Шторм

Ледяные капли били по зонту, создавая оглушающий шум, от которого любой бы рано или поздно сошел с ума. Ойкава стоял на остановке, надеясь, что автобус все же соизволит появиться даже спустя двадцать минут после времени, указанного в расписании, но отсутствие человеческих душ рядом говорило об обратном. Конечно, кто бы сомневался. От осознания того, что все стремительно катилось по наклонной с еще большим ускорением, неизбежно приближаясь к полному пиздецу, Тоору громко выругался и резко пнул ни в чем не виноватую скамью. Внутри бурлило раздражение и разрастающееся с первой космической скоростью отчаяние, заполняющее каждую клеточку тела, и от надоедающего шума дождя становилось только хуже. Спустя пару секунд зонт оказался сложен, в результате чего сломанными оказались лишь две спицы, капюшон – стянут, а голова теперь уже была обращена к небу. По и без того ледяной коже, покрытой мурашками, катились холодные капли. Дышалось легко, и с каждым новым вздохом приступ ненависти ко всему живому отступал, плечи содрогались исключительно от холода, а не из-за попыток сдержать поступавшие всхлипы, и внутри осталась лишь пустота. Тоору открыл глаза, чувствуя, как мокрая насквозь толстовка прилипает к телу, а тяжелая ткань тянет к земле, но лишь усмехнулся. Как же он жалок. По закону жанра от размышлений его отвлек подъехавший и, слава богу, абсолютно пустой автобус. Ойкава лишь усмехнулся и забрался на свободное место, тайно надеясь, что по дороге автобус занесёт, они попадут в аварию, которая повлечет за собой несколько ночей в больнице, и ему не придется возвращаться домой. В такие моменты было особенно тяжело. И самое смешное, что с первого взгляда у тебя все прекрасно: прекрасные оценки, успехи на тренировках, подработка, которая тебе нравится и лучший друг, делящий с тобой одну крышу. В определенные дни Ойкава мог с уверенностью заявить, что он ― счастливейший человек на свете. В такие дни, как этот, Тоору хотел наплевать на все и покончить с этой реальностью, сбрасывая неподъемный груз со своих плеч. Он стоял перед дверью их с Иваизуми квартирой и чувствовал, как вода капает с кончиков волос, стекая по щекам, затем шее и прячась за воротом. Хотелось забраться в горячую ванну и наконец избавиться от дрожи во всех конечностях, но Тоору всё так же неподвижно стоял, сверля глазами входную дверь, будто бы от этого что-то изменится. Свет не горел нигде в доме, что означало либо то, что сенсоры движения снова сломались, либо то, что из-за шторма отключили свет. Ойкава надеялся на второе, потому что знал, что в таких случаях Хаджиме запирался в своей комнате с ноутбуком на коленях и работал над курсовой, имея возможность сосредоточиться без отвлечения на посторонние источники шума вроде телевизора и радио. Парень вставил ключ в замочную скважину и осторожно повернул, будто бы надеясь скрыть свой приход от, казалось бы, всевидящего и всё слышащего Ива-чана, способного заметить то, что соль и перец поменяли местами, пока он заглядывал в холодильник. Тоору проскользнул в коридор с грацией кошки, совершенно забывая, что хлюпанье воды в кроссовках выдавало его с головой, и снова тяжело вздохнул. Ладно, раз уж скрыться не получится, придется мужественно принять свою участь и столкнуться с собственными монстрами лицом к лицу. Ему не нравилось появляться перед Иваизуми в таком состоянии. И пусть это было нечасто, и парень отчаянно пытался скрыть то, что его высокофункциональная депрессия снова вышла из-под контроля, Хаджиме будто бы видел его насквозь. В его взгляде читалось раздражение и почти искренне беспокойство, отчего Ойкаве становилось только хуже. Хотелось швырнуть в него чем-то тяжелым, чтобы тот перестал притворяться, что он волнуется, запереться в комнате и не выходить часами, не признаваясь даже себе, что нуждаешься в помощи. Потому что это не так. Потому что происходящее ― минутная слабость, притворство для «привлечения внимания», ложь, на которую купится лишь дурак, и через несколько часов ему обязательно станет легче. Потому что чувствовать себя ничтожеством ― это нормально. Потому что не