На низких частотах

Марина, кажется, впервые видит нью-йоркское небо — жалкий бесцветный клочок, зажатый между гаражными крышами. Она говорит: — Я скоро буду. И носком давит окурок, не сделав ни одной затяжки, а в трубке — тишина, потому что кто-то на том конце забыл нажать «отбой», кто-то на том конце набрал [не] верный номер. Кто-то на том конце — Джулия. Голос хриплыми помехами взрывает Марине голову всю дорогу — помоги мне, помоги мне. Низкими частотами вгрызается куда-то в грудную клетку, глухой пульсацией теряется между ребер. Из Марины выходит хреновая мать Тереза — да и то не факт, что подчищать за всеми волшебное дерьмо входило в обязанности святой матери. Из Марины вряд ли можно слепить что-то стоящее, и в этом «вряд ли» — её быстрые шаги, эхом растворяющиеся над крышами многоэтажек. На другой конец города, потому что в памяти её мобильника — разговор длиной в семь секунд и голос Джулии, дрогнувший на пятой. В лифте воняет кошачьей мочой, и гладкие стены давят своей алюминиевой серостью. Марина старается не дышать — в нос бьёт аммиаком, пульс колотится где-то в глотке. Дверь не заперта до конца, сквозит, и Марина протягивает руку — её самообладание стремится к нулевой отметке. Падает, скомканное, когда она переступает через порог, и теряется под чужим паркетом. Джулия трёт полы кровавой тряпкой и не сразу поднимает голову — у неё красные глаза, и она будто обдолбанна. — Помоги мне. В каком-то ломаном движении скользит в луже чужого ДНК, цепляется скрюченными пальцами за рукава её блузки. Между хрипами — все тот же отчаянный шепот. Помоги мне. Помоги мне. Джулию трясет — от той железной ведьмы ничего не остается. Белый подол её греческих одежд пропитывается медленно и тягуче — вместе с кровью Марина слышит запахи пота и спермы, чего-то токсичного и тяжёлого — страха. Страха, что глушит все прочее, заставляя Джулию поднять опухшие веки и впервые с момента потери звёзд — не почувствовать ненависти. У Марины в зрачках что-то бьётся лихорадочно — с неё будто снимают все золото и серебро, оставляя лишь голую пустошь на бывшем поле боя. Она раздетая до самых костей — та, что дышит через раз, держит Джулию за плечи и просит не молчать. — Я хочу помочь. Я хочу помочь тебе. В ней переломилось что-то — взгляд-пустышка, безвольные руки и голос — всё на одной частоте. Хрипит, не размыкая рта — Марина едва разбирает слова. Все её эмоциональные счётчики дребезжат стрелками где-то у последних делений, между «прости меня, Джулия» и «пожалуйста, вернись». — То, что сделали со мной в Брэйкбилс. Ты можешь повторить это? Джулия стискивает её запястье до хруста, глядя куда-то сквозь. Просьба, с трудом выдранная из её ссохшегося горла — грубым тычком под ребра. Ты здесь — соломинка для ведьмы, тонущей в последствиях своей глупости. Ликвидатор побочных действий. Не больше. И Марина кивает. Её пальцы едва заметно подрагивают, вычерчивая в воздухе фигуры, а дыхание — сбивается под натиском чужих воспоминаний. Марина вырывает видения, как сорную траву — фанатики в белых одеждах; змеиные глаза; кровь; дрожащая под столом Кэдди, которая одними губами просит «беги». Тошнота сжимает горло — её трясет, и Марина не знает, зачем терпит весь этот кошмар. Наверное, потому что Джулия терпела. Ужас и липкое отвращение — до самого края. Вымыться бы с изнанки, затолкать всё «сегодня» в дубовый ящик с её именем на крышке и никогда больше не открывать. Марина заканчивает к полуночи и садится на пол у стены — без привычно подведенных чёрным глаз кажется болезненно-бледной и безликой. От крови трет подошвы, долго и со злостью, не глядя на спящую Джулию. И чувствуя непонятную ей вину за всё случившееся — будто она подвела эту доверчивую девчонку, будто она причастна к тому, что Джулию сломали, раздробили на глиняные черепки и оставили тлеть. Чувствуя, будто её на самом деле заботит. Марина говорит: — Я ошиблась. Ты не слабая. И никогда не была. А наутро Джулия её даже не вспомнит.