для ожидания нашего преступника, когда Холмс внезапно оживился. Его глаза заблестели, и я заёрзал рядом, пытаясь услышать то, что привлекло его внимание. Сначала звук копыт был очень тихим, но по мере приближения становился громче. Судя по улыбке Холмса, он уже мог сообщить о весе всадника по поступи лошади по грунтовой дороге. Он дал сигнал местной полиции, сопровождавшей нас на этом тёмном участке дороги, и я увидел, как вокруг нас задрожали ветки деревьев. А вот то, что случилось потом, произошло молниеносно, и я невольно оказался в центре событий. Когда лошадь со всадником оказались в поле зрения, полиция и Холмс выпрыгнули из подлеска, а за ними и я, только не с такой быстротой и сноровкой из-за разболевшейся ноги. Лошадь, взвившись на дыбы и удивлённо заржав, закружилась на месте, будто пытаясь сбросить всадника. Тот, мастерски держась на испуганной лошади, сжал коленями её бока и достал пистолет. Он начал стрелять во всех направлениях, чтобы отпугнуть нас, а после третьего выстрела направил пистолет в сторону полицейских. Выстрелы были оглушительны, и лошадь, очевидно не привыкшая к подобному шуму, громко заржала, отступила в мою сторону и вот-вот готова была понести. Уворачиваясь от её копыт, я схватил её за уздечку, чтобы успокоить, но один быстрый удар в моё правое бедро я всё-таки пропустил. Я упал, пребывая в мрачной уверенности, что бедро сломано, и поспешно откатился в сторону, чтобы увернуться от дальнейшего нападения. Слыша, как Холмс зовёт меня, я пополз к краю дороги. В течение минуты лошадь усмирили, а всадника с неё сняли, но вместо того, чтобы возглавить поимку столь опасного преступника, Холмс предоставил триумф его задержания полиции, а сам в тревоге склонился надо мной. Бедро не было сломано, я просто слишком остро отреагировал на шок от боли. Тем не менее, огромный синяк и все последствия ушиба мне были гарантированы, и мне повезло, что лошадь ударила по ноге, а не угодила копытом мне в живот. – Уотсон, – выдохнул он, гладя меня по лицу ледяными руками, – Уотсон, поговорите со мной. – Холмс, – сказал я, касаясь его рук, – я в порядке. – Вы ранены? Скажите мне, что это не так, дорогой Уотсон, пожалуйста. – Холмс, – повторил я более твёрдо, поймав его за воротник, чтобы он прекратил волноваться. – Я не ранен, просто лошадь ударила меня копытом в бедро. Вернитесь туда и расскажите им, что знаете о Робертсоне. Я смогу встать сам. Неохотно и смущённо отпустив меня, Холмс вернулся к своим обязанностям консультирующего детектива. Я лежал на заснеженной дороге, пытаясь отдышаться и уставившись на тонкие голые ветви деревьев надо мной, скрывавшие полуночное небо. Я мог слышать твёрдый и уверенный голос Холмса, приглушённый рассеянной в воздухе мягкой пылью снегопада. Хлопья снега, падая на моё лицо, превратили усы в маленькие сугробы. Встряхнувшись, я попытался сесть. Оказавшийся рядом инспектор Брэкстон, взяв меня за руку, поднял с земли. Сильнейшая боль в моём бедре отдавалась в здоровую ногу, в живот и позвоночник, но я, держась за плечо Брэкстона, пробормотал слова благодарности. – Этот ваш детектив, – с восторгом сказал Брэкстон, – он нечто, не так ли? – Да, – ответил я, размышляя над предположением о моей собственности. – У него неплохая репутация. – Я никогда не видел, чтобы кто-то расследовал убийство так последовательно и скрупулёзно, – произнёс Брэкстон, не отводя взгляд от Холмса. В его голосе слышался трепет. – Я хотел бы поговорить с ним и понять его методы. – Он написал монографию, – сказал я, внезапно почувствовав укол ревности. Холмс никому, кроме меня, не объяснял свои рассуждения в такой детализации, на которую намекал этот инспектор. Холмс всегда говорил, что раскрытие того, как