спать ночами из-за непрекращающихся мыслей о собственном жалости ― естественно. Потому что ты этого заслуживаешь. Тоору поставил сумку рядом с промокшими кроссовками и побрел в сторону гостиной, чувствуя, как каждый шаг по холодному кафелю дается с большим усилием. Он замер на пороге комнаты, будто бы пригвожденный к своему месту, и поджал губы. Иваизуми сидел на диване в наушниках и что-то быстро печатал на своем ноутбуке. Странно. Обычно он работал у себя, и эта выбивающаяся из разряда «нормального» деталь не могла не напрягать. Пока его не обнаружили, Ойкава оперся плечом о косяк и прислонился к нему головой, не сводя глаз с Хаджиме. Что он в нем нашел? В Токио проживает более девяти миллионов человек, и среди них наверняка бы нашлась какая-нибудь миловидная студентка, способная окружить Тоору теплом, заботой и любовью, но нет. Даже в этом он умудрился проебаться. Причем конкретно. ― Электричества снова нет? ― спросил Ойкава достаточно громко, чтобы его услышали, и даже не удивился тому, каким бесцветным был его голос: он и сам по себе был не лучше, и уже бесполезно что-то прятать. Иваизуми оторвал полный усталости взгляд от экрана и вытащил один наушник. Хватило одного взгляда на Тоору, чтобы понять, что тот снова был на грани, но говорить что-либо не хотелось: тот и так все знал, а Хаджиме не припоминал, чтобы он добровольно соглашался становиться попугаем. ― Отключили пару часов назад. Обещают грозу, так что не думаю, что свет сегодня вообще появится, ― как бы Иваизуми не старался, ответ снова получился холодным и безучастным. Может, так даже лучше. ― Прекрасно. Тоору выпрямился и молча направился в ванную. Гроза не предвещала ничего хорошего, особенно учитывая, что Ойкава так и не сумел избавиться от бронтофобии (это слово он специально вычитал в энциклопедии, потому что оно определенно звучало солиднее, чем «боязнь грома»), и каждый раз во время штормового предупреждения приходилось прятаться под одеялом, чувствуя, как все здание ходит ходуном при раскатах грома. Когда мокрая одежда была отправлена прямиком в стиральную машину, парень забрался в душевую кабину и, вопреки своим желаниям, выкрутил температуру на минимум, чувствуя, как под ледяными струями воды все тело вытягивается, как струна, а мышцы моментально сводит. И если бы ему не было плевать, он бы определенно не стал себя так мучать. «Дело не в том, что я не хочу быть счастливым,» ― он часто разговаривал сам с собой, понимая, что может поделиться этими мыслями лишь с собственным голосом в голове. Поначалу это казалось странным, но затем Тоору решил, что хуже от этого все равно не будет, и что это было определенно лучше, чем вести дневник со своим нытьем, так что больше не пытался затыкать себя во время таких внутренних монологов. «Я хочу. Определенно хочу, как и любой другой человек в этом мире, но я просто не способен на это. Или пытаюсь сделать вид, что не способен. Потому что так легче. Я чувствую, как в определенные моменты неуверенность в себе и ощущение полной беспомощности начинают душить, перекрывая доступ к кислороду, и мне стыдно за это. Почему я такой? Почему я просто не могу быть здоровым, как все нормальные люди?» Губы начинают дрожать, но Тоору определенно не собирается переключать воду, потому что не заслужил. Может, еще пять минут, и он сдастся. Может, пятнадцать. «У меня прекрасная семья, удивительные друзья, лучший результат в группе. На бумаге все просто восхитительно. По факту я хочу покончить с собой.» Ойкава ведет пальцами по холодному кафелю, собирая осевшие на стене капли по группкам, чтобы те, под собственной тяжестью, срывались вниз, сменяясь другими. «Словно вечная тяжесть по всему телу, тянущая тебя к земле. Хочется расправить плечи, скинуть невидимые оковы и стать свободным, но все, что ты можешь ― это нацепить улыбку, сделать вид, что ты в порядке и продолжить бороться с непрекращающимися мучениями. Жизнь превратилась в ночной кошмар, от которого не спасут даже самое сильное снотворное. Я пытался поговорить с Иваизуми, но тот лишь сказал мне взять себя в руки и просто погрузиться в учебу, чтобы