— Ты слишком много времени проводишь перед тёмным экраном, — бархатный, приятный, но не особо интересующийся голос. Констатация факта, не больше. — В твои мешки под глазами можно поместить полгорода. Никто не сможет найти.
— Мне необходимо это. Не от скуки так делаю, — не менее спокойный и равнодушный, тихий голос в ответ. Они в одной тёмной комнате, в разных её углах. Здесь есть большой свет центральной лампы, но ни один им не пользуется.
— Твоё зрение и так далеко от идеала, а ты продолжаешь его гробить, Фёдор, — она непреклонна. Не настойчиво, но всё же стоит на своём. Скорее всего, пьёт сейчас чай в фарфоровой чашечке с позолоченной ручкой и читает какую-нибудь книгу, взятую с полки — их там навалом, но может и писать что-нибудь карандашом на бумаге. Достоевский называет коллекцию старых книг пылесборниками и часто ловит гневные взгляды. — Отдохни. Сделай себе перерыв на чай. Кофе, может быть.
В комнате только два источника света: от настольной лампы возле кресла Агаты и от экрана компьютера, за которым сидит Крыса. На его столе стоит куча кружек с кофейными разводами, некоторые — одна в одной, погрызенные карандаши и разбросанные листы бумаги с разными записями. Черновики распечатанных документов, в углу которых на скорую руку подписаны номера или аббревиатуры, какие-либо заметки, прямо в печатном тексте исправленные неточности и зачёркнутые слова. Под листами и их огрызками лежит разряженный телефон, всегда беззвучный и на вибрации. Фёдор умело игнорировал его жалобные писки о просьбе зарядить с самого утра — звонки Пушкина и сообщения Гончарова порядком выводили из себя, пускай и были всего раз или два за день. Не выходил из дома с позавчерашнего вечера, и Агата не лучше: пасмурную погоду начала октября интереснее наблюдать из окна, чем стоять под дождём и ловить в наполненную чаем чашку его капли. Забавно, но ни у одного, ни у другой повседневная одежда почти не отличалась от домашней.
— Время этого перерыва я смогу потратить более плодотворно, чем заваривать кофе, — не изменившимся безразличным голосом снова вторит Достоевский, даже не повернувшись. Его речь тиха и несколько замедленна. Такое бывает, когда Крыса не спит ночь, пару или тройку, все ночь и день тратя на беспрестанное печатание. Агата уже привыкла не обращать внимания на постоянный стук пальцев о клавиши. Иногда она даже не сразу замечает сгорбившуюся фигуру Фёдора в его извечной белой рубашке, сидящего на крутящемся кресле, настолько он не двигается и сливается с интерьером. — И к тому же…
— Ты опять не спал ночью, — Кристи не умеет перебивать так, чтобы слова вставить было невозможно, но Достоевский замолкает. Он не особо разговорчив. — Хочешь снова словить слуховые галлюцинации, как было месяц назад?
На этот раз Фёдор не отвечает. Агата знает, что он слышит. Он не игнорирует, просто ему ответить особо нечего. Ему приходилось пить снотворные, чтобы восстановить режим сна, но полторы недели не прошло, как Крыса решил, что ему достаточно. Год назад Достоевский так забил на свою хроническую усталость, что не спал пять ночей подряд, а в полдень шестого дня просто потерял сознание. Он натурально в мгновение ока уснул, съехав по стене вниз. Невозможно было добудиться около шести или семи часов точно, но Агата и не пыталась. Она встаёт сейчас, тихо положив книгу нужным разворотом на тонкий подлокотник, и подходит к Крысе сзади, положив руку на спинку кресла.
— Тебе нужно поспать, — говорит она, когда Фёдор соизволил медленно поднять голову и посмотреть на неё. — Ты сам прекрасно знаешь, чем обернётся следующая бессонная ночь.
— Я сам разберусь. Пожалуйста, не уговаривай меня, — Достоевский снова поворачивается к экрану. — Не стоит.
— Если ты не знаешь, то мировой рекорд по количеству бессонных ночей побит в тысяча девятьсот шестьдесят пятом, и тебе до него осталось всего ничего. Всё равно ты его не преодолеешь, а сделаешь себе только хуже, — она опёрлась локтём на спинку крутящегося кресла. Никакой реакции в ответ. Ожидаемо. — Не хочешь выпить чаю со мной, раз не спишь? — после непродолжительной паузы предлагает Агата, понимая, что заставлять что-либо делать Фёдора — бесполезная трата времени.