он это делает, заставит общественность разочароваться в нём (но знаю точно, что это неправда), но для меня он охотно вновь и вновь излагал путь от наблюдений до выводов, чтобы я понял его рассуждения и мог записать их для дальнейшего преобразования в очередной рассказ. – Я поищу её, – заявил инспектор, не замечая моего невеликодушного изменения отношения к нему, и пожал мою руку. – Было очень приятно встретиться с вами, доктор. Я надеюсь, что лошадь не очень сильно вас ударила. – Нет, не сильно, – солгал я, стиснув зубы, когда переместил свой вес на другую ногу. Кивнув инспектору, Холмс приблизился к нам, внимательно и напряжённо вглядываясь мне в лицо. Не отводя взгляда, он обхватил меня за плечи, словно создавая опору. – Как вы себя чувствуете? – спросил он тревожным шёпотом. Я никогда не видел, чтобы он так волновался, и это меня обескуражило. Я был в куда более опасных ситуациях во время расследований, и удар от домашнего животного не шёл с ними ни в какое сравнение. – Всё хорошо, – сказал я. – Это был скользящий удар. Он прищурился, и я мог почувствовать, что он оценивает моё состояние, продолжая сжимать меня за плечи. – Вы не в порядке, – сказал он. – Я думаю, хорошо только то, что лошадь ударила вас в другое бедро? Я пожал плечами. Было совершенно понятно, что если бы удар пришёлся в левую ногу, я был бы полностью выведен из строя. Рана моего бедра никогда не давала мне покоя, а когда было холодно, беспокоила сильнее. Ещё одна травма могла бы вывести меня из строя навсегда. Холмс знал, как я о ней сожалел. И ещё я очень не хотел выглядеть слабым и беспомощным в его глазах. – Пойдёмте, – сказал он, предложив мне опереться на его руку. – Я здесь закончил. А гостиница в двух шагах отсюда. Гостиница и правда была недалеко. И добраться до неё человеку на здоровых ногах не составило бы никакого труда. Но, стиснув зубы и хромая, я ощущал, как моя старая и новая раны протестуют. Холмс довольно часто останавливался, указывая на что-нибудь, замеченное в лесу, или на то, что, как предполагалось, относилось к науке о дедукции или к знаниям о природе, но на самом деле для того, чтобы позволить мне передохнуть, не заостряя внимания на настоящей причине. Когда впереди показались огни городка, я заставил себя идти быстрее, отчаянно нуждаясь в тепле гостиницы и мягкости кровати. Холмс знаком предложил мне на него опереться и придержал для меня дверь, когда мы наконец её достигли. Нас встретила хозяйка, возмущённая столь поздним нашим возвращением, но Холмс так обаятельно и уверенно попросил у неё холодный компресс, что она не смогла ему отказать. Он помог мне подняться по лестнице, один шаг за раз; всё это время мои нога и бедро горели огнём от жгучей боли. Открыв дверь в нашу комнату – две кровати по разные стороны от небольшого камина, столик и умывальник – и поддерживая меня, Холмс подвёл меня к моей кровати и усадил на неё. Он снял шляпу и повесил своё пальто прежде, чем помочь мне с моим, а я был достаточно далёк от того, чтобы протестовать. Не знаю, к чему бы привели мои попытки раздеться самому – разве что к куда большей неловкости, чем та, которую я испытывал, позволяя раздевать себя. Я позволил Холмсу снять с меня пальто и джемпер, а потом лёг на спину, когда он осторожно толкнул меня в плечо. Встав на колени у моих ног, Холмс снял с меня влажные ботинки и поставил их рядом со своими около камина. – Как ваша нога? – спросил он, указав на моё бедро. Пожав плечами, я расстегнул брюки и открепил подтяжки. Приподняв рубашку, я затем приспустил брюки и нижнее бельё, чтобы обнажить подвздошную кость. Место, куда пришёлся удар, было опухшим и воспалённым и уже начало темнеть. Посмотрев на Холмса, я удивился, заметив