Дочери иль сыну Ки Я — Жрец — сеть Гальгигиш дал, Он присягнул. Не человек боле, Жрец Огненному Храму присягнул: «(Клянусь) жизнью Ки, Царицы небес и земли! Навеки, навсегда Границу Наканокас я никогда не перейду! (Русло) канала никогда не изменю! Стелу эту никогда (из земли) не исторгну! Если (клятву) я нарушу — Пусть большую сеть Ки, Царица небес и земли, На которой присягал я, На меня с небес набросит!»
— Я не хочу, мама, — плакала она. — Пожалуйста, я не хочу! — Делай что велят, дрянь, — на щеке девочки запечатывается горячая пощечина, но она ее почти не чувствует — так велик страх и желание до последнего противиться неизбежному. Девочка трясется, упирается босыми ногами в прогнившие половицы, отчаянно вырывается из хватки своей матери, но все тщетно. В конце концов ее выволакивают на улицу и подводят к тележке, запряженной тощим мулом. Мул этот нестерпимо смердит дорожной пылью и мочой, а за стенками тележки сидят еще трое таких же напуганных и чумазых девочек, как она сама. Шизур не хочет сидеть рядом с ними, не хочет разделять их участь — это не ее участь, в конце концов. Она не желает быть покорной, а потому изворачивается и кусает мать за руку, та в ответ исступленно кричит и отвешивает еще одну пощечину. Кажется, будто борьба эта будет нескончаемой. Шизур примеряет, что можно растянуть ее лет на пять-семь, и тогда мама, вероятно, устанет. Выпрямится, возденет глаза к небу, нашепчет что-то усталое в обращении ко всем известным богам, а затем милостиво махнет иссушенной рукой, усыпанной мелкими пигментными пятнами, в сторону их убогой халупы... — Эй, что она там делает, а? — ворчит извозчик. — Если потеряет товарный вид, обратно не повезу. Брошу у подножия и пускай идет, куда хочет. — А бросай, — рявкает в ответ мама. — Мне эта ослица до того надоела, что я приплачу тебе, чтобы ты увез ее отсюда! Извозчик некоторое время наблюдает за тем, как женщина пытается справиться с беснующимся ребенком, затем говорит: — Свяжи ей руки, что ли. В телеге есть веревка. Да потуже завяжи, а то высвободится еще... Неистовые метания девочки не позволяют осуществить предложенное так легко, а потому извозчик, в конце концов, неприлично выругивается, слазит с сиденья кареты и плотно обвязывает худенькие запястья конопляной бечевкой; мать отступает назад, рассыпаясь в благодарностях, и Шизур в последней надежде бросается вслед за ней, кричит так, что едва не срывает голосовые связки: — Мамочка, пожалуйста! Позволь мне вернуться! Извозчику вся эта суматоха окончательно надоедает. Он хватает пленницу за шкирку и одним резким броском отправляет в короб. Шизур больно ударяется боком о косо спиленное дно, засаживая под кожу несколько крупных заноз. — Ты никогда не вернешься, — цедит напоследок мать, да с такой яростью, что с искривленных губ брызжет слюна. — Видеть тебя не могу. Видеть не могу!* * * * *
Жрецы, выходящие на на плоскогорье друг за другом, чтобы рассмотреть приведенных детей, вызывают в душе Шизур глубинный трепет. Лица их столь суровы и отстранены, что на мгновение девочке кажется, что если она не понравится кому-нибудь из них, ее тут же сбросят с утеса Ки-Сикиль вниз, в город... — Это все? — одна из жриц подходит ближе и касается подбородка Шизур гладкими пальцами, приподнимает, чтобы заглянуть ей в глаза. Шизур отвечает затравленным взглядом, ибо жрица эта высока и дородна, а висячие груди, меченые золотым орнаментом, отчего-то добавляют ей пущей воинственности. — Урожай нынче невелик, — разводит руками возница. — Большинство отпрысков уже разобрали воины и торговцы... это