— Если ты пытаешься отвлечь меня, то я занят при любом раскладе.
Не отвечает теперь Кристи, также бесшумно отойдя. Она знала, что этот диалог ни к чему не приведёт, она знает, но всё равно продолжает начинать его из вечера в вечер, слабо надеясь, что в сознании упёртой работящей Крысы что-то изменится. Крысой непосредственно Агата никогда его не называла — считала грубостью. Фёдор напоминал, скорее, тощего Филина или голодающую Сову, у которой в скором времени голова начнёт поворачиваться на сто восемьдесят градусов, когда зовут по имени, а глаза будут прекрасно видеть среди ночи, но из-за этого станут абсолютно бесполезными днём. Кристи могла, подойдя сзади, приподнять несколько чёрных прядей Достоевского кверху, и вот, пожалуйста — филиновые уши. Занят, занят… Бесконечная занятость и полное игнорирование сна уже привели к тому, что заставить Фёдора нервничать или повышать голос представляется почти нереальным, вернее, он сам с собой может от нервов перед экраном кусать ногти, а чтобы кто-то его выбесил — никогда. Вполне ясно, что это от недостатка отдыха, просто ту стадию, когда до белого каления доводит даже выпавший из пальцев карандаш, Достоевский уже прошёл годами ранее.
Кристи застала его тупо смотрящим в окно через полчаса или больше. Чрезмерная умственная активность порой доводит до вот таких тормозов, когда Крыса ничего не выражающими глазами пялится за оконное стекло или вообще в стену, собирая мысли в кучу или совсем ни о чём не думая. Он мог просидеть так как несколько минут, так и целый час, а то и все полтора — отключился с открытыми глазами. Агата в сердцах называла это сонным режимом, подходя ближе и щёлкая пальцами возле уха, наблюдая лёгкий вздрог и заторможенное поднятие головы на неё, мол, что произошло? Сейчас же она просто стояла рядом с большой кружкой чёрного и крепко заваренного чая, немного громче, чем обычно, поставив её на чистый «островок» на столе, где не лежало ни бумажек, ни их огрызков, ни проводов, и махнула ладонью перед заставшими глазами Фёдора. Моргает, глядя теперь на Кристи осознанно. Сонный, работает на автомате, кивает, глянув на принесённую кружку. Это его кружка, одна такая, чёрная и без всякого рисунка — никакой крыски с глазами-пуговицами и круглыми ушками, — стоит неприкаянным чёрным пятном за стеклянной дверцей кухонного шкафчика. Агата не любила такую громоздкую посуду, которая только в двух её руках и помещается, но на Фёдора явно не окажет никакого воздействия маленькая аккуратная чашечка эрл грэя из английского сервиза. Только пять таких чашечек, выпитых залпом, разве что.
Между собой они разговаривали на двух языках совершенно свободно. Если Фёдор начинал что-то рассказывать на своём родном, а рассказывал он что-то крайне редко, Агата не сопротивлялась и продолжала поддерживать беседу на русском, только немного с акцентом. Это была заметно на словах с шипящими буквами, она даже на секунду останавливалась, пытаясь произнести нормально. Фёдор беззлобно усмехался каждый раз, когда она запиналась на
щенке,
шапке-ушанке или самом ужасном —
борще. Если Кристи желала Достоевскому доброго утра в два часа дня на своём родном, Фёдор желал в ответ на английском и отвечал на вопросы на нём же. Агата признаёт, что не всегда понимает, что он там бормочет, когда подходит сзади и кладёт голову ей, стоящей возле кофеварки или чайника, на плечо, утыкаясь в него лицом и обнимая. Он часто, снова признаёт Агата, целовал её в щёку своими сухими и тонкими губами, потрескавшимися, порой обкусанными, но эти изъяны не чувствовались. Целовал лениво и оттого нежно, щекоча свисающими чёрными прядями её кожу, и Кристи легко улыбалась, краснея. Фёдор никогда не просыпался раньше двух, разве что без пятнадцати два, но продолжал лежать, накрыв голову подушкой — Агата называла это установкой нового программного обеспечения в его голове, «пожалуйста, не выключайте устройство до полной установки». Не будила его раньше, потому что сам факт того, что Достоевский лёг спать, уже радовал своим наличием, и всё равно, что лёг он в шесть или семь утра, просидев до этого за своим компьютером весь день. «У тебя скоро синий экран смерти прямо в глазах случится, если ударишься обо что-нибудь головой» — «Я стараюсь быть осторожным».
