Angelus

Толпу разрывало от ненависти. Они стали подобны диким зверям, что видят жертву и стремятся изничтожить ее так, чтобы не осталось ничего, ни капли того существа, на которое направлена их ненависть. В их глазах была алчность, жажда убийства, зрелища. Они алкали, питались Его болью. Это доставляло им настоящее удовольствие. Они извивались в экстазе под струями Его крови, такой теплой, совершенной – единственным светом в толпе мерзкого смога, ругани, насилия, пошлости и упования чужим горем. Они терзали Его праведное тело, распятое, изорваное, запятнанное. Толпа кричала, бесновалась. Нерон, римский император и тот, кого возвели в сан богов, смотрел на зрелище сверху. Конечно, он не опустился бы до того, чтобы коснуться Angelus'a. Его золотые латы сверкали в лучах умирающего солнца, а глаза... глаза были полны все того же отвратительного удовольствия. Того самого, порочного, уничтожающего душу медленно, вытягивая из нее все соки и оставляя лишь жалкую тряпку. Как те цветы, что при своём рождении цветут и пышут жизнью, а затем ссыхаются, вянут, становятся безобразным копиями на самих себя. Он ненавидел учения христиан, ненавидел все то, что бы помешала ему становиться всемогущим богом, тем, перед кем бы в почтении трепетал вся империя. Нет! Весь мир! Язычество учило эгоизму, христианство же, напротив, любви. Язычество говорило о том, что человек должен быть горд, христианство – смиренен. Вместо роскоши, доходившей в римской империи до страшных размеров, христианская религия учила воздержанию и посту. Она искореняла многоженство, увеличивала значение рабов, призывала богатых к милосердию и благотворительности. И это все было мерзко затуманенному земными наслаждениями и дорогим вином разуму императора. И сейчас, смотря на то, как одержимая толпа его людей убивает Ангела, он ликовал. Счастье его было подобно пламени, что бушевало над Римом, по вине, как он предполагал, конечно же этих тварей, единобожников. Артур уже давно перестал чувствовать боль. Все его существо наполняла всеобъемлющая скорбь. Она захватывала своей огромной, подобной морю, массой, заставляя возздать глаза к небу и молить, чтобы это не продолжалось вечно. Перья, белые, словно снег в тех местах, куда не ступила нога человеческого существа, окрасились алым, стали серыми. Толпа наступала оползнями, словно он был чистой дорогой, ведущей к счастью, тому хрупкому, что искушённые умы боятся признать, закрывая мнимыми оболочками, а Толпа – потоку камня, спускавшегося на свой собственный единственно-верный путь. В давке она убивала себе подобных и ползла сотнями искаженных злобой лиц по трупам, проваливаясь ногами в разорванной плоти. Его грудь стесняла жалость к этим людям, к тем, кому он не в силах помочь. Пока не в силах... Angelus тихо напевал, улыбаясь и надеясь... Он и сам не знал, на что именно надеялся. Знак, что это все не напрасно? Что он не зря страдает сейчас?.. – Навстречу их враждебной вьюги Я вышел в поле без кольчуги И гибну, раненный, в бою... Но был ли это бой? Скорее самопожертвование, самоотдача луча света в темной комнате. Тот парень смотрел широко-распахнутыми глазами, не веря в то, что видит, слышит, чувствует и обоняет это. Запах крови, потных тел, вид бешенства в глазах людей, звуки животного рычания. В его голове никак не умещалась эта картина, будучи слишком большой и страшной для него. Его, не выросшего и не укрепившегося окончательно. Пепельно-русые волосы вставали дыбом ото всего этого. Парень, словно слепой котенок, пополз к тому, что осталось от Ангела. Его били и давили свои же, озверевшие и сейчас не очень напоминающие ему своих. Невинные и избитые, во всем этом хаосе, они смотрели друг на друга. Айвен, касавшийся ноги Ангела, и Ангел, окутывающий своим светом и теплом Айвена. Кажется, тогда парнишка впервые почувствовал то, что называют кратко и ёмко – Любовь. Он чувствовал хруст собственных костей и стен, отделявших его от принятия Любви. Она наполняла его полностью. И он не чувствовал боли. Она казалась такой невзрачной и мелочной по сравнению с затмивающим все чувством Принятия. И он был счастлив. И, наверное, Angelus тоже был счастлив. Светлое создание, подобно гордой птице, снова обратило взор к небу. Он чувствовал, что покидает это временное тело и Этого Человека. Он закрыл глаза, а губы его застыли в улыбке. Айвен не плакал, не кричал, но остался тихо лежать изломанной, изорванной куклой возле креста с распятым телом Ангела, с которого все еще капала кровь, пузырясь жаром на раскалённых за день мраморных плитках площади. Толпа отступила, довольная совершённым деянием. Разве они знали, что не сделают хуже или лучше ни себе, ни кому бы то ни было тем, что убьют его? Разве понимали их умы, что смотрят лишь в узкий коридор, не видя ничего за его передалами, божественную и благословенную природу убитого ими существа?.. Разве могли они понять?! Айвен умер быстро, испытывая блаженство такое, что может испытать лишь мученик, увидевший Знак. Он захлебывался в собственной крови, простирая дрожащие и переломанные руки к темнеющему небосводу. Все, чего он хотел, – вновь увидеть лик Angelus'а, вновь ощутить его присутствие рядом. Его не по летам могучие тело обмякло, освобождая сущность, которой уже не нужны ни богатства, ни земные блага, которой уже не помогут статусы и связи с властью просто потому, что Там нет статусов, а с Той Властью невозможно иметь связи. Перед ней равны все. И он увидел Его. Но невесомого, словно сотканного из света. Толпа закрывала глаза руками, корчилась и пряталась за дорогими, но сейчас изорванными тряпками. Артур улыбнулся и вытянул руки к Айвену, вселяя в единственного, кто услышал Зов Света, непоколебимую надежду на то, что все так, как должно быть, что все правильно и... прекрасно? И он любил. Весь отдавался Любви и купался в ней, словно в чистейшей родниковой воде. Он смеялся, и смех его был чист и звонок, будто и сам подобен роднику или весеннему ручью.