все, что остались. — Они кажутся истощенными, — заметила женщина. — Из бедняков, не иначе. — Раз так не нравится, отвезу их обратно. Стоять тут до захода солнца я не намерен. Жрица выпрямилась и смерила возницу тяжелым взглядом, от которого тот сразу оробел и расшаркался, выпрашивая прощение за свои неосторожные речи. — Гулрух, Сона, отведите детей в Храм, отмойте и переоденьте, — велела она. — Мы их берем, господин. Не оскверняйте священное место своим дурным, побойтесь Богини. Две жрицы, что помоложе да постройнее, вышли вперед. Одна направилась прямиком к Шизур, и у той начало отстукивать в висках — гулко, почти до боли. Девочка инстинктивно подается назад, напрягается, сжимается всем телом, готовясь убегать при первой же возможности. — Не трогайте! — надрывно кричит она. — Я хочу домой! Пожалуйста, отпустите меня домой! Взгляд главной жрицы вновь обращается на Шизур, и какой-то неясный глубинный страх, смешанный с невольным восхищением, обдает ее с головой, она умолкает, воззариваясь на служительницу. Та властной отмашкой останавливает прочих слуг Храма и набычившихся стражей, подходит ближе. Фигура ее кажется грозной, даже угрожающей... однако затем она неожиданно опускается перед Шизур на одно колено. И хотя ростом они все равно не сравнялись, цену жеста, оказанного госпожой столь уважаемой и строгой, прикинуть было несложно. — Судя по твоему виду, по истерзанным рукам, — спокойно сказала жрица. — Ты оказалась здесь не потому, что хотела. От тебя отказались, не так ли? Шизур потупила глаза. Ответить было нечем — мама действительно... не хотела больше ее видеть. То ли потому, что она, Шизур, была не самым послушным ребенком, то ли по другой, скрытой причине, но даже будучи совсем маленькой, девочка отчетливо ощущала материнскую ненависть. Она даже успела привыкнуть к ней. Все было лучше, чем оказаться в жреческом Храме — так ей казалось. Рука зрелой жрицы коснулась ее лица — на сей раз нежнее. — Если ты останешься здесь, тебе никогда не придется бояться, — заверила она. — Никто не прогонит тебя. Ты будешь жить здесь, сколько пожелаешь, и никто не отнимет у тебя этого. — Это... — Шизур недоумевает. — Это правда так? Жрица отвечает теплой улыбкой и легким уверенным кивком. — Великая Ки дает хлеб, кров и знания таким, как ты, в обмен на верную службу. Будь жрицей. Будь лучшей жрицей. И никто во всем мире не посмеет ополчиться против тебя, даже твоя мать. Губы Шизур начинают подрагивать, она спешно отворачивается, чтобы величественная госпожа не увидела ее слез. Девочка только сейчас понимает, как нелегко ей далось отвержение матери — осознание, оттененное обидой и скорбью, пронзает ее насквозь не резко, но медленно и мучительно, как пыточный инструмент. Дрожащие ладошки поднимаются на уровень груди и сжимают то место, где теплится сердце. "Мама..."* * * * *
Чуткая Шизур резко подскакивает, когда чья-то рука касается ее плеча, оборачивается и видит, что над ней склонилась сестра Куренайит — красивая юная жрица с кудрявыми волосами. Волосы эти были жесткими, как леска, но всегда пахли приятно — ромашкой и ладаном. Кроме них, в бараке никого не было — значит, на дворе стоял день. — Что стряслось? — Ты снова заснула, сестра, — шепчет Куренайит. — Если будешь спать, лекарства не подействуют, так госпожа Утагар сказала... Шизур заморгала, отгоняя сон. — Спасибо... Куренайит тепло улыбается и протягивает Шизур руку, в которой зажат большой румяный персик, подернутый тонким белесым пушком. — Соцветия близко, — говорит она, выпрямляясь и обращая задумчивый взгляд наверх, на