Агата уходила спать гораздо раньше Фёдора, но и вставала порой во столько же, во сколько Достоевский засыпал. В восемь утра она увидела его спящим прямо за столом, положившим голову на руки. Его локоть буквально в миллиметре от поставленной ещё вчера кружки на стол. Полной кружки остывшего чая. Он даже не притронулся к нему. Обычно Кристи сквозь сон ранним утром может чувствовать, как на кровать позади неё наконец-то садится Достоевский, потягиваясь и хрустя всеми затёкшими шейными позвонками, наверняка потирая плечо, и через несколько минут осознания, что позволил себе отдохнуть, бесшумно ложится, придвигаясь к Кристи со спины. Обычно — это три или четыре раза из четырнадцати дней и максимум два — из семи. Почти всегда Фёдор обнимает одной рукой за талию, иногда утыкаясь носом Агате в затылок, иногда — лбом между лопаток, сгорбившись. По-другому в постели он не спит, если Кристи лежит рядом. Трудно высвободиться, если Достоевский обхватывает двумя руками — его сон легко спугнуть, а расцепить сцепленные на её животе пальцы с утра представляется просто нерешаемой загадкой. Кристи почти никогда не пытается высвободиться, просто поворачивается к Фёдору лицом и касается губами его холодного лба. Он всегда холодный и бледный, мешки из-под глаз не сходят, его ноги часто немеют, когда он сидит за столом, закинув одну на другую, а потом пытаясь размять онемевшие пальцы о пол или ножку стула. Иногда он хромает на одну сильно занемевшую ногу, вставая из-за стола, потому что отсидел или просто ею не двигал. Плохая циркуляция крови? Вегето-сосудистая дистония? Анемия? Достоевскому нравится ночное платье Агаты — лёгкое, светлое, с шёлковыми лентами, большим вырезом на спине, длиной выше колен. Не стоит долгих дум понять, что у Достоевского огромные проблемы со сном, и случается так, что заснуть он не может, сколько бы не лежал с закрытыми глазами, поэтому из-за этого не может спокойно заснуть и Кристи, донимаемая машинальными и далеко не заходящими поглаживаниями по ноге и бедру. Редко когда Фёдора совсем ничего не успокаивает и он не засыпает с задравшей до бедра ночное платье Агаты рукой, и тогда у Кристи не сходят день напролёт красные пятна на шее.
Когда Фёдор просыпается, его тело болит и ломит. Спал в неудобной позе несколько часов. Спина жутко затекла, ноют плечи. Он бы потянулся за стоящей ещё со вчера на столе кружкой, но её нет, потому Достоевский сонно смотрит на пол и под ногами, ища, не уронил ли во сне и не затопил ли ковёр с тройником и воткнутыми в него вилками от лампы и зарядки — за ковёр ему будет нагоняй или «Войной и Миром» по лбу. Но нет. Видимо, Агата унесла. Или, может быть, он отставил куда-то на подоконник, только не помнит. На него сверху накинут шёлковый плед с бордовым узором, тот самый, которым обычно укрывается Кристи, когда читает и чувствует, что ей холодно. Сейчас… пять часов вечера, если время в углу загоревшегося от дёрнувшегося курсора мышки экрана случайно не сбилось. Всё тот же стотысячный документ, над которым он корпел, открыт и не сохранён, оставлен на недописанном слове, и тем не менее Достоевский, хрипло зевнув и прикрывая рукой рот, щёлкает по значку сохранения и отодвигается на стуле, вставая. Его копчик просто деревянный, уж больно долго Фёдор не вставал. Это ещё одна его феноменальная способность — не двигаться по несколько дней, а потом хвататься за затёкшие части тела и останавливаться на какое-то время, опираясь лбом на дверной косяк, глядя в никуда, когда в ушах зазвенело, а в глазах темнеет. Насколько Крыса помнит, он перестал соображать где-то около трёх ночи, стоило щеке соприкоснуться с очаровательно притягательной поверхностью стола. Где Кристи? Она дома?
