Инай

       — Отпусти меня.        Вал поднял глаза, прерывая своё немудрёное занятие. С лёгким замешательством взглянул на обладателя мягкого, несмотря на едва заметную хрипотцу, голоса.        Заметив, что Вал смотрит на него, тот немедленно уставился куда-то в угол амбара. На горку пыли или одинокого паука — кто разберёт, что могло увлечь внимание мертвеца.        — Холодно, — добавил тот, рассматривая нечто скрытое от глаз Вала.        Вал не успел удивиться, что это существо и вовсе умеет разговаривать, — хотя и более чем странным образом; каждое слово как вопрос, будто оно само удивлено, что его рот может издавать такие звуки, — как тот вновь внимательно взглянул на него. Глаза в глаза, — зелёные, как трава, почти что прозрачные, — вот так, уже больше похоже на обычное мавьё. Такое, что лишь жалобно стонет, подвывает где-то неподалёку, словно подзывая кого-то, бессмысленно, заунывно.        И умолкает насовсем, едва только оказывается здесь, в покосившемся амбаре, давно уже не пользуемом для начально задуманной цели.        Мавь приоткрыл было губы, вроде как собираясь произнести ещё что-то, но лишь неловко провёл языком по верхней. Конечно же, хочет пить, да явно уже и очень давно. Вторая ночь; Вал не заходил сюда накануне. Да и сомневался, что мавь вовсе дотянет до следующего рассвета. А ничего же — шевелится. Только лицо едва посерело.        Вал уселся удобнее, откладывая плоский тёмный нож. Рассеянно постучал по колену правилом; сложно затачивать каждую зазубрину, но другой здесь не сгодится. Рёбра у этих — будто срощенные, потому, наверное, и ходят так странно, и поворачиваются сразу всем телом. Только руки какие-то безвольные, вяло к груди, как попытка прикрыть самое хрупкое местечко в центре.        Эти самые руки едва заметно шевелились, плотно связанные пеньковым жгутом. Кончики пальцев вздрагивали, нащупывая тугую струну вздёрнутой к балке верёвки. Ступни неловко тёрлись друг о друга, пыльные и какие-то беззащитные; влажная грязь успела отвалиться, и теперь они казались просто едва темнее остальной кожи, бледной и словно бы чуть заметно отражающей лунный свет, струящийся между рассохшихся досок стен.        — Ты говоришь? — уточнил Вал, оперевшись на сундучок с ножами. Ещё три чёрных поблёскивающих осколка — два пошире и один совсем тонкий, едва ли не в половину пальца: сработать его оказалось сложнее всего. Сердце, глаза. Каждый раз по-разному.        — Холодно, — повторил мавь, кажется, уже менее озадаченно.        — Ты же мёртвый, — заметил Вал, ощущая смутное желание вновь коснуться отложенного ножа.        Мавь вздохнул. Глубоко и словно бы с некоторым усилием. Странное действие для существа, которому не требуется дышать. Такого, что может пролежать без движения под ряской с неделю, пока не наступит нужное время, выждать, обратившись в совсем уж жалкое подобие человека, вздутое и изуродованное речными обитателями.        Этот, впрочем, выглядел вполне сохранным. Пряди волос до лопаток, заросшие щёки, — чаще попадаются совсем безбородые. Помоложе, похлипче, — этому зим двадцать дашь, хотя кто ж его знает.        Расползшийся по краям саван в потемневших пятнышках: нетрудно догадаться об их происхождении. Как есть — мертвец; и зрачки узкими каплями, как бывает при надавливании пальцами на них у усопшего. Руки-ноги, всё на месте, не игоша какой. Если бы не бледная кожа и растёкшиеся синеватыми чернилами следы под глазами, — как тонкая паутинка кругом, — и не подумать, что умер, выходит, примерно в то время, как на свет появился сам Вал.        — Я чувствую, — вдруг проговорил мавь, так тихо, что Вал не сразу понял, отчего у существа зашевелились губы. — Нам не вредит. Но мы чувствуем. Так?        Чётко выраженный вопрос окончательно поставил Вала в тупик. Секунду он озадаченно смотрел на мавь, но лёгким усилием заставил себя собраться.        — И к речи тоже неспособны, — заметил он.        Ему показалось, что мавь улыбнулся. Почти незаметно и как-то виновато.        — Ты был там, — невпопад добавил мертвец. Снова — будто и утверждая и спрашивая одновременно. — В лесу. У болота.        Вал молча смотрел на него. У болота? Когда он последний раз ходил к топи? И не вспомнить сразу.        Мавь тоже притих, теперь уже, вроде как, разглядывая Вала с интересом. Он снова облизнул губы, и лицо его помрачнело.        — Крови не предложу, — Вал подпёр щёку ладонью. — Да и собирался бы — младенцев здесь нет.        Тот уставился на него почти что с восторгом.        — Младенцев нет, — охотно согласился он, кажется, даже забыв о терзающей его жажде. — Здесь только ты.        — Только я, — подтвердил Вал, чувствуя что-то забавное в этом бессмысленном разговоре. Что у него там с головой? Говорить — как с юродивым, кем-то вроде безобидных сумасшедших, что спят подле церковных врат.        С разницей лишь, что эти, — этот, раз уж он умеет связать вместе пару слов, спит в сырой земле и таскает чужих детей. Хотя в остальном — более чем неопасный. Такие даже сопротивляться не могут толком. Хоть и вырываются шустро, гнутся как змеи, словно живая рыба в руках.        — Ты понимаешь, что происходит? — уточнил Вал, в общем, без особой потребности в ответе. Какая разница, для него сейчас всё одно.        Тот молча рассматривал что-то у ног Вала. Достаточно долго, чтобы Вал успел понять — внимание мертвеца полностью приковано к чёрному ножу подле его колена.        — Тебе нужно сердце, — спросил? Высказал, что думает?        — Сердце, — согласился Вал. И уточнил: — В твоём случае — сердце.        Мавь улыбнулся заметнее. Должен бы испугаться, уж если соображает, любое живое существо на это способно. Вал напомнил себе, что нет смысла равнять его по тем, что умеют дышать.        — Тебе не подойдёт моё сердце, — заметил мавь, продолжая виновато улыбаться.        — Наверное, — не стал спорить Вал. — Ты умеешь говорить. Вполне возможно, что нужно что-то другое.        — Мозг, — охотно отозвался мавь. — И нож не подойдёт.        Вал чуть сощурился. Уж если постараться, справиться можно и таким. Но — такая уверенность? И никакого страха в глазах. С другой стороны — что ему терять, может, им и самим в тягость это блёклое подобие жизни.        — Я видел тебя, — повторил мавь, теперь уже уверенно и глядя прямо, без тени смущения или растерянности. — У болота.        Вот же заладил, подумалось Валу. У болота. За заброшенной лесопилкой. У капища. Да где угодно — что теперь с того?        — Пусть, — пожал он плечами и потянулся за ножом.        — Я видел, — раздалось от существа. — Видел, что ты там делаешь.        Вал замер, не успев коснуться цельной с лезвием рукоятки.        Он поднял взгляд на мертвеца, продолжающего висеть на смотанных вместе руках и безмятежно таращиться на него блёклыми круглыми глазами.        — Не нужны никакие младенцы, — без особой связи добавил мавь и снова улыбнулся. — Ты здесь.        На мгновение Валу показалось, что тот разведёт руки в стороны, неизвестно как, чудом освободившись от пут. Ступит на землю, полностью на обе подошвы, а потом — двинется к нему? Замершему, будто зачарованному его словами. Пока не коснётся Вала своими гладкими холодными руками, после чего…        Но пятки существа так и остались в изначальном положении, лишь носки иногда едва проскальзывали по неровным доскам. Наверное, уже заноз насажал. Тоже — чувствует, но то не причинит вреда? Как не мешает утопшему бродить ночами вокруг селений, хлюпая горлом и выискивая, вынюхивая умирающего младенца поблизости.        — Там, далеко, — казалось, голос мави креп с каждой минутой. — За горами. Совсем маленький посёлок.        Вал закрыл глаза, сбрасывая наваждение. Это в порядке вещей, напомнил он себе. Они умеют так делать и взглядом. Как делают, когда забирают ребёнка прямо из рук матери, которая немо отдаёт его сама.        — Вокруг большие холмы, — продолжал мавь. — И река, всюду вдаль.        Вал хотел было сказать “замолчи”, но так и не понял, что его остановило. Он потёр виски пальцами.        — А на другом берегу ходят огромные звери.        Его голос оборвался, и наступила тишина. Словно резанула по ушам после этой монотонной речи ни о чём. Вал поднял взгляд на умолкшее существо.        Мавь продолжал вглядываться в его лицо. Сомкнутые губы — как будто то был только морок, безумный сон. Успел задремать, пока точил нож, и всё лишь привиделось.        — Звери, — повторил мертвец, развеяв смутные предположения Вала. — И большая шумная вода.        Вал поморщился. Плавный речитатив; бред, усыпляющий бдительность, морочащий голову, так, чтобы встал сам — и послушно развязал крепкие узлы, стянувшие мёртвую плоть и голубоватые вены.        — Когда встаёт солнце, нельзя ходить снаружи, — мавь склонил голову набок, то ли очередной странный жест, то ли просто устал держать её на весу. — Так положено.        Интересно, есть ли у них имена? Или чуют друг друга аки животные, того и достаточно. Пора бы заканчивать эти истории. Если сначала это вызывало понятный интерес, то сейчас стало оборачиваться уже чем-то более опасным, что чувствуется самим нутром, и от чего заметно тянет где-то в груди.        — Так страшно, у двери, щекой к доскам, когда снаружи есть кто-то, — на мгновение мавь словно задумался. — Живой.        Вал озадаченно взглянул на него. Глаза существа прикрылись, будто он представлял, вспоминал что-то очень важное.        — Ты не подходишь к воде, — наконец сказал мавь. — Я видел тебя.        — Потому что там топь, — очевидным тоном пояснил Вал, принимаясь снова водить правилом. Он ощутил лёгкое раздражение, будто бы оправдывался перед мертвецом. Но, кажется, это не вызвало у того никакого удовлетворения.        — Тогда бы ты вспомнил, — закончил мавь и умолк, плотно сомкнув губы.        — Вспомнил? — не говори с ним, одёрнул себя Вал. Нечего и думать, что именно этого он и хочет. Затянуть, заморочить, чтобы поддался, вслушался в этот бред. Чем больше отвечаешь ему — тем охотнее он продолжает. Может, если бы дал себе волю раньше, и остальные могли бы так же. Может, в этом и кроется какая-то отгадка. Ответ на несуществующий вопрос.        Но мавь молчал. Он словно бы погрузился в дремоту, потеряв всякий интерес к присутствию Вала. Будто его больше не занимало соседство этой ночью со своим будущим палачом.        Где-то вдалеке закричала ночная пичуга, но оба даже не двинулись с места.        Некоторое время Вал смотрел словно бы сквозь мертвеца. Слабо задувало ветерком; в общем-то, не настолько и прохладно, как убеждал в этом мавь. Сплошь дыры в стенах, но на самом-то плотная рубаха и штаны, на пленнике же — один истрёпанный саван. Прямо под мерки, откуда только взял такой. В тот, в котором хоронили, сейчас хорошо если бы влез на руку до запястья.        Вал прикинул, где ещё можно почти без труда раздобыть саван, и пришёл к более чем понятным выводам.        Прохладное, задрогшее от сквозняка тело под грубой тканью. Две неполных ночи в полумраке амбара. Не хватало ещё пожалеть, они такую слабость чувствуют издалека. Мавь так и выглядел спящим. Голова его свесилась вниз, тело обмякло, можно было подумать, что для него уже всё закончилось, однако губы чуть заметно подрагивали, а пальцы ног шевелились, выискивая точку равновесия.        Можно было привязать его попросту к свае, да или вовсе стене. Но теперь уже что об этом думать?        Вспомнил бы — о чём?        Вал покачал головой и поднялся, разминая затёкшие ноги.        О большой воде и огромных зверях? Возле болота?        Что-то мелькнуло в сознании, но тут же исчезло. Вал осознал, что продолжает стоять напротив подвешенного существа и слушает собственное дыхание. Что бы тот ни собирался ему внушать, поток иссяк. Весьма необычная возможность услышать воочию говорящего мертвеца. Хотя и увидеть — не каждый решится.        — Ты там живой? — Вал запоздало сообразил, как неуместно прозвучали эти слова. Зачем ты вообще спрашиваешь? Только отсрочить неизбежное; вспомнишь ли, когда вообще последний раз говорил с кем-либо? Тишина, звуки леса, и единственный собеседник за долгое время — вовсе мертвец. Словно сходишь с ума.        Вал снова потёр виски. Проскочила вздорная мысль, взять да и отпустить его. Одним больше. Одним меньше. Что-то же сохранилось в этой, вопреки всем законам природы не истлевшей за столько зим голове. Звери и топь; он всё-таки выслеживал Вала, то ли попросту наблюдал по странной привычке. Когда тот приносил к болоту эти бессмысленные подношения — на следующий день их уже не бывало на месте, так что он и давно перестал проверять. Сердце от тех, что сохраннее. Глаза — от совсем юных. Прочую требуху — из уродливых и неспособных даже стонать.        Выходит, и мозг от способных изъясняться, пусть и таким невнятным образом, пусть и от единственного, кто встретился такой первым.        И в награду — покой, и никакого шёпота до новой луны.        Он попытался припомнить, как всё происходило в прошлый раз, но с удивлением понял, что не может воссоздать в голове ни мгновения. Чёрный нож, запах травы вместо крови, всё как всегда, но лишь условно, как крест остриём на стенке, чтобы не забыть что-то важное.        Он шагнул наружу, в прохладу и свежесть ночного леса. Через пару часов начнёт светать, и нужно разобраться со всем до этого момента. Где-то на задворках сознания мелькнул слишком знакомый шелест. Ещё немного — и он вновь заполнит голову, обволакивая каждую мысль. Словно настоящий мир — зыбкий переливающийся сон, хмарь на остове мироздания, затопляющая всё вокруг, шуршащая осторожным дыханием где-то за спиной, будто предрассветная дремота, когда не можешь разобрать, где явь, а где — одни лишь мутные тени.        