на его щеках румянец. Мы не раз видели друг друга не вполне одетыми; кроме того, проживание с мужчиной, который уделял мало внимания принятым в обществе правилам приличия, означало, что ко мне в спальню могли ворваться, когда я спал, одевался или брился – и я понял, что его нынешнее замешательство было скорее всего связано с тем фактом, который он узнал обо мне месяцем ранее, и случилось это из-за одной фотографии. Собравшись принести извинения, я снова натянул на себя брюки, когда тихий стук в двери нас прервал. Встав, Холмс открыл дверь, принял холодные полотенца и ведро со льдом, а затем вернулся ко мне. – Я предполагаю, что вы ничего не хотите принять от боли, – сказал он. – Конечно, нет, – ответил я, взяв полотенца и приложив их к бедру. Мне довелось испытать на себе действие морфия, и я оставался непреклонен в том, чтобы никогда больше к нему не прикасаться. Меня не должно было удивлять, что Холмс держал немного морфия в своём чемодане, но всегда были такие вещи, которыми ему удавалось меня озадачить. Холод полотенец и лёд мне немного помогли, но притупившаяся боль всё ещё охватывала моё бедро и спину. Кроме того, сильный удар потряс меня физически, и теперь моё тело и нервная система давали ту цепь реакций, которая присуща человеку, получившему травму. Я закрыл глаза, медленно дыша от боли и холода, и слушая, как Холмс раздевается около своей кровати. Мне казалось, что та фотография была надёжно спрятана в книге, которую я держал в своей спальне. Холмс искал что-то, какую-то брошюру, и рискнул зайти в мою комнату и поискать её на моей книжной полке. Когда он отложил в сторону ту самую книгу, оттуда выпала фотография. Эта фотография не заслуживала осуждения и не наводила на размышления, на ней просто были я и парень из университета, с которым у меня было что-то вроде интимных отношений. Его звали Стивенс, Гектор Стивенс, но мы не были влюблены друг в друга. Мы были соседями по комнате два года, и были ближе, чем два мальчика должны были быть – физически и эмоционально – но я никогда не назвал бы это любовью. Я обнаружил фотографию не на том месте и понял, что Холмс её увидел. Когда я сказал ему об этом, он покраснел, и запинаясь, произнёс какое-то невнятное отрицание. Я понял, что он, со своей наблюдательностью и умением делать выводы, обо всём догадался. – Холмс, – сказал я, ощущая, как сердце бьётся в горле, – я не буду отрицать того, что вы поняли по этой фотографии, но я прошу, прежде чем вы меня выставите из дома, дать мне двадцать четыре часа, чтобы подыскать новое жильё. – Уотсон, нет, – сказал он немедленно. – Ни в коем случае! – Вы хотите, чтобы я ушёл прямо сейчас? Он на меня уставился в изумлении: – Я хочу, чтобы вы выбросили всё это из головы. Во-первых, то, что вы предположили, будто бы я способен перечеркнуть нашу дружбу из-за одной такой незначительной детали. А во-вторых... во-вторых, я не тот человек, который должен осуждать вас из-за... этого. Это была не совсем откровенность, но что-то очень близкое. Я смотрел на него в течение долгой минуты, ощущая, как дрожат руки, а затем положил фотографию в книгу. Он не двигался, мы оба молчали, а потом он усмехнулся и покачал головой. – Ну, – сказал он, – как видите, ничего страшного не случилось. Я от облегчения рассмеялся, а затем мы зажили прежней жизнью, как будто такого разговора никогда не было. Правда заключалась в том, что он не всё прочитал по этому снимку, потому что мою тайну нельзя было узнать по одной фотографии. Это жило в моих историях о нём, в том, как я следовал за ним от опасности к опасности, в моей дружбе и в моём горе, когда я думал, что он был мёртв. Я полюбил Холмса с самого первого дня, как мы начали жить вместе, и я