«мне нравится, что вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами…»
Иваизуми не помнила многие моменты своей жизни до средней школы. Да и в средней мало, что запомнилось. Самой насыщенной была старшая школа, ведь она попала со своим другом детства — Ойкавой — в Аобу Дзёсай. Мать не раз говорила, что у неё какие-то проблемы с памятью, ударилась то ли в детстве, то ли врождённое что-то — в подробности никто не вдавался, а Хаджиме и не интересовалась. Её память всегда была выборочной. А ей это и не особо мешало, в принципе. Ну, не помнит она некоторые вещи, разве это плохо? Она помнит, как в четыре года упорно не хотела есть овсянку и во время очередного приёма пищи отбросила от себя тарелку со склизкой кашей так, что та отлетела в стену. Но Иваизуми не особо помнит, что было вчера, в первом классе средней школе, не помнит, как познакомилась с Тоору, и даже не представляет, какими были оценки в её младшей школе. Иногда она забывает имена или важные вещи, но ей прощают, потому что понимают её. Но момент, когда на её руке впервые оказался маленький цветок нарцисса, она помнит с точностью до мгновения. На тот момент Ива уже мучилась от осознания своей влюблённости в лучшего друга детства, с которым знакома лет семь. С ужасом понимала, что если признается, то может разрушить их дружбу, ведь шанс ответных чувств был невероятно мал. Они только поступили в Аобу Дзёсай, у неё больше нет друзей, как она будет одна? И, наверное, не так уж она и удивилась, увидев на своей маленькой бледной ладошке ярко-жёлтый цветочек нарцисса. Нарцисс. Хаджиме усмехнулась. Когда-то она увлекалась языком цветов и с самого начала невзлюбила именно нарциссы — гордые, высокомерные, но такие жалкие цветочки. Они символизируют безответную любовь, когда и надеяться уже не на что. Намёки Ива понимала хорошо. Поэтому лишь спрятала цветок под подушку, вытерла рот, прополоскала его водой и приготовилась к адовой жизни. Ведь что за болезнь «ханахаки» в их веке знали все безответно влюблённые. И знали, что лечения нет, а шанс выживания чертовски мал. Когда-нибудь цветы просто встанут в глотке, как эта их чёртова любовь, и она задохнётся.***
Тоору она не признаётся, как и, в принципе, всем остальным. Даже маме не говорит, что регулярно практически задыхается, выплёвывая цветы. Порой даже с уроков сбегает, лишь бы никто не увидел этих жёлтых лепестков, вываливающихся из её рта с каждым разом всё больше. Однажды вместе с ними её ладони окрашиваются в красный. Иваизуми прямо-таки чувствует, как цветы шевелятся в её лёгких, стремятся к гортани, скапливаются прямо во рту, под языком, за щеками, везде. Она бежит к унитазу, выплёвывая противные лепестки, понимая, что в романах врут — ничерта это не романтично. На унитазе остаётся её кровь, которую Хаджиме оттирает своей же кофтой, боясь оставить даже малейшие следы своей болезни. Чёрт. Вся её жизнь катится ко дну, и она без понятия, как это исправить. (мне нравится, что вы больны не мной; но лучше б было всё иначе).***
Хаджиме противно от того, кем она, чёрт возьми, становится. Она всегда была той, кто раздавал подзатыльники. Могла внушить страх одним взглядом. Вызывала уважение. А сейчас с этой треклятой любовью она становится безвольным и бесхарактерным существом, которым и человеком назвать смешно. Может, именно такие, как она, и болеют ханахаки? Потому что заслужили. Иваизуми прекрасно понимает, что заслуживает этой чёртовой боли, но всё равно кривится, когда чувствует подступающий к горлу цветок. Утирает слёзы тыльной стороной руки, всхлипывает, снова вытирает слёзы, снова всхлипывает, губы изгибаются в какую-то ломаную линию, хочется кричать. Иваизуми кричит. Громко, уткнувшись в подушку, прижав к груди ноги, свернувшись калачиком. Рыдает, как последняя сука, ревёт, размазывая противные слёзы по щекам, судорожно вдыхает воздух, пытаясь не задохнуться. В голову проникает шальная мысль, что организм человека слишком несправедлив. Сколько не зажимай лицо подушкой, всё равно не сдохнешь. Жить-то хочется. (или нет).***
— Эй, Ива-чан, ты в порядке? — взволнованно спрашивает Ойкава, прикладывая свою огромную ладонь к её лбу, непривычно бледному, — Выглядишь нездоровой. Может, в медпункт? Или домой… Запомнить. Хочется запомнить. Иваизуми не помнит многие моменты своей болезни, и это, наверное, к лучшему. Но этот момент ей хочется запомнить. Холодные руки, касающиеся её горячего лба — у неё не температура, не жар, она просто умирает, наверное. Или мертвецы холодные? Чёрт его знает. — Ива-чан? «Сейчас или никогда», — шепчет в голове отвратительный голос с хрипотцой; он снится в самых страшных кошмарах. «Сейчас или никогда», — её голос. — Ты мне нравишься, и у меня ханахаки! — зажмурившись и сжав руки в кулачки, выпаливает Иваизуми, перебивая друга на полуслове. — Оу. «Оу» отдаётся в голове Хаджиме колоколами, из глаз брызжут слёзы, и она агрессивно мотает головой, словно отгоняя их. Нет, она не будет плакать. Чёрт возьми, да, она умрёт, но она не будет унижаться. Почему она стала… такой? Ей стыдно, ей чертовски стыдно, потому что она не контролирует свои эмоции. Потому что цветы всё чаще выблёвываются с кровью, и Иваизуми уже тошнит от этой грёбаной драмы, где почему-то всем смешно, а ей сдохнуть хочется дико. Она не хочет умирать девочкой, которая только и могла, что плакать, признаваясь в любви лучшему другу. «Ну почему ты не можешь меня полюбить?» — шепчет голос внутри. Иваизуми утирает слёзы. — Прости, Ива-чан, мне чертовски жаль… — лепечет Ойкава, и Хаджиме на минутку забывается, думая, что этот момент, когда её друг с подвешенным языком вдруг теряется и чуть ли не заикается, стоит запомнить, — Может, есть средство? Боже, мне так жаль, что я не могу полюбить тебя… Господи, ты должна жить, понимаешь, должна? «Скажи это Богу, дорогой Ойкава, скажи», — горько усмехается Хаджиме.***
— Мне жаль, что вы больны не мной, — шепчет Иваизуми, облокотившись на холодный кафель в ванной, — Но я-то больна… вами.