на такие мысли попросту не оставалось сил. Это не так работает, Ива-чан. Теорема Коши не спасет меня от того, что почти каждое мое утро начинается с вопроса: «А есть ли смысл выходить из комнаты?». Я встаю с кровати, чувствуя себя хуже, чем после проигрыша Карасуно, и это стало нормой. Думаешь, я сраный мазохист, который получает от этого удовольствие? Думаешь, мне нравится наблюдать, как я медленно проваливаюсь в бездну ненависти к себе, стыда и отчаяния? Да черта с два. И я не хочу слушать твои заученные фразы о том, что «все будет хорошо», поэтому мне проще строить из себя того Ойкаву Тоору, которого привык видеть мир: счастливого, успешного, чертовски красивого и уверенного в себе и своем будущем.» Ойкава прикоснулся к губам, потому что они онемели настолько, что он перестал их чувствовать, и решил, что пора вылезать из кабинки. Уже намного легче, но внутри все равно остается неприятный осадок, и от взгляда на себя в зеркало снова становится хуже. «Мне всегда нравилось, как я выгляжу, но теперь при каждом взгляде на себя меня трясет, потому что все это – фальшивка. Я выгляжу прекрасно, почти идеально, чего скрывать, но на самом деле изнутри я прогнил настолько, что тянет блевать.» Тоору натянул на себя чистую толстовку, которая, кажется, принадлежала Иваизуми, но ему было плевать. Полотенце на бедрах сменилось боксерами и теплыми спортивками, а на ноги были натянуты дурацкие носки, что мама подарила на рождество: красные и пушистые, будто бы кролика опустили в чан с кровью, а затем надели на ноги. Прелесть. Монолог прервался, когда послышались первые раскаты грома, и весь дом содрогнулся: парень крепко вцепился в раковину, чувствуя, как напряглась каждая клеточка его тела, тяжело выдохнул, а затем медленно разжал пальцы. Все хорошо. Это не землетрясение, переживет. Он вышел из ванной и обнаружил, что Хаджиме отложил, по всей видимости, севший ноутбук и теперь просто пялился в потолок, закинув ноги на кофейный столик. Услышав, как захлопнулась дверь за Ойкавой, Иваизуми чертыхнулся, поднимая на него свой взгляд. В неярком свете зажжённых свечей было тяжело сказать, какое выражение приняло его лицо в следующую секунду, но Тоору все равно не оставил попыток узнать это. ― Поговорить не хочешь? ― Хаджиме первый нарушил тишину, садясь на диване и подгибая под себя одну ногу. ― А есть смысл? ― юноша усмехнулся, но тут же заткнулся, увидев, как сверкнула молния за окном, а затем вжался в стену в ожидании очередного звукового удара. Хотелось забраться под диван, пока этот ад не закончится, но даже при всей своей гибкости Ойкава не смог бы там уместиться. ― В комнату тебя все равно не отпущу, потому что хочу, чтобы ты оставался в моем поле зрения, пока шторм не закончится, а сидеть в тишине и слушать, как дождь барабанит по окнам, не лучшая идея. Тоору закатил глаза, но сопротивляться не стал, быстрыми шагами направляясь к потрепанному креслу. Все же переживать эту злую шутку природы было легче в компании, а, как бы Ойкава это не отрицал, Иваизуми и вовсе действовал на него успокаивающе. ― И о чем тебе рассказать, Ива-чан? Могу поведать тебе историю о тои, как сегодня на тренировке Ушивака зарядил в пол так, что на месте удара потрескался линолеум. И нет, это не комплимент силовым способностями этого придурка, а жалоба на то, что мы тренируемся в доисторическом зале. Парень говорил почти без пауз, будто бы боясь, что, если он заткнется, его снова окутает страх, отчего речь выходила сбивчивой и совершенно неубедительной. Иваизуми лишь тяжело вздохнул, не сводя глаз с тараторящего Тоору, и покачал головой. Пока тот продолжал жаловаться то на зал, то на Ушиджиму, Хаджиме внимательно изучал друга взглядом, пытаясь понять, что же творится в его голове. Этот придурок думает, что может обмануть его, но Иваизуми прекрасно может определить, когда тот лжет. Дурацкий талант. ― Если я попрошу тебя рассказать о том, почему ты себя так мучаешь, ты сможешь перестать жаловаться на Ушиджиму и наконец признаться в том, что тебе хуево? ― он прерывает Тоору посреди его очередной жалобы на чересчур прямолинейного сокомандника