На кухне, в которую Фёдор не может не заглянуть, всё чисто, и даже если Агата завтракала и обедала, ни следа от её трапезы не осталось: ни посуды, ни крошек, ни чайных чашек. Вода в чайнике слегка тёплая, если прикоснуться к стеклянному корпусу — недавно, значит, он кипел. Остывший вчерашний чай в чёрной кружке стоит нетронутым на столе, Кристи даже не вылила его. И правильно, зачем ей это делать? Пусть неблагодарный хоть отопьёт наконец. Ледяные ноги немеют на ещё более ледяном кухонном кафеле, светло-оранжевом, пока Фёдор, опёршись рукой на столешницу, второй держит кружку и отпивает неё. Горько, но для того, чтобы взбодриться, вполне себе сойдёт. Их кухня небольшая, с маленьким столом в углу, но никто не жалуется: Фёдор почти не ест здесь, только за своим рабочим столом в комнате, а Агате одной места хватает. Возможно, сейчас она куда-нибудь ушла — в их небольшом доме всегда тихо, и Достоевский не слышит ни шагов, ни перелистывания страниц. Она, бесспорно, может быть и занята чем-то другим, но всё-таки. Фёдор треплет себя за волосы, чтобы они не казались слишком взлохмаченными после сна. В прихожей на вешалке висит его белая шапка, поникла пушистыми ушами, не надетая ни разу за пять дней точно, его чёрная накидка с мягким воротником, возле двери стоят его коричневые высокие сапоги. Её обуви нет.
Как и ожидалось. Да, вот она. Сидит на веранде в своей привычной одежде с очередным романом или детективом, что-то помечает на полях, из раза в раз элегантно подцепляет пальцами в белых перчатках стоящую на подлокотнике чашку чая, отпивая и вновь ставя на место. Она была тем человеком, для которого книги гораздо интереснее не только собеседника, но и окружающих людей. Достоевский и Кристи выглядели идеально друг другу подходящими — одна настолько углублялась в чтение, что разговоры ей становились неинтересны, а другой и вовсе много разговаривать не любил. Фёдор подсаживается рядом на плетёный диван, только Агата на него никак не отреагировала. Прохладно снаружи, только необычно для осени тёплое солнце и согревает.
— Доброе утро, — его голос хриплый, ещё не проснувшийся до конца, да и утром пять часов вечера назвать нельзя. Светло? Светло. Пойдёт. Для Крысы утро начиналось тогда, когда он вставал. Но ответа не последовало, Агата и сейчас на него даже не посмотрела, молча перелистнула страницу, будто продолжает сидеть в гордом одиночестве. Так… — Ты обиделась?
Она взаправду обижена. Только на что? На вчерашнее? Но Фёдор ведь почти всегда так ведёт себя, у него не бывает перепадов настроения, да и казалось ему, что Агата тоже привыкла к нему такому, тихому и флегматичному, вредному, когда она просит его идти спать. Обижена, что не притронулся к её чаю? Обижена, что в который раз проигнорировал просьбу не выёживаться со своей работой и нормально выспаться хоть раз в неделю? Неудобно. У Достоевского мозг настроен лишь на документ перед его глазами, и до понятия чужих чувств ему далеко в таком режиме. Агата упорно делает вид, что Фёдора тут нет. Приходится брать ситуацию в свои мужские руки и, положив одну на диванную подушку рядом с Кристи, наклониться к Агате поближе, ловя удивлённый взгляд. Она определённо хотела спросить, что он собрался делать, приоткрыв губы, но Фёдор просто целует в их уголок, прикрыв глаза. Придвинулся ближе, обнимая рукой за талию и целуя снова, схватив поднятое вверх её запястье, которым Кристи наверняка намеревалась его оттолкнуть или отодвинуть. Она краснеет, поджимая губы и жмурясь, но совершенно не сопротивляется — Достоевский берёт её лицо в свои ладони, оглаживая по щекам большими пальцами и целуя лоб, опускает одну руку, касаясь губами её губ и чувствуя уже её руку на своём плече. Что ж, она простила. Совсем не против, тихо причмокивает и отстраняется, оглаживая своей ладонью его щёку. Они у него кажутся впалыми, его губы немного влажные. Что-то пил перед тем, как прийти сюда. Агата ещё немного смотрит в его уставшие глаза, не убирая ладони от его лица, а потом, слегка отодвинувшись, снова берёт книгу с диванной подушки и поднимает на уровень своего лица, чтобы скрыть румянец. Никогда не перестанет краснеть, когда Фёдор такое делает.