Вал замер на минуту, выравнивая сбившееся дыхание. Шёпот не исчез, но остался вдалеке, не касаясь его до поры, где-то там, наверное, в мире большой воды и странных зверей. Вал попытался представить себе всё то, о чём монотонно бормотал мертвец, — огромная река, почти бесшумная, лишь изредка слабо плещут хвостом рыбы. Что-то безумно знакомое, но в очень размытых чертах, будто не видел самолично, но слышал когда-то, от другого человека, от истёртой тени за плечом, видимой лишь на самой грани уголком глаза и исчезающей, стоит чуть изменить поворот головы.        Вал резко потёр лицо, пытаясь сбросить с себя надвинувшийся морок. Взъерошил волосы. Потряс головой. Казалось, на несколько мгновений шёпот усилился, на одной нарастающей ноте. Что-то невнятное, далёкое, смутное...        Мозг.        Острым ударом слово вонзилось в виски.        Мозг. Упругая бесцветная масса. Витиеватые прожилки грецкого ореха.        Вал стиснул зубы, разыскивая взглядом нечто, что могло бы ему помочь, то, что он никак не мог вообразить воочию при всей простоте искомого предмета — всплеск боли медленно затихал, но всё ещё не позволял полностью прийти в себя.        Он не заметил, как опустился на землю, лишь смутно осознавая, что пальцы его шарят по её влажной раскисшей поверхности. Где-то здесь. Совсем рядом. Руки словно бы жили своей жизнью, то позади, то возле колен, перебирая липкую крошку, ожидая, когда что-то изменится — и оно будет тем самым ответом на далёкий теперь уже набат прозвучавшего слова, отражающегося внутри стенок черепа как эхо в колодце.        И, лишь ощутив подушечками пальцев гладкую поверхность круглого как лепёшка булыжника, Вал замер на мгновение, прислушиваясь, ожидая согласия от назойливого существа, что взяло привычку раз за разом пробираться в его голову, — и тут же поднялся одним коротким движением, одновременно с тем выдирая завязший в глине камень.        Он даже не удивился, мельком обратив внимание на то, что поверхность камня отблёскивает в лунном свете угольно-чёрной глазурью.        Окружающий мир обрёл свои привычные детали, ещё резче, чётче, чем обычно, заливаясь шелестом голоса, что будто разбился на тысячи и тысячи себе подобных.        И в то же мгновение на сознание одной тяжёлой грядой упала непроницаемая, густая пелена.        Упала — и схлынула обратно. Осталась лишь смутная боль в пальцах и ощущение влаги на кончиках оных.        Стоя у покосившейся постройки, возведённой здесь невесть кем и когда, Вал глубоко вдохнул. По плечам стукнули первые капли дождя, одна скользнула по щеке, но Вал почти не обратил на это внимания. Отмахнувшись от пищащего вокруг комарья, он задумался ещё на секунду — и двинулся в сторону просеки.        Пробираясь под мокрыми листьями, Вал размышлял о затерянной где-то могиле оставшегося в амбаре мави. Их не хоронят среди людей, тех, кто родился уже бездыханными. Тех, кто умер, едва будучи принятыми на руки матери, не успев ещё приложиться к груди. Понимает ли это неживое создание, что произошло с ним когда-то? Сколько он томился под землёй, под порогом, пока не открыл засыпанные песком и останками насекомых глаза и не выбрался наружу? Вал как-то не задавался этим вопросом. Что случается потом? Передушил всех живых — и ушёл? Или сначала пытался показать — смотри, мама, вот я, вернулся, ты столько раз проходила мимо, и я слышал твои шаги. Как звуки колыбельной, которой никогда у меня не было. Словно шум дождя за окном летней ночью. Там, где водятся эти диковинные создания, не виданные никем из ходивших по земле, только им, бледным и потерянным мавью, заключённым в амбаре.        Вал остановился, переводя дыхание. Это не его мысли, не его слова в голове, будто шёпот прямо над ухом. Крепко же держит. Ясное дело, этот — посильнее других, раз умеет говорить, и так щедро делится своими затуманенными образами. Вал почти мог представить ту громаду, о которой бормотало существо. Далеко за рекой — низкий берег, где возвышается этот зверь. И медленно бредёт возле самой кромки воды, будто бы переваливается из стороны в сторону. Вал было хотел сосредоточиться на его очертаниях, но оборвал себя: сам же открываешь ему проторенную дорогу. Мало ли что там, в неизвестно как ещё не изгнивших мозгах мертвеца. Может быть, эти сказки читала ему мать, пока он еще был в её чреве.        Но — так реально, словно бы можно было ощутить горький запах травы, расслышать далёкие раскаты грома. Ленивые всплески большой и глубокой воды.        