и продолжает молча сверлить парня взглядом. Прав был тот, кто говорил, что темнота стирает границы. Ойкава умолк, глядя на подрагивающее пламя свечи, и поджал губы. С одной стороны, хотелось усмехнутся, сказав, что сейчас его главной проблемой был глупый Вака-чан, но в то же время все нутро кричало о том, что была пора перестать делать вид, что Тоору может справиться сам. Парень поднял на Иваизуми полные сожаления глаза, будто бы заранее извиняясь за то, что он сейчас скажет, а затем снова перевел взгляд на догорающую свечу, которую он когда-то в шутку подарил Ива-чану на «годовщину их крепкой дружбы». Ойкава поерзал в кресле, притягивая к себе согнутую в колене ногу и обвивая ее двумя руками. Он молчал, боясь раскрыть рот, словно при первом же произнесенном слове все, что было в его жизни, разобьется на мелкие осколки, оставляя его ни с чем. Иваизуми терпеливо ждал, почти физически ощущая, как крутятся шестеренки в голове Тоору. ― Я чувствую себя пустым, ― голос звучал слабее, чем хотелось бы; Ойкава не сводил глаз с пляшущего огня. От яркого света болели глаза, но он боялся отвлекаться: словно и без того слабое пламя потухнет, если он закроет глаза хотя бы на секунду. ― Я чувствую, как все вокруг меня медленно выцветает, теряя смысл. Как старые фотографии. Вроде бы ничего серьезного, но при взгляде на их потрепанные края приходит осознание, как же давно они были сделаны, что ничего уже не вернуть. Больно. Неприятно. Страшно. Ойкава умолк, а Хаджиме затаил дыхание, понимая, что впервые видит Тоору настолько разбитым. И нет, не расстроенным или огорченным, а именно разбитым, беспомощным и совершенно отчаявшимся. Он видит его настоящим: без маски успешного студента и сердцееда до мозга костей. Хочется протянуть руку и коснуться мягких волос, унимая воображаемую дрожь, но Хаджиме сидит неподвижно, тоже начиная сверлить взглядом свечу, будто бы та таит в себе ответы на все вопросы. ― У меня ощущение, что вся моя жизнь прописана до мелочей. И это так отвратительно, что хочется собрать все вещи и свалить куда-нибудь подальше от цивилизованного мира. Просто потому что мне даже в собственную квартиру возвращаться не хочется, потому что я знаю, что встречу тебя, и все снова пойдет по пизде. Иваизуми напрягся, осторожно переводя взгляд на горько усмехающегося Ойкаву, и нахмурился. Ему не нравилось осознавать, что он и сам мог послужить причиной такого отвратительного состояния своего лучшего друга, и это серьезно действовало на нервы. За окном снова сверкнула молния, а Тоору вжался в кресло, обхватывая себя руками. ― Ты когда-нибудь смотрел на своего лучшего друга и понимал, что все время, все это гребанное, мать его, время, ты неосознанно пытался быть рядом с ним, касаться его, делать все, чтобы никто другой этого делать не мог? — Ойкава говорил медленно, чувствуя, как голова начинает гудеть, а все тело - напрягаться. — Ты когда-нибудь смотрел на своего друга с мыслями о том, что ты хочешь поцеловать его настолько сильно, что готов отказаться от всего ради этого? А потом ненавидел себя за эти мысли, потому что ты понимал, что ты влюбился в парня, и это отвратительно. Ненавидел настолько, что ты начал закрываться в себе, боясь, что, если кто-нибудь, в особенности он, узнает, но ты непременно покончишь с собой, потому что ты только этого и заслуживаешь.Все чувства накладывались друг на друга, но ты упорно глушил их, надеясь, что они просто исчезнут, растают, испарятся, и ты будешь свободен. Но они медленно гнили внутри тебя, пока ты осознавал, насколько сильно ты опустился. Хаджиме хотелось накрыть голову руками и не слушать, потому что с каждым произнесенным словом он понимал, что их отношения никогда не станут прежними, и это пугало. Он шумно втянул в легкие воздух, сжимая кулаки, и прикусил щеку изнутри, впервые глядя на Ойкаву за весь его монолог. Он выглядел так же, как и обычно: такие же растрепанные волосы, дурацкая улыбочка, печальный взгляд и привычная поза, но теперь все казалось другим. И это пугало не меньше. — Я бы даже Ушиваке этого не пожелал, — уголки губ дрогнули в слабой улыбке, пока