— Я думаю, я прощён, — его голос звучит несколько мягче, чем обычно. Даже может показаться, что он улыбается, и улыбается спокойно, а не своей вечной улыбкой маньяка, сошедшего с экранов в Молчании Ягнят. Сидит ещё немного, первое время смотря на Агату и дожидаясь, когда она уберёт книгу от лица, вскоре переведя взгляд на небольшой сад за верандой, а потом встаёт, снова уходя в дом. Останавливается в дверях, говоря: — Я постараюсь сегодня лечь пораньше.
Она часто обнимает его, когда он отрывается от работы и подходит ближе к её креслу, интересуясь, что она читает. Обычно Фёдор наклоняется, опираясь руками на свои колени или подлокотник, и тогда Агата откладывает книгу и обхватывает его шею, ничего не говоря. Достоевский может как обнять, так и не обнять в ответ, но Кристи этого не ждёт, ей просто нужно иногда это сделать. Иногда поцелует в щёку или ухо, иногда он её поцелует, а потом оба возвращаются к своим делам: он — на кухню, она — читать.
Фёдору нравятся эти её длинные волосы, завязанные всего двумя лентами к низу. Они кажутся распущенными и всегда мягкие на ощупь, пахнут цветами и, кажется, чайными травами или чем-то похожим. Агата порой подходит к нему слишком близко, стоящему спиной к столешнице кухонного гарнитура со своей чёрной кружке в руке, и обнимает, прижавшись грудью к его груди и щекой к шее, а он гладит её по голове, перебирая светлые пряди, выдыхает прямо в макушку и касается губами лба. От Достоевского обычно не дождёшься ни ласкового слова, ни заботы, почти невозможно понять, есть ли у него сердце вообще, но Агата — единственная, кто вышла из персон нон-грата. Она знала, что Фёдор, если ей случалось заснуть за книгой прямо в кресле, бесшумно вставал из-за стола и накрывал её плечи пледом, а то и вовсе поднимал на руки, если время было слишком поздним, и укладывал в постель, тратя на это свои драгоценные пять минут. Кристи не была тяжёлой: стройные ноги, тонкий стан, фарфоровые запястья. Под одеждой скрывалась искусно сделанная куколка со спрятанными под молочной кожей изящными шарнирами суставов. Наклонности Достоевского могли позволить себе сделать с такой «куклой» всё что угодно, что щёлкнет в его больном разуме, но к Агате он не мог прикоснуться таким образом. Манерная, спокойная, желанная.
Фёдор в глазах Кристи выглядел холодным камнем, ломаным и изрезанным. Ему не нужно практически ничего, только его ноутбук, тепло и желательно горячий напиток, чтобы хоть что-то согревало изнутри его заледеневшую пустоту вместо сердца. Ему не нужен практически никто, кроме, пожалуй, Агаты — раньше она была приятным дополнением к его одинокому образу жизни, а теперь стала неотъемлемой частью, напоминающей про необходимость сна и краснеющей нежностью, когда Достоевский словно адаптировался к ней и начинал проявлять ему несвойственные знаки внимания. Добиться от него объятий первым — невозможно. По его взгляду часто читалось, что он искренне не понимает, зачем Кристи сжимает его своими руками и чего ждёт. Потом он попривык. Нельзя сказать, что из него можно было выбить хоть каплю стеснения — его лицо не краснело ни разу за всё то время, когда Агата прижималась губами к его щеке или тоже губам, он воспринимал это чем-то, что просто должно случиться и быть. Это было непонятным чувством, но довольно приятным: конечно, Агата целует только его и никого больше, так почему бы не начать делать то же самое? Это нравилось им обоим.
Кристи считала, что, когда Фёдор бессмысленно глядит в пространство впереди себя от усталости и кучи бессонных ночей, он просто отключается от реальности, а в его голове даже перекати-поле ветром не перекатывается в прериях Дикого Запада под ржание мустангов и свист ковбоев. Она была права, но только частично: Достоевский действительно мог порой вперить взгляд в бордовую занавеску, закрывающую его стол от окна, пытаясь возобновить мыслительный процесс, но иногда он разворачивался в кресле лицом к ней, складывая руки на своё острое колено и глядя на читающую фигуру Агаты. Она сидит, поджав ноги и подперев подбородок ладонью, поставив локоть на подлокотник, второй рукой держа какую-нибудь книгу в тёмно-синем переплёте с золотыми буквами на твёрдой обложке и читая, не обращая на скрипящий звук поворачивающего кресла внимания. Красивая, эстетичная, на её лицо падает жёлтый свет настольной лампы; она слегка жмурится от него, смахивает пальцами выпавшую ресницу и перелистывает страницу. У Фёдора нога на ногу закинута, он смотрит на неё, будто может прикоснуться взглядом, медленно раздевает её глазами с абсолютно непоколебимым лицом. Длинное платье с разрезом у левой ноги, тёмно-коричневое от живота и красное на груди, светлое болеро, накинутое на плечи, подобранное под цвет волос, красный капрон колготок, на ней нет только высоких шнурованных сапожек на каблуках и декоративной шляпки сбоку головы. Она, Агата, всегда аккуратна, грациозна, изысканна, словно сошла с картины с аристократами или с чаепитием у английской королевы в дождливый день за окном дворца, она одновременно кажется и недоступной и хрупкой, и способной проткнуть горло каблуком или пригвоздить к стене наконечником зонта особо приставучих преследователей.