Вал обнаружил, что стоит на выходе из чащи. Когда он успел дойти сюда? Прямо перед ним раскинулась неподвижная, покрытая ряской топь. Он потёр глаза. Собирался ли он прийти в это место? Вал ощутил лёгкое раздражение; мертвец словно играл с ним, может, и стоило покончить с этим так же скоро, как выходило всегда.        Он помедлил — и удивился , когда осознал, что испытывает странное любопытство. Что произойдёт дальше? Очевидно, существо привело его сюда, неясно, каким образом. Обычно они лишь бессвязно бормочут в голове. То ли незнакомый язык. То ли бессмысленное лепетание младенца.        Заставит утопиться в болоте? Этакая месть за убитых сородичей. Плевать им друг на друга, в самом-то деле. Вал никогда не видел, чтобы они собирались вместе. То ли передвигаются поодиночке, то ли попросту не могут существовать поблизости. Один исчез — другой вернулся. Это могло бы многое объяснить.        Вот здесь, в десятке шагов, где земля уже начинает смягчаться, пока что не переходя в жидкую грязь, — ничего не осталось. Сначала глаза, потом печень. Спутанные в кучу кишки. Всё будто втянулось туда, в глубь мягкой глинистой кашицы; Вал почувствовал, что ноги начинают увязать, но, собравшись было отступить, — сделал шаг вперёд.        «Ты бы вспомнил.»        О чём?        О мутной хмари над давно уже мёртвым лесом? О холодной воде под ногами, — ступни погружались всё глубже, с каждым шагом, пока грязь не дошла до щиколоток.        Нужно было просто его убить, повторил себе Вал. Разбить голову старым топором, вынуть содержимое, как уж придётся, — он никогда не забирал мозг, пожалуй, это оказалось бы сложной работой. Если туда попадут осколки кости, должен ли он их убрать? Прочие действия казались просто-таки очевидными, на одном лишь наитии. Будто бы он знал об этом всегда.        Но — мозг?        Он осознал, что дошёл до самой воды; клочья ряски облепили грубую ткань штанов. Ноги утопали уже по икры. Какой в этом смысл? Вал двинулся было обратно, но тут его внимание привлекло что-то за обрывками покрывавшей болото зеленцы. От движения его ног она разошлась, будто потрескалась, там дальше, впереди. Как открылось окошко — уже в глубину; может, если пришлось бы ступить туда, увяз бы по самые плечи.        Какое-то движение. Едва заметное, но определённо не естественное для тёмной болотной воды. Он постоял на месте, чувствуя, как по босым ногам проскальзывает какая-то крошечная живность, из той, что копошится в любом стоялом водоёме. Луна светила как большой костёр в небе, но этот свет всё же не позволял различить, что же происходит там, под водой, на расстоянии, пожалуй, в полтора роста самого Вала.        По поверхности прошла рябь, и Вал сжал нож крепче — он только сейчас сообразил, что держит его в руках. Кажется, мгновение назад его не было? Или так и тащил с собой наголо? Лёгкий всплеск — и что-то вспучилось на относительно ровной глади.        Вал сдвинулся, с усилием выдирая из глины пятки.        Странное существо, — а Вал мог поклясться, что это именно живое создание, хоть и пока не мог разобрать целиком его очертаний, — поднималось всё выше, вытягиваясь над водой — пока не обрело вид обнажённого человека. Явно человека, безо всяких «но» и «возможно». По крайней мере — по сложению — кто знает, что кроется за привычной оболочкой? Вал попытался вспомнить, когда последний раз видел хоть кого-то схожего. Селян? Какие селяне в этой глуши? Лесника или усталого заплутавшего путника?        Он слабо сощурился, вдруг осознав, что утренняя серость будто бы загустела; туманным киселём — крошечные росяные капельки на краешках ноздрей. Человек медленно двигался, как бы высвобождаясь от облепившей его дёготно-тягучей жидкости, изредка срывавшейся с запястий и локтей тяжёлыми чёрными каплями. Его кисти медленно двигались, словно бы он оглаживал кожу, стирая с неё грязные обрывки ряски. Вал молчал, не шевелясь, но и не делая лишнего шага в сторону трясины. Гладкая поверхность обмотки ножа в ладони придавала странной уверенности: это же всё такое же мавьё, мертвечина, — даром что сейчас Вал впервые мог видеть его “рождение”, выход из липкого, мельтешащего водомерками и плавунцами чрева, — а многого им и не требуется, словно бы плоть оных с радостью принимает в себя остро отточенный чёрный камень. Ни хрипа, ни ужаса в глазах, что заполненные холодным ветром безлунные ночи, что вспоротый обсидианом живот, и конец противной всему сущему жизни, не-смерти, — всё одно.        Или в том кроется нечто сродни избавлению?        