Ойкава продолжал наблюдать за танцем огня, к которому так тянуло. — Это больно. Каждый раз, когда вижу тебя, чувствую миллион лезвий, режущих каждый сантиметр моего тела. И самое ужасное, что я готов терпеть эту боль, потому что не видеть тебя еще хуже. Я бы смог с этим жить, если бы я был сильнее. Но, как видишь, я ни черта не справляюсь. Казалось, время тянулось так медленно, что Ойкава мог видеть, как движутся молекулы кислорода в воздухе. Было ощущение, что он постепенно сходит с ума, потому что хотелось то ли кричать от боли, то ли хохотать от собственной жалости. Он откинулся на спинку кресла, запрокидывая голову назад, и уставился в потолок, где красовались собственноручно наклеенный стикер со светящимся НЛО: маленькая пасхалка для следующих обитателей их маленького жилища. ― Я погрузился в учебу, как ты и советовал, стал много читать, но это нихуя не помогает, Ива-чан, ― Тоору усмехается, понимая, что ему уже больше нечего терять. ― ”"In order to fall asleep I have to imagine your body crooked behind mine, spoon ladled into spoon, till I can hear your breath. I have to recite your name till you answer, and we have a conversation. Only then can my mind drift off to sleep*”. Произношение, конечно, отвратительное, но если ты напряжешь свои мозги, то осознаешь, что даже английская литература настроена против меня. Хаджиме понял каждое слово, произнесенное уже без дурацкого акцента, как это было в старшей школе, и от этого по всему телу пробежался электрический ток. Не то, чтобы он был впечатлен поэзией, нет, скорее осознание того, что Тоору и правда был влюблен, наконец обрушилось на него, словно ведро ледяной воды. Они все так же продолжали молчать, потому что оба не находили слов для ответа. Иваизуми тяжело дышал, пытаясь переварить всю поступившую в мозг информацию, а Ойкава думал о том, что еще оставалось время превратить все в шутку, пока он не зашел слишком далеко. ― Я люблю тебя, Хаджиме. Поздно. ― Всегда любил. Словно смертельный выстрел прямо в висок. ― Теперь ты доволен? Иваизуми тяжело сглотнул, поднимая на Тоору рассеянный взгляд, и приоткрыл рот, чтобы ответить, но язык его не слушался. Он снова сомкнул губы, сжимая их в тонкую полоску, но взгляда не отводил, боясь, что, если сделает это, Ойкава снова сбежит и сделает вид, что ничего не было. ― Дождь закончился, ― тихо сказал Хаджиме, понимая, что стук капель больше не нарушает ночную тишину. ― Шторм прошел. Теперь слышалось только тихое тиканье настенных часов и биение собственного сердца в висках. Иваизуми медленно поднялся со своего места и подошел к окну, располагавшееся за креслом, на котором сидел Ойкава, и замер, вглядываясь в темноту. ― Как символично, ― пробормотал Тоору, настороженно следя за каждым движением лучшего друга, будто готовясь к удару. ―Читал Мураками? ― Чего? ― Ойкава возмутился, не понимая, почему Иваизуми спрашивает его об этом именно сейчас. Он поднялся со своего места и тоже подошел к окну, пытаясь понять, что так привлекло парня в кромешной тьме. ― «Однажды шторм закончится, и ты не вспомнишь, как его пережил. Ты даже не будешь уверен в том, закончился ли он на самом деле. Но одна вещь бесспорна: когда ты выйдешь из шторма, ты никогда снова не станешь тем человеком, который вошёл в него. Потому что в этом и был весь его смысл», ― голос Хаджиме был спокойным и размеренным, и это напрягало и успокаивало одновременно. Он вдруг усмехнулся, отчего его бывший капитан неосознанно вздрогнул. ― Твой шторм закончился, Тоору. Ойкава почувствовал, как чужие пальцы медленно, но уверенно переплетаются с его собственными, и это казалось ему галлюцинацией. Он осторожно сжал ладонь, будто бы проверяя, не была ли чужая ладонь лишь иллюзией, но нет, она была настоящей. Широкой и теплой по сравнению с его собственной, и от этого было еще приятнее ощущать ее прикосновение. Им больше не нужны были слова, и Иваизуми лишь сильнее сжал чужую ладонь, наблюдая за тем, как тучи постепенно рассеиваются и на небе появляются первые звезды. «Твой шторм закончился, Тоору. А после шторма всегда наступает убаюкивающая тишина».