Они оба были холодными, но тем не менее сошлись в одном маленьком загородном доме, где могли быть одни.
Полутьма. Белый свет льётся только от горящего временно экрана, он погаснет через десять минут. Агата была вынуждена сесть на край кровати, когда Фёдор, закинув руку на спинку своего крутящегося стула и развернувшись к ней, через несколько минут встал, подходя ближе. Садится на колени, подпирая ладонями подбородок и ставя локти по обе стороны от её колен, глядя в глаза своим привычным уставшим взглядом. В этой его усталости может промелькнуть и другая эмоция вроде удивления или капли насмешки, но то было давно и неправда. Кристи опирается рукой на постель, а второй легко касается чёрных волос, огладив и чуть растрепав.
— М? Что в твоей голове? — задумчиво спрашивает она, склонив голову к плечу. Когда Фёдор делает что-то странное и из ряда его будничных действий вон выходящее, это означает что-то одно: или он что-то задумал, или ему что-то кровь из носу нужно. — Чего ты хочешь?
На его лице лишь тень ухмылки. Он на момент прикрывает глаза, прижимая опустившуюся её с его волос ладонь к своей холодной щеке. Долго молчит, словно пытаясь разглядеть в её облике что-то новое. Такие, как Достоевский, не могут наслаждаться видом чьей-то натуры внезапно и просто так. Но именно от таких, как холодный и непонятный эмоциями Достоевский, больше всего приятно особое внимание. А как иначе, ведь он отвлёкся от своего драгоценного экрана, отложил исстроганный до середины карандаш, ничего не пишет и даже связно говорит. Удивительно. Скоро полночь, а он не спешит распечатать очередную бумажку, найдя в подруге дней своих суровых нечто поинтереснее.
— Тебя, — легко и не задумываясь отвечает он, целуя в ладонь и отпуская. Кристи коротко хмыкает. Ну, что-то такое было вполне ожидаемым, только она не собирается ему потакать. Фёдор поднимает руки, скользя ими под болеро, касаясь ладонями гладких плеч и снимая, стягивая с её рук, опустившихся и немного заведённых за спину. Агата берёт его лицо в свои ладони — для неё поцелуй никогда не был простой формальностью, как для некоторых очень долгое время. — Я уверен, что ты не против.
Его руки касаются её спины, проводят пальцами одной по линии позвоночника под платьем, а пальцами второй тянут за шнуровку между лопаток, освобождая грудь. Фёдор без единого замешательства смотрит Агате в глаза, пока они отвела взгляд, прикрывая щёку ладонью. Такое происходит не первый раз, но каждый раз как первый — очень легко Кристи смутить, жаль только, что книгой сейчас не закроешься. Под её платьем — лиф-бандо, чёрный, с кружевами и косточками под чашечками, явно подобранный со вкусом, но Достоевский в этом не особо разбирается.
— Ты обещал лечь сегодня пораньше, — Достоевский поднимается с колен и упирается теперь ладонями в одеяло, едва не нависнув над Агатой и остановившись на уровне глаз в глаза. Осталось лишь стянуть платье полностью, к ногам, и отложить на его кресло, ведь оно ближе всего и подходит под вешалку. Лицо Кристи спокойно, пускай и залито краснью. Легко улыбается. Он прикасается губами к её губам, она берёт его за воротник обеими руками и некрепко сжимает пальцы. Фёдор слабо настойчив.
— Я ничего не говорил про то, что не выполню обещанного, — не разрывает зрительного контакта, отстранившись, поставив на постель колено. — Для меня и три часа ночи входит в это «пораньше». Заметь, я не уточнял, во сколько точно.