всегда скрывал это лучше, чем сам ожидал. Сначала это было невыносимо, любовь горела и текла лавой под моей кожей, и я чувствовал, что она меня разрывает. Но из-за того, что я никак не мог о ней сообщить, через несколько лет она превратилась в медленно кипящую глубокую привязанность, заменив страстную мучительную агонию, а я удовольствовался ролью биографа и друга вместо роли любовника. Иногда я испытывал чувство горечи из-за того, что никогда не смогу сказать ему правду, а после его «смерти» это чувство стало только сильнее. Но потом он вернулся, всё встало на свои места, и я снова обрёл полноту жизни. Мне больше не нужно было иного ответа на мою романтическую привязанность, кроме уверенности, что он останется рядом. Однако после инцидента с фотографией всё начало меняться. Медленно, но основательно; это были четыре недели долгих взглядов и нечастых, случайных, совершенно невинных, но новых физических контактов. Я даже несколько раз поймал Холмса на том, что он смотрит на меня с теплом во взгляде. Он успевал отводить взгляд, едва я его замечал, но я жил рядом с ним в течение четырнадцати лет (если исключить те тяжелые и мучительные три), поэтому смог это разглядеть. Сейчас он вновь прикасался ко мне, помогая раздеться, а румянец на его щеках говорил о лёгком смущении или волнении, но я страдал от слишком сильной боли, чтобы оценить это. Я лежал, закрыв глаза и слушая, как Холмс перемещается по комнате, а затем ощутил прикосновение его руки к моему колену. – Есть ли что-нибудь ещё, что я могу сделать? – спросил он. Я улыбнулся ему, осознавая, как выгляжу: бледный и страдающий от боли. – Нет, но я благодарю вас за это предложение. – Тогда я потушу свет, – предложил он. Комната погрузилась в темноту, а я убрал холодный компресс с бедра и натянул на себя одеяло. Я не успел раздеться, но холод ночи и шок от удара истощили меня. Я погрузился в неспокойный сон, и в какой-то момент мне приснилось, что я снова нахожусь в лесу, ищу Холмса и не могу найти, убеждённый в том, что тот был сметён с дороги всадником на беспокойной, опасной лошади. Продолжая слышать цокот копыт, я нырнул в заросли рядом с дорогой, только чтобы обнаружить, что дорога пуста, а я на ней один. Я проснулся от бьющего в глаза солнца и от того, что всё в теле ноет от неудобной позы. Когда я, попытавшись сесть, застонал от боли, Холмс появился рядом с моей кроватью. – Не так быстро, – сказал он, улыбнувшись и присев около меня. – Я принёс вам завтрак, и настаиваю, чтобы вы съели его в постели. – Я должен сесть, – фыркнул я, попробовав ещё раз, и на этот раз он мне помог, придерживая за плечи. Я был и обрадован и смущён его заботой, возникшей из-за моей нынешней слабости. Холмс поставил поднос с чайником, чашками, а также тарелками с яйцами, беконом и тостами на мою кровать. Конечно, он поначалу не собирался кормить меня с рук. Если бы это был просто тост с джемом, я бы справился с ним. Но чтобы съесть яичницу, мне нужно было тянуться к подносу, перенося вес на больное бедро. Тогда Холмс наколол на вилку кусок яичницы и аккуратно поднес её к моему рту. Что ж, в хлопотах о том, чтобы мой друг хорошо питался, я провёл больше времени, чем это делает мать с капризным ребёнком, и поэтому позволил себе на этот раз быть объектом его заботы. Еда была вкусной, а мы изрядно проголодались, так что наши тарелки быстро опустели; я иногда пытался отобрать у него вилку, но к концу завтрака, смирившись, уже лишь смеялся над происходящим. Холмсу тоже было весело; а когда он отодвинул поднос с тарелками в сторону, я почувствовал, что между нами что-то изменилось. – Холмс, – сказал я, – вы были очень расстроены вчера вечером, когда подумали, что в меня выстрелили. Он