вершины гор, смыкающих свои твердыни вокруг резных стен святилища Ки. — Ты волнуешься, Шизур, дорогая? — Отчего же мне волноваться? — фыркает Шизур. — Большинство горожанок нашего возраста давным-давно прошли Соцветия и вынашивают детей... — Да, — улыбнулась Куренайит. — Но мы-то теперь не сможем иметь детей. Великая Ки завещала, что пламя в чреслах, бушуя, уже предчувствует материнство; это часть естественного процесса, ведь так? — К чему ты клонишь? — устало спрашивает Шизур, потирая в уголках глаз кончиками пальцев. За последние дни ей не удалось поспать и пяти часов — не столько из-за лекарств, сколько потому, что пронзительная боль вгрызалась в область живота и ниже... да не просто вгрызалась, а явно намеревалась прогрызть путь наружу. Старшие Жрицы, проведшие ритуал, снабдили ее лечебной мазью, способной приглушить боль, однако этого оказалось недостаточно. — Я все думаю, не станем ли мы менее полноценны в глазах Ки, раз у нас не будет детей? — Куренайит поймала одну из своих непослушных кудряшек и обмотала вокруг пальца. — Очевидно, наша роль не менее важна, чем роль любой Конохагардской матери... роль неполноценных — тоже роль, как, например, у Стражей. Но они слуги. Слуги города, тех, кого на самом деле защищает Ки. Иногда я думаю, заслужим ли мы той ее любви, какую другие имеют по одному лишь происхождению. — Ничего себе мысли! — возмутилась Шизур. — Смотри, как бы старшие не прослышали, что ты засомневалась в тысячелетних храмовых порядках, Куренайит. — Что ты, — рассмеялась она. — Конечно, я ни в чем не сомневаюсь. Я по-прежнему люблю Храм. Но что, если бы нам позволили быть духовно ближе к Ки? Просто подумай... Шизур скептически хмыкнула и откусила от персика. Из-под кожуры тут же брызнул сладкий сок, посадивший несколько пятен на складки жреческого платья. — Ох! — обеспокоенно воскликнула Шизур. — Мне так жаль. Ты не трогай, разнесешь. Лучше я постираю. — Не надо мне твоих жертв... — Я все равно в постирочную собиралась, — пожала плечами Куренайит. Затем озорно улыбнулась. — К тому же, для моего милого друга не жалко пойти на такую жертву. Она вдруг наклонилась и порывисто, но легонько обняла Шизур за плечи. Та покраснела. — Куренайит, немедленно отпусти! — Не двигайся Шизур, — строго сказала Куренайит, будто не замечая ее недовольства. — Ты же не хочешь, чтобы твои швы разошлись? — Вот заживут мои швы, я тебе всыплю под первое число, Куренайит, будь уверена... Шизур знала, что Куренайит ее не отпустит, а потому могла позволить себе не стесняться в выражениях. Она бы ни за что не призналась, что от Куренайит пахнет мамой, а руки у нее даже мягче и приятнее... Она даже позволила снять с себя грязный хитон и отдала его подруге, прикрывшись взамест покрывалом. В отличие от горожан, жрицам Ки не надлежало открывать свои тела. — Думаю, у тебя были бы красивые дети, — вдруг сказала Куренайит. — Хотя матерью ты была бы... строже некуда. — Куренайит! — воскликнула Шизур в ужасе. — Да что ты себе позволяешь? — Ну шучу я, шучу, — негромкий смех молодой жрицы можно было сравнить с перезвоном колокольцев, тех, которыми торговки зазывают на рыночных площадях... но, конечно, не таких раздражающих. — Пойду стирать. А ты не шевелись, хили, дай телу роздых. Тогда и поправишься быстрее. Ну, я пошла.* * * * *