Она ложится на кровать, откинувшись на спину, и он встаёт сверху, склонившись и целуя снова. Добиться от него французского поцелуя или его подобия тоже не представляется возможным, но Кристи никогда на этом не настаивала. Кладёт руки на его плечи, прикрыв глаза и чувствуя его ладонь на своём боку. Он гладит, мазнув губами по уголку её губ и коснувшись ими щеки, она же поворачивает голову набок. Длинные волосы по всему покрывалу. Ладонь оглаживает колено, Фёдор сжимает пальцами складки её подола и тянет вниз вместе с красным капроном, уже одной теперь рукой, ненадолго отвлёкшись, закинув ненужную одежду на спинку кресла и снова вернувшись к Агате. Она выглядит чудесно. Фёдор в основном равнодушен к чужой внешности и вообще старается не рассматривать прохожих, окружающих, но за Кристи просто гордость берёт — она его и ничья больше. Восхитительное чувство. Прекрасная женщина.
У неё стройные ноги. Бандо отложено в сторону — красивая и упругая грудь. Достоевский, он… У него не было и нет дикого влечения к женским прелестям, его взгляд почти не изменяется, но Агата не смотрит, прикрыла ладонью поджатые губы, тихо и приглушённо ахнув, когда холодные и длинные пальцы одной руки сжимают грудь и щиплют за горошину соска. Мурашки по коже. Расползаются от рёбер к позвоночнику и заставляют вздрогнуть, жмуря глаза. Она выгибается, поджимая пальцы на ногах и сминая пальцами свободной руки смятую и прохладную простынь — Фёдор склонился, сгорбился, сидя между её ног на коленях, скользя ладонями по выгнутой спине, слегка оцарапывая ногтями кожу, он кусает за затвердевший сосок, оставляя следы зубов на ореоле и щекоча языком. Неприятно дразнит. У Достоевского через рубашку на спине выпирают косточки позвонков — тощий, — когда он целует впалый живот и оставляет покрасневшее пятно на нём, оставляет ещё одно, ещё ниже пупка, чуть прикусывает выпирающую косточку таза. Кристи напряжена до предела. Ей становится жарко, волосы липнут к взмокшей спине. Кожу живота и бёдер щекочут пряди чёрных волос, Достоевский не доходит руками до ложбинки ягодиц и выпрямляется, огладив по ноге, согнутой в колене. Она, Агата, бесконечно красива. Нижнее бельё с неё ещё не снято, Фёдор не торопится. Ему незачем. Эстетичная сторона куда привлекательнее.
Кристи не против перевернуться на живот, подгребая к себе ближе подушку и обхватывая её руками. Мягкая и обжигающе холодная. Не очень удобно лежать на груди, если честно, как что-то мешает лечь нормально. Прикосновения бесконечно прохладных ладоней к влажной коже совсем немного… одурманивают, вынуждают зажмуриться и тихо сглотнуть. Она обнажена — кружевная ткань невесомо задевает бёдра, ноги, стопы, отложена куда-то в сторону. Только бы не на пол, только бы… У Агаты фигура просто шикарна. Трогать, касаться, сжимать, гладить и надавливать. Вздымаются лопатки, когда она рвано вздыхает и зажимает подушкой рот. Мокрые пальцы снова скользнули по бедру, огладили по ягодице и чуть сжали. Помял. Как массирует. Держит, приподнял за бёдра, поставив на колени. Достоевский аккуратен. Медленен. Кристи кусает внутреннюю сторону щёки, в уголках глаз выступают капли слёз — мурашки ползут от копчика к спине и плечам, в низу живота слегка тянет, жжёт. Литературный язык может сравнить чувство с растекающейся лавой под кожей, горячей и тягучей. Туго. Узковато. Нежные стенки размягчённые и влажные, Фёдор не торопится, держит за бедро, вводит два пальца по вторую фалангу. Осторожно. Уже не в первый раз. Она старается молчать, сдавленно выдыхая, стараясь расслабиться. В комнате темно, воздух постепенно нагревается, наполняется вздохами и постанываниями. Достоевский склоняется над Кристи и целует выпирающие лопатки, двигает рукой плавно. Ей не хочется причинять боль. Она должна только наслаждаться. Слегка дёргает плечом, когда Фёдор неожиданно кусает и проводит по укусу языком.