Вал перехватил нож удобнее, чего, впрочем, не требовалось: как всегда, поразительный баланс и сложение, прямо по руке, от пальца и до пальца. Некогда — половина луны неумолкаемого бормотания в уши, сильнее, навязчивее, так убедительно, так притягивающе, что потребность бросить всё и прямым ходом двинуться к болоту — без оружия, без малейших предосторожностей, — сжигала нестерпимым желанием самое естество.        Но нож был закончен — и в первую же ночь своего окончательного рождения он успел вкусить плоти одного из прибрёдших на одинокий ночной огонёк существ. Не мудрствуя, Вал называл его Обсидианом — самый первый, — конечно, если была некая потребность вспомнить об этом глянцевом прохладном куске камня. Когда-то давно он слышал какие-то байки, связанные со словно бы сложенным из частицы ночи материалом. Слышал — и благополучно забыл все подробности, сохранилась лишь смутная суть, ядро и сердцевина, что тут же всплыло в памяти, и оставалось только направиться к известному ему капищу, пытаясь не вслушиваться в столь притягательное бормотание в самой же сердцевине собственного мозга, и отыскать кучу гладких осколков невесть от какой части давно канувшего во времени ритуала.        Может быть, даже схожего с тем, что раз за разом воспроизводил и сам Вал.        Он поморщился, усилием воли сбрасывая с себя морок от неясно откуда нахлынувшего потока воспоминаний. Это всё — суть от сути этих существ, напомнил себе Вал, словно бы другим взглядом рассматривая выпрямившееся перед ним детище стоялой воды. Только лишь поддаться — и они примутся играть с его мыслями, перебирать всё, что было, и вплетать своих диковинных зверей с мелодично шелестящей рекой.        В его голове снова мелькнула — и растворилась, — огромная равнина воды. Глаза его расширились, Вал присмотрелся в окончательно облепившем всё вокруг влажном мраке: грязь и чёрные, как кровь мертвеца, потёки удивительно легко отставали от тела совершающего свой исход из пучины создания, — нестерпимо хотелось наречь его человеком, только в мыслях, на какую-то долю мгновения, вот же, ноги, ниже колена утопленные в жидкой грязи, колени с мягкими складочками, так по-людски несовершенные, беззащитно прижавшиеся друг к другу, и бёдра, и выше — органы, долженствующие быть у любого мужчины. А он-то думал, что вся мавь полностью лишена этих признаков. Наверное. Возможно. Вал, в общем, и не задумывался. Грудь в тёмных волосках, сбившихся от недавних движений рук. Рук, что теперь уже завершали последние приготовления, чтобы явить Валу лицо болотной русалки. Руки, что медленно и старательно растирали налипшую на кожу грязь, исчезавшую словно бы в никуда, словно бы она была чем-то абсолютно чуждым этому бледному телу умертвия, рождённому бездыханным младенцу, вспестованному болотной водой и отблесками луны.        Вал поднял было руку с ножом, — казалось, тот отяжелел, — но опустил, одновременно с опускающимися же руками мави, открывшими бледное лицо, обращённое к нему с кротким взглядом травянистых глаз, словно бы едва светящихся в кольце непроглядного сумрака.        — Инай, — прошептал Вал, не успев понять, что за слово родилось в его онемевших мыслях, лишь не в состоянии отвести взгляда от лица мави, невесть каким образом попавшего сюда из старого амбара.        — Ты здесь, — он отгадал сказанное по одному наитию. По короткому движению бескровных губ. По сиротливому взгляду.        — И не нужны никакие младенцы, — едва слышно проговорил Вал, вновь, будто против своих же намерений. И поразился прозвучавшим словам.        — Я так долго ждал, — голос существа обрёл некоторую силу, хоть и звучал не громче стрёкота кузнечика в траве где-то далеко позади.        Вал попытался двинуться назад — да хоть бы и вперёд, — но не осознал, не может ли найти сил, то ли ноги успела прочно стиснуть в своих объятиях глина. Он ощутил как сами собой разжимаются пальцы — нож, спасительный Обсидиан, медленно выскальзывал из руки, одновременно с тем, как существо...        Инай?        ...переходило в движение. Хрупко и плавно — всё ближе к нему, и Валу оставалось только стоять на месте, вне способности даже предположить, куда делась вся естественная власть над собственными ногами; слышать слабый плеск от упавшего к ногам, в густую влагу и вязь глины, Обсидиана.        Обсидиана?        Или неровно округлой лепёшки чёрного блестящего камня?        Или?..        