Легкие режет от ледяного воздуха гор, но Шизур не перестает дышать, не сбавляет ход. Она мчится вперед, расталкивая толпу, собравшуюся на площади перед Храмом, и молит Ки, чтобы та не подтвердила ее худших ожиданий. «Спаси ее, о Великая... Спаси эту грешницу...» Шизур надеялась, что они обознались. Напрасно! Куренайит была там. Сидящая на земле перед госпожой Утагар и Ирунисом, окруженная Стражами и обнаженными лезвиями их мечей. Темные кудри, сбившиеся в беспорядочные колтуны, закрывали лицо девушки целиком, но Шизур все равно как-то узнала, как-то почувствовала, что это именно Куренайит. — Куренайит! — она подается вперед, желая коснуться подруги, но Утагар резко останавливает ее: — Не смей. Эта женщина — предательница. — Она не предательница, госпожа, — пылко возражает Шизур. — Она наша сестра. Она ушла из Храма, чтобы проповедовать, а сплетни... — Она предательница, Шизур, теперь нам это известно, — голос Утагар стал еще пронзительней. — Неужели ты думаешь, что я судила бы об этом, полагаясь на пересуды городского сброда? Шизур смотрит оторопело, осознав, что позволила себя непозволительное — сомневаться в словах старшей служительницы. Лицо Утагар слегка разглаживается. — Я не сержусь на тебя, дитя. Я понимаю, как тяжело принять такую новость... Куренайит ведь была твоей подругой. Но год странствия изменил ее. Впрочем, ты и сама это поймешь. Морщинистая рука с разбросанными по ней пигментными пятнами указывает на Куренайит в приглашающем жесте — мол, не стесняйся, взгляни. Поколебавшись еще мгновение, убедившись, что старшая жрица и впрямь не имеет ничего против, Шизур подошла и опустилась на колени рядом с названной сестрой. — Куренайит, ты слышишь меня? Куренайит не пошевелилась, не вымолвила ни единого слова, однако обескровленные губы предательски задрожали. — Это я, Шизур. Я здесь. Она протянула руку и мягко коснулась волос — все таких же жестких, но явно пахнущих не ромашкой и не ладаном, а ветром, потом и месяцами скитаний. Затем аккуратно убрала их с лица. — Ее били?! — возмутилась Шизур. — Госпожа Утагар, да как... — Не это должно интересовать тебя, дочь моя, — отвечала Утагар холодно. — Посмотри повнимательнее и поймешь, почему происходит то, что происходит, то, чего ты так боялась. Ну же. Шизур усилием воли оторвала взгляд от изуродованного лица подруги, от взбухших век и кровоподтеков на скулах, разбитых губ и скосившейся вбок нижней челюсти. Взгляд ее опустился ниже и она, наконец, поняла. — Нет... Она отказывалась верить, хотя наблюдала доказательства прямо перед собой. Как же? Как же в это поверить? — Куренайит, ты... — Да, Шизур, — ответила за нее Утагар. — Она носит ребенка от Асумаггашера, конохагардского капитана. — Но как такое возможно? — закричала Шизур в исступлении. — Мы все проходили ритуал Очищения. Нас всех выскабливали. — Всех, но не Куренайит, — хмуро сказала Утагар. — Похоже, она нашла способ избежать выскабливания, иначе как бы сейчас носила ребенка? Глаза могут обманывать одного, Шизур, но не обманут множество. — Но я видела ее шрамы! — Ты видишь ее живот. Это достаточное доказательство обмана. — Никто не может избежать выскабливания, госпожа, — настаивала Шизур. — Вы расспрашивали врачевательниц? Раз уж подобное случилось, то оно, несомненно, является их позорной оплошностью. Они провели ритуал не так, как положено, навлекли беду на все жречество и на Куренайит, нашу сестру. Куренайит не предательница, она жертва! — Жертва? — Утагар усмехнулась. — Это вы так называете, госпожа Шизур? — Именно так, — закивала Куренайит. — Никто из нас даже в самом страшном кошмаре не мог бы предположить, что забеременеет. — Думается мне, — тихо сказал Ирунис. — Ты и впрямь знаешь свою подругу не так хорошо, как думаешь, Шизур. Прошу, не вмешивайся. — Господин Ирунис, но... Верховный жрец жестом велел ей замолчать, хотя