Он никогда не раздевается полностью. Рубашка может быть расстёгнутой, штаны чуть спущенными, но полностью обнажённым не был ни разу. Агату это не слишком волнует, она его даже не видит. Эмоции притуплены. Щёки горят, на коже сверкают капли пота. Постель уже не привлекательно прохладна, смялась до бесчисленного количества складок под локтями и коленями, стала тёплой и жаркой. Достоевский тянется оставить поцелуй на её щеке перед тем, как выпрямиться. Она томно и тяжело дышит, медленно моргнув и сжав края подушки в пальцах сильнее. Положила под неё руки, стараясь о ткань не сломать аккуратных ноготков.
Толчок.
Он придерживает её за бёдра и под животом, остановившись. Она поджимает губы, широко распахнув глаза и глухо ахнув в подушку. Фёдор замер. Сухо огладил по бедру, давая привыкнуть. Агата умница. Никогда не повышает голос. Движения плавные, в резинке презерватива член скользит легче — естественно, что им не нужны последствия. По спине проходит дрожь, Кристи зажмуривается и рвано сглатывает, сминает подушку пальцами и стонет, чуть приоткрыв губы.
Толчок грубее.
На её бедрах будут видны красноватые полумесяцы от чужих ногтей.
Жарко.
Очень жарко.
Воздух словно спёрт. У Агаты голос немного хриплый, у Фёдора просто низкий хрип. Она утыкается лбом в подушку, спина немного затекла в таком положении и побаливает, нет терпения. Взмокла постель, в комнате душно даже с приоткрытой из неё дверью. Сейчас даже от склонившегося над Кристи Достоевского исходит неимоверное тепло, он горячо выдыхает прямо между её лопаток. Движения рваные, дёрганые. Внутри мокро. Обжигает. В темноте не видно красноты лиц и их выражений, слышны только шлепки бёдер о ягодицы и поскрипывание кровати.
С Достоевского пот градом.
Нужно было раздеваться.
Тишина.
Сверчки щёлкают где-то на улице. За городом прекрасное чёрное небо, клишированно усеянное каплями звёзд. Смотреть, задрав голову и ни о чём не думая — блаженство для расшатанных нервов и тех, кто в принципе любит созерцать физическое тело всеобщего покоя. Они стоят у окна, не зажигая света. Экран давным-давно погас, оставив их двоих в кромешной темноте. Редко когда кто-нибудь из них раздвигал шторы, освобождая из-под плотной бархатной ткани оконное стекло, но сейчас, когда никто ничем не занят, можно сделать исключение. Их тени практически не видны, как призрачные тихие фигуры в ухоженном доме — слились всего раз в одну тень, стоило первой подойти сзади ближе и обнимая, а второй потянуться к чужому лицу. Агата знает, что Крыса улыбается. Он любит такое. Нежность и всякое из неё вытекающее совсем для Достоевского несвойственны, но он никогда не пытался изменить в себе это. Достаточно того, что Кристи его попытки достаточны. Или не попытки, а всё то, во что Фёдор мог.
Иногда их двоих можно было увидеть в каком-нибудь кафе или ресторане в дождливые дни или когда на город опускалась темнота позднего вечера. Сидели у окна за запотевшим стеклом со стекающими по нему каплями дождя, сидели друг напротив друга. Она могла улыбаться или смеяться, прикрыв рот рукой в перчатке, а он смотрел на неё, смотрел молчаливо и спокойно. На их столике мог лежать букет из двадцати пяти красных роз или двадцать одной белой — Агата просто любила эти цвета и не брала во внимание их значение. Если букет стоял в принесённой вазе, бывало, что они придвигались друг к другу, пряча лица за бутонами цветов. Фёдор иногда мог сам привстать со своего стула, опираясь на стол локтями и придвигаясь лицом к лицу Кристи — тоже не видно из-за букета. Бывало, что цветов не было, зато один сорванный у самого основания красный бутон мог был вдет в её волосы возле шляпки. Ничего, кроме чашек кофе или чая, на их столиках не стояло. Когда отвлекался Фёдор, Агата замолкала, не переставая улыбаться уголками губ. Когда на что-нибудь за окном неожиданно отвлекалась Кристи, Достоевский не убирал своей ладони с её руки, лежащей на столе, и смотрел так… спокойно. Возможно, он тоже улыбался. Даже снимал свою шапку с головы, откладывая рядом с собой.
Он любил её.
Она любила его.
Всё просто.