сурово сдвинул брови. – Я очень расстроен, – объяснил он, – когда вы делаете что-то опрометчивое, вроде того, как вчера бросились на линию огня убийцы. – Я подумал, – произнёс я, коснувшись его руки, – что вы запаниковали. – Я никогда не паникую, – прошептал он, не убирая свою руку из-под моей и вновь вспыхивая румянцем. Но расслабленность покинула его, я чувствовал, что он напрягся: возможно, именно сейчас он и запаниковал. Взяв его руку в свою, я провёл большим пальцем по тыльной стороне его ладони. – Я уже потерял вас однажды, – продолжил он тихо, имея в виду время после Рейхенбаха, которое мы провели врозь, когда половина моей души отсутствовала, – и я подумал, что, если бы потерял вас снова при таких... нелепых обстоятельствах во время расследования, то не простил бы себе и... и почти наверняка последовал бы за вами. На это я мог ответить только тем, что взял его за руку, сначала крепко сжал её, а затем поцеловал. От удивления он приоткрыл рот и облокотился о кровать, чтобы сохранить равновесие, но как только пришёл в себя, отстранился и, глядя на меня, быстро заморгал. Сердце грохотало в моей груди; я никогда не чувствовал себя настолько храбрым и испуганным за всю мою жизнь. Афганистан был ничем по сравнению с находящимся рядом мужчиной, которого я любил больше десяти лет, и которому наконец-то признался в этом. Я не мог не осознавать, что всё могло закончиться плохо. Но этого не случилось. Незнакомая нерешительная улыбка появилась на его губах, а затем он наклонился и поцеловал меня в ответ. Боясь, что это сон, и через минуту он растает, я, не обращая внимания на боль, рванулся вперёд, сжал друга в объятиях и накинулся на него с такими неистовыми поцелуями, что у нас обоих сбилось дыхание, как после быстрого бега. Я чувствовал дымный привкус чая, который мы только что пили, и головокружительную медовую сладость, и тепло – и странное чувство нереальности происходящего, хотя не было ничего ощутимее стройного худощавого тела в моих объятиях. Как-то само собой получилось, что, не прекращая целоваться, мы сначала оперлись на спинку кровати, а затем сползли ниже, укладываясь рядом и не выпуская друг друга из объятий. Но в этот момент я дёрнулся от боли в бедре, и Холмс, опомнившись, немедленно соскочил с кровати. – Мне очень жаль, – воскликнул он, – Простите, Уотсон... вы побледнели. Видимо, я действительно побледнел от той острой боли, что пронзила пострадавшую ногу. Следовало осмотреть самого себя. Сглотнув от нового приступа боли, я скинул одеяло до коленей. Холмс сел рядом со мной, внимательный и наблюдающий, и смотрел, как я снова развязал свои кальсоны и приспустил их с одной стороны, чтобы обнажить бедро. Синяк был точно в форме подковы лошади, размером с мою руку и ужасного лилового цвета. Края его были красными и воспалёнными, и Холмс замер только на мгновение, прежде чем наклонить голову. – Не там, – сказал я. Он изменил курс и прижался поцелуем, который предназначался для синяка, к моему животу. Вздрогнув, я выпустил из рук кальсоны и запустил пальцы в его тёмные волосы. Когда он поднял голову и посмотрел на меня, его глаза были полны желания. – Уотсон, – зашептал он, – я не столь сведущ... в искусстве любви, как вы... – О, остановитесь, – смущённо перебил я его, дернул к себе за плечо и прижался губами к его губам, а затем тянул его за руку, пока он снова не лёг около меня, но уже не касаясь моего раненого бедра. Когда он положил правую руку на мой живот и прижал свой лоб к моему, я его снова с нежностью поцеловал. – Искусство любви бессмысленно, – сказал я, – когда дело доходит до того, как выразить мою к вам любовь, находясь в таком состоянии. – Это было признание, и оно слетело с моих губ прежде, чем