Он успел заметить белые обломанные ногти на протянувшихся к нему руках — окончательно поразивший его жест не алчущей крови твари, а нечто, облечённое бесконечной тоской, невысказанной болью и — состраданием? Состраданием к нему, Валу, сколько десятков и десятков лун не видевшему ни одной души, кроме этих увечных, потерявших её навеки умертвий? Валу, охранившему себя куском застывшей крови самой земли, здесь, где горы не рождали ничего отдалённо похожего на таковую? Человеку, забывшему самое себя, но уставшему даже удивляться от этого, как и тому…        — Инай, — повторил он, когда кисти мави скользнули по его спине. И выговорил снова, чувствуя, как тот прижимается к нему всем телом.        — Спаси-бог, — коснулось его уха мягкое, пахнущее свежескошенной травой дыхание.        В голове взметнулось нечто давнее. Такое тёплое и настоящее, как и ушедшая под воду изрезанная неровными витками плоть от чужой плоти, оставившая за собой истаивающие на поверхности круги.        Спаси-бог.        Ранний покос и слезинки росы на траве. Ночное и слабое ржание коней неподалёку. Холодное молоко в кожаном бурдюке, дублёная куртка на плечах и тишина самой сердцевины ночи.        Мальчик со странными глазами у реки.        Сколько было ему самому?        Достаточно, чтобы быть справленным на выпас. И, кажется, не так много, чтобы отбиться от ребятни, блюдущей вверенный им табун.        “Можно я посижу тут с тобой?” — спрашивает мальчик. Глаза словно сияют в свете луны. Смягчённый облаками светящийся серп над головами. И Вал кивает. Не то чтобы ему сильно хотелось делить с незнакомцем этот полуночный час, но мальчик выглядит таким растерянным, таким чуждым всему лугу, траве под ногами и тихому пофыркиванию коней неподалёку, единый непостижимым образом только лишь с отливающим серебром болотом, там, где волей случая и желания побыть одному оказался Вал. И они садятся у берега. Вал рассматривает его странные глаза, ветхую посеревшую сорочку, явно слишком большую для его сложения, так, что мальчику приходится поддерживать её полы. А юный незнакомец рассказывает диковинную сказку об огромных зверях, с чувством жалуясь на то, как страшно бывает ему спать днём. Но теперь — будет вовсе не страшно. Ведь живые — а Вал же точно живой? — не такие уж и пугающие, если не считать тех ворчащих зверей с блестящими в свете луны спинами.        Он так трогательно неловко обращается к Валу, что тот решает сказать ему своё имя, раздумывая, что всё происходящее — одна затянувшаяся шутка. Вал первый раз в ночном, и, может, так заведено для новичков в этом деле. Он не верит в мавок, домовых и игош, но светящиеся глаза мальчика говорят совсем об обратном. “Имя?” — удивляется мальчик и тут же грустно замечает, что у него такой штуки не найдётся. “А где такое можно взять?” — с лёгкой опаской спрашивает он. Вал так удивлён, что не находится сразу с ответом, но мальчик опережает его: “Найдёшь мне такое же?”        Инай. Приходит на ум будто из ниоткуда, да и какое ещё имя может подарить Вал этому чуждому для здешнего мира созданию? Чужой, инородец. Успев произнести эти слова, Вал замолкает, размышляя, не прозвучало ли это слишком обидно. Но мальчик буквально сияет: “Инай. У нас больше ни у кого этого нет.”        Новонаречённый Инай как бы томится, явно не ведая, как дальше ответить на этот, по его разумению, невероятно щедрый подарок.        “Спаси-бог”, — подсказывает ему Вал. — “Обычно говорят. Спаси-бог”.        “Спаси бог?” — удивляется Инай, проявив вдруг удивительную проницательность. — “А он правда есть?”        В его словах столько тоски, что Вал было решает солгать, обрядив слова в притчу навроде недавних русалочьих сказаний. Но мальчик смотрит на него жадным искрящимся взором, и Вал пожимает плечами.        “Кажется, нет. Просто повелось так. Спаси-бог”        Вал возвращается туда снова, через три ночи, выпросившись на новое ночное. А позднее — уже по собственному разумению выбравшись из избы. Он приносит Инаю свои праздничные поршни — каждый раз мальчик ждёт его у топи, — вновь и вновь босиком. Вал мягко обматывает ледяные ступни онучами и сам же зашнуровывает ремешки. Кажется, Инай даже не представляет, как это делается. Ему около десяти зим, как и Валу, но из-за растерянного лица Инай кажется младше. Русалка, ребёнок леса или уволочённое бесами дитя — для Вала это уже не имеет значения. Да и не имело сроду. Он слушает его нескладные сказки и чувствует с каждым разом, будто бы был там сам, далеко за большой водой, видел это своими глазами, словно Инай слепляет эти образы из влажной глины, как ремесленник фигурки, и вкладывает в его голову один за другим.        “С кем ты был?” — спрашивает его бабка на вторую луну, и Вал даже не сразу понимает, о чём она говорит. О “когда” она говорит вовсе? Но та не томит ожиданием — один из мальчишек уследил за ним до болота. Увидел всё то, чего видеть ему было не должно. “Связался с мертвечиной!” — дрожащим, зазвеневшим в ночи голосом кличет она на всю избу.        “Инай не…” — было возражает Вал, но ответом на эти необдуманные слова разражается как бы не вой плакальщицы по усопшему. Нельзя давать имя мавью, это страшный грех. “Притащил беду на весь род,” — продолжает заливаться она. Вал мельком думает, что бабка — даже не родная ему, и не понимает, почему она так убивается.        Он разворачивается, заслышав её сбивчивые крики. Мор унёс всю семью. Мор грянул по округе, как одна бестолковая девка позвала русалку по имени своего наречённого. И сейчас будет то же, не забрала судьба тогда, вот и настало время вновь. Вал слышит, как снаружи гудят голоса — привлечённые воплями этой полоумной. Он не верит в судьбу. Он не верит в то, что озябший мальчик, которому он растирал бледные руки, которого одевал в краденые с чердака собственной избы вещи, заморит всю их деревню. Он полюбил это существо с вечно удивлённым взглядом, хоть и давно убедившись, что Инай — русалка и умертвие, маленький мавь, некогда захороненный где-то под порогом.        Вал вырывается из избы, из вцепившихся в него пальцев, продирается через собравшуюся за плетнем толпу, пока они не расслышали, о чём кричит старуха, и голос её преследует Вала, затихая, до самой изгороди.        Вал отстранился, рассматривая такие знакомые глаза. Прошло зим десять, выходит?        — Я помню, — неуверенно произнёс он, и лицо мави осветило слабое подобие улыбки.        И только как мог забыть? Топоры и вилы, визжащие дети, те самые, с кем недавно он сам пас коней. Град камней — и сам Вал, успевший самую малость раньше, чем взбесившиеся жители деревни. Вал, торопящийся прикрыть собственным телом и без того давно мёртвого мальчишку. Иная, мавь, которому не повредили бы ни заточенные острия, ни бьющие по голове голыши. Пришельца из мира большой воды и медлительных громадных существ. Неуязвимого против любой человеческой мерзости — в отличие от паренька, принявшего на себя удар за ударом, от вонзившегося в спину топора, пытавшегося добраться до обрётшего имя умертвия, до увесистой палки, разбившей голову Вала.        — Спаси-бог, — повторил мавь, в ответ глядя в глаза Вала — с невероятной для мертвеца болью. — Спаси-бог и пойдём со мной.        — С тобой, — эхом отозвался Вал, пока руки мави прижимали его всё ближе, и оба продолжали погружаться в глухую топь.        Вал успел лишь взглянуть на неведомо почему чистый пятачок воды, подбиравшейся уже к плечам. Он узнал там своё лицо — не по чертам, слишком уж много прошло времени, — по понятной догадке, кто может смотреть из отражения прямо напротив. Капли зрачков и мягкое свечение синих глаз. Как и должно быть. Как было задумано и суждено, в миг, когда десять зим назад мёртвый мавь закричал обезумевшим голосом, сжимая в руках его истекающее кровью тело, а крестьяне, не вынеся этого бесовского крика страдания, рухнули как подкошенные, и лес загремел воем умирающих. Всё оборвалось, будто обрубленное кровавым топором, вылетевшим к ногам Иная.        До поры. Пока много лун спустя не вздыбилась болотная жижа, выпуская из себя первое неродное ей детище, юношу с отсвечивающими в переливах лунного света синими глазами, что умер не во младенчестве, но закрывая собой отринутого после смерти ребёнка, обречённого жить в удивительном мире, там, далеко за гранью, дальше, чем только можно бы было себе представить. Того, кому, повинуясь шёпоту в голове, Вал даровал плоть от плоти случайных путников, крики и мольбы которых не сознавал и он сам, видя в них бессловесных болотных отродий — как и того несчастного, что остался висеть в амбаре с расколотым черепом, и чьи вопли в глуши теперь уже никогда не достигнут человеческих ушей.        Чтобы вернуть самое себя.        Чтобы вернуться собой.        Чтобы однажды Инай пришёл за ним, увлекая по ту сторону, в густую болотную грязь. Далеко. В мир широкой воды и огромных зверей, где Инаю больше не будет страшно засыпать одному таким пугающим днём, когда живые приходят на тропинки этого мира в собственных сновидениях.        Вал собирался вдохнуть, когда жижа подобралась к самому рту, но осознал, что, в действительности, у него так давно не было потребности этого делать. И коснулся губами губ Иная, позволяя трясине утаскивать их дальше, пока ряска не сомкнулась над головами обоих.