глаза у него были чрезвычайно печальные. Не было сомнений, он больше прочих присутствующих убивается по чести Куренайит, своей ученицы. — Я понимаю, в это тяжело поверить, но у нас есть свидетельства того, что Куренайит... любит Асумаггашера. Любит, как любят неверные — позорной, ревностной любовью. Предположительно, они спланировали все это заранее — беременность, хождение в мир, побег... а мы-то удивлялись, почему перестали приходить ястребы с южного побережья, — Ирунис вздохнул. — Куренайит отказалась от Ки. И, похоже, довольно давно. — Это не так. Едва слышный шепот виновницы всего этого заставил их одновременно обернуться. Куренайит говорила, хотя и не поднимала косматой головы. — Я никогда... никогда не отказывалась от ее Огнейшества. Никогда. — Куренайит, слава Великой, — воскликнула Шизур и приобняла подругу за плечи. Каким облегчением были ее слова! — Скажи им, что все это неправда. Что ты ничего не чувствуешь к этому воину... — Не могу. Шизур осеклась. — И что это значит? Куренайит подняла глаза, полные слез. — Я не могу соврать тебе, сестра. Просто не могу. Я действительно полюбила Асумаггашера. Я возлегла с ним во время Соцветий... с ним и ни с кем другим. Господин Ирунис... и остальные... они как-то достали наши письма, а потому нет смысла скрывать... да, я люблю Асумаггашера. Люблю его. Руки Шизур беспомощно опустились. На ее глазах судьба друга чернела, выгорала до тлеющих углей. А душа... душа, как выяснилось, погибла задолго до этого. Шизур не знала, как относиться к этому. Куренайит заплакала. — Но этой беременности я не желала, поверь мне, Шизур, родная. Лишь Богиня ведает, по какой причине, но Очищение не удалось, и я вскоре поняла, что жду ребенка. О Великий Огонь, как мне было страшно! Я поняла, что жизнь моя теперь кончена. Я знала, что никто мне не поверит, и поэтому... возможно, это было глупо... но я решила уйти. Я боялась, что произошедшее поставит под угрозу благополучие нашего дома. И твое, милая Шизур. Твое тоже. Сердце Шизур сжималось, когда она смотрела а исхудалое лицо подруги, заляпанное засохшей грязью, залитое слезами. Она протянула руку и коснулась ее щеки, открыла рот, собираясь что-то сказать... и тут же закрыла. Куренайит наклонилась совсем близко к ее уху и сбивчиво зашептала: — Сестра, лишь ты можешь мне помочь. Не знаю, могу ли я просить о таком, но... ох, Шизур, милая, если наша дружба что-то значит для тебя... прошу, воспользуйся Правом Голоса. Не для меня... — она положила руку на свой раздавшийся живот. — Для него. Шизур потупила глаза. Куренайт взяла ее за руку и сжала, продолжая умолять: — Право Голоса священно, если ты воспользуешься им, то можешь спасти моего ребенка. Пускай меня убьют, но он будет жить. Он — это все, что осталось у меня от Асумаггашера... Прошу, сестра. Прошу тебя. если ты любишь меня, хотя бы чуть-чуть... Голос ее срывался. Шизур рассеяно, будто в трансе, отвела ее руку и поднялась на ноги. Затем подошла к Утагар. Та шагнула вперед, оказавшись с Шизур лицом к лицу — так близко, что та могла слышать ее обозленное дыхание. Все остальные звуки на его фоне будто исчезли. Не было ни перешептываний толпы, ни неловких расшаркиваний Ируниса, ни даже ветра, лишь слова, безжалостно чеканенные старшей жрицей: — Я надеюсь, Шизур, ты собралась поступить правильно? Твое высокое положение в Храме возведено годами преданной службы, но не думай, что ты не потеряешь его, воспользовавшись Правом Голоса, чтобы помочь предательнице. Шизур медленно кивает. Кто-то, а она точно знает, каково это из себя — поступать правильно.