я подумал об этом, но он только улыбнулся в ответ. – Я чувствую себя подростком во время первого свидания, – признался он. Сказав это, он прижался бедром к моему боку, и я мог почувствовать, как он твёрд. Тепло прокатилось через моё тело, создавая ответную реакцию. Холмс чему-то тихо улыбнулся, и его рука медленно двинулась вниз по моему животу. – Джон, – выдохнул он мне в ухо, – можно я?.. – Да, – сглотнув, ответил я. Использование данного мне при крещении имени в его обращении ко мне было незнакомо и столь правильно, что это заставило меня задрожать. Я целовал его щеку, висок и край лба, чувствуя поверх ткани скользящие прикосновения его руки. Он касался меня через кальсоны, сначала очень медленно, будто прощупывая почву*, а затем, когда я задышал чаще, более энергично. Я схватил его за запястье и, держа его руку своей, нырнул под ткань; первое прикосновение его пальцев к моей голой плоти было упоительно нежным. Сначала он обхватил меня очень бережно, а потом более уверенно. Гладя меня, он начал тереться о моё бедро. Я хотел прикоснуться к нему, сделать так, чтобы он накрыл меня своим телом и прижал к кровати, чтобы он любил меня до тех пор, пока я не забуду, где я и кто я; я хотел всего. Я сдерживался так долго, наблюдая за ним издалека, а теперь он был в моих руках, прикусывал мои губы и тихо стонал, когда я, обнимая его за спину, поощрял к дальнейшим действиям. – Больше, – попросил я, запуская ладони под его рубашку, чтобы прикоснуться к коже. Он наклонил голову и начал покусывать кожу на моей шее, оставляя на ней лёгкие метки. Мой член, скользя в его руке, тёк, и он стал двигать рукой быстрее, когда я застонал от удовольствия. – Тсс, – пробормотал он, перемещаясь вверх, чтобы снова меня поцеловать, – тихо... О, Боже.. Это восхитительно слышать, но вы не должны... – Я знаю, – ответил я, – знаю, я просто... – Почувствовав первые признаки оргазма, я сжал руками его спину. – Холмс, я... можно ли мне... – Да, – зашипел он напротив моей щеки, – да, позвольте мне почувствовать вас... Я со стоном излился на его пальцы, и он укусил меня за плечо, чтобы заглушить свой собственный стон от удовольствия. Я почувствовал, как он дёрнулся, почувствовал влагу на его брюках и его учащённое дыхание. Он уткнулся носом в изгиб моей шеи и медленно убрал руку. Я схватил его за запястье и вытер своё семя с его пальцев краем простыни. – Ну, мой дорогой, – сказал он через минуту молчания, – это было неожиданно. – Разве? – спросил я, целуя его ещё раз. – Нет, – признался он. – Довольно долго продолжалось, сказал бы я. – Дольше, чем месяц? Он кивнул. – Хорошо, – сказал я, ощущая, как тепло и удовольствие распирают мою грудь. – Осмелюсь спросить, у нас же есть время, чтобы всё наверстать? – О, да, – подтвердил он, садясь и морщась от влажности брюк, – но, возможно, лучше это делать на Бейкер-стрит, не действуя больше так опрометчиво. – Да, так нельзя, – согласился я, растянувшись на кровати. – С Рождеством, кстати. – Ах, – удивился он, – а ведь и правда, Рождество. Какой подарок вы мне преподнесли, мой дорогой. – Нет, нет. – Я погладил его по спине, упиваясь тем, что мне позволено так делать, – это я тот, кому был сделан подарок. – Мы можем весь день это обсуждать, – с нежностью и мягким лукавством произнёс он, коснувшись моей щеки чистой левой рукой. – Вместо этого давайте согласимся с тем, что мы оба извлекли выгоду из того, что я оказался не слишком прозорлив в разгадке ваших тайн, и вернёмся домой как раз к Рождественскому ужину. – Согласен, – сказал я и сел. Моё бедро всё ещё болело, и синяк, вероятно, будет сходить недели три, пока не исчезнет полностью, но это того стоило. С Холмсом что бы то ни было всегда того стоило.