"Аппарат абонента выключен..."

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети» «Аппарат абонента выключен…» «Аппарат абонента…» Он не знает, сколько раз сегодня слышал эту фразу, но сам не понимая зачем, продолжает с упорством маньяка набирать его номер, судорожно стискивая телефон в скрюченных пальцах. Очень хочется расколошматить долбаный мобильник к чертовой матери, но Симон ни в чем не виноват, и лишать его новенького айфона было бы, наверно, несправедливо. Хватит осколков собственного, все еще валяющихся на полу сиротливой кучкой. А ведь это был такой хороший день! Ему снилось что-то очень светлое и радостное — пусть он и не запомнил сна, но проснулся в прекрасном самочувствии и, что гораздо более важно, шикарном настроении. Он позавтракал отличным кофе, бодро собрался на утреннюю тренировку и показал на ней замечательные результаты. Донельзя довольный тренер отпустил его передохнуть, и именно этим он и занимался, бессовестно шлепнувшись на кровать. И все было просто замечательно, вплоть до того момента, пока Симон, копавшийся в своем планшете, вдруг не позвал его незнакомым, искаженным голосом. — Мартен, подойди. — Зачем? — лениво пробормотал он. — Говори так, что надо, не хочу вставать. — Мартен. Подойди, я сказал. Незнакомая холодность и жесткость в голосе заставили открыть глаза и недовольно скривиться. Ну что там еще стряслось? Явно же ничего серьезного, опять какая-нибудь подружка брата послала фотку новой стрижки своей любимой комнатной собачки! Он все же встал и поплелся к брату, потягиваясь на ходу. Симон иногда был таким занудой! Надо будет ему отомстить завтра: незаметно переставить утренний звонок будильника на час вперед. Это глупая мыслишка и стала той чертой, которая разделила "До" и "После". Глядя на планшет с фотографией улыбающегося Антона и того здорового русского лыжника, он, не моргая и не отрываясь, смотрел на несколько строк сухого, официального текста… Читал его. Складывал буквы в слова. Слова в предложения. И не мог понять смысл. Не мог уложить его в своей голове. Видимо, он сошел с ума… Или не он… Он безвольно опустился на кровать Симона, даже не заметив, что сел на его ноги, и уронил планшет на колени.  — Эй, эй, — Симон вывернулся из-под его задницы и потянулся к нему, — тихо, Марти, тихо… Он крепко обнял младшего брата, притянув его голову к груди и смешно ероша волосы своим тяжелым дыханием. И как было бы хорошо, если бы можно было сидеть вот так вечно! Устроиться в объятиях старшего брата, забыть о том, что он мировой лидер и звезда, которому — будем честными — тот самый брат давно не чета, просто снова стать младшим братиком Симона, которого старший успокаивает из-за разбитой коленки. Как было бы хорошо забыть о биатлоне, о допинге, об Олимпиаде, о команде, о гонках… Вот только как же легко и радостно улыбается Антон на экране… Он похлопал брата по спине, давая понять, что ценит его поддержку и благодарен за нее, и мягко освободился. — Ты как? — чересчур внимательно заглянул Симон ему в глаза. Он пожал плечами: а что тут скажешь, знать бы самому, как он, — и зашарил по карманам. — На столе твой телефон, — без слов понял его брат. Кивнув в знак благодарности, он быстро подошел к столу, выудил вожделенный прибор, помедлил пару мгновений и, словно бросившись в омут с головой, быстро набрал нужный номер. Металлический голос вежливо сообщил, что аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Он выругался сквозь зубы. — Не берет? — участливо поинтересовался Симон. — Недоступен, — протянул он нехотя. — Согласись, его можно понять. У него сейчас, должно быть, телефон разрывается. Позже попробуй. — Он не ответит, — тяжело выдавил он после пары секунд мучительной тишины. — Мне он больше не ответит. — Да перестань, ты ни в чем не виноват. Конечно, он сейчас не в себе, но отойдет, подумает и ответит. Или сам позвонит. Да. Конечно. Ни в чем не виноват. Ответит и позвонит. Все именно так и будет. Вот только, что же ты, любимый брат, так явно отводишь глаза, и нет в твоем голосе ни капли веры в собственные слова? Он, не глядя, вновь нажал кнопку вызова. «Аппарат абонента выключен…». Сбросил, нажал. «Аппарат абонента выключен…». Сбросил, нажал. « Аппарат абонента…» Равнодушный механический голос оборвался в момент, когда телефон врезался в стену и рассыпался красивыми блестящими осколками.  — Марти… — Симон тут же оказался рядом и схватил его за руку. Надо же, скорость какая… И куда же ты на соревнованиях такие таланты прячешь, брат… Он протестующе поднял руку: — Не надо, Симон. Я в порядке, правда. Но оставь меня одного, — и добавил с нажимом, видя, что тот колеблется: — Пожалуйста. Симон помедлил, потом явно нехотя кивнул и, напоследок еще раз бросив на него подозрительный взгляд, вышел из номера. Как только он остался один и отпала всякая, пусть даже неосознанная, необходимость держать лицо, он почувствовал, как его предает натренированное, всегда идеально подчиняющееся тело. Все мышцы словно вмиг забыли, в чем их назначение, и он без сил почти упал на кровать. Вот так. Антон не поедет на Олимпиаду. Ни в чем не виноватый Антон. Разве что только в том, что был слишком талантлив, и его не выпнули из родной сборной, в отличие от сестры. И как теперь смотреть ему в глаза? На этой мысли он нервно захохотал и принялся раскачиваться взад и вперед. А кто, собственно, вообще сказал, что ему еще хоть раз придется смотреть Антону в глаза?! Кто сказал, что он вообще хоть когда-то его еще увидит?! Нет никакой гарантии, что Антон поедет на оставшиеся этапы кубка. Зачем они ему теперь?! И уже можно больше не сомневаться, что он не останется на следующий сезон. Такого удара он не вынесет, предпочтет уйти и забыть обо всем кошмаре сезона, который должен был стать важнейшим в его карьере. И разве захочет он видеть того, кто — вольно или невольно — являлся одним из творцов его краха?.. «Неправда!» — хотелось орать во весь голос. Неправда! Он никогда не хотел этого! Он никогда даже в страшном сне не предполагал такого исхода! Его борьба за чистоту спорта никогда не была направлена против Антона, и он сто раз говорил это как в прессе, так и ему лично. И не его проблемы, что тот всегда сердился и не мог этого понять. Этот странный русский почему-то всегда ассоциировал себя со своей командой и страной, и все упреки воспринимал слишком близко к сердцу. Мартен уже устал ему снисходительно объяснять, что не надо ставить этот знак равенства, но тот все равно продолжал злиться, психовать, и все закончилось тем, чем закончилось на пьедестале смешанной эстафеты. Тогда они впервые подошли так пугающе близко к полному разрыву многолетних — чего? Отношений? Связи? Любви? Он не знает. Просто чего-то очень странного, без чего он уже целую вечность не представляет своего существования. Но в тот раз кто-то на небесах встал на их сторону, и они смогли отойти от края бездны. Отойти, как думалось, уже навсегда. Оказалось, меньше чем на один год. А ведь он со своей стороны сделал все, что мог. Он больше ни разу не заикался про русских и допинг в одном предложении. Да что там, он вообще старался лишний раз не употреблять слово «допинг». Пусть это кое-кому очень не нравилось… При мысли о «них» непроизвольно сжались кулаки… Господи, если можно было бы все вернуть назад! Если бы можно было не открывать дверь… Если бы можно было отделаться парой ничего не значащих фраз… В памяти сами собой всплыли вкрадчивые, внушающие доверия голоса вадовцев. О да, Муши и Джексон были мастерами своего дела. А он оказался полным лохом… — Месье Фуркад, только вы можете взять на себя такую задачу! Ваш авторитет в мире биатлона непререкаем, а репутация кристально прозрачна и безупречна. Разве приятно вам, будучи абсолютно чистым и честным, сражаться на одних трассах с теми, кто не гнушается любыми способами, чтобы добиться цели? А тем самым нагло и беспринципно обманывает всех остальных атлетов? Более того, в прямом смысле слова воруя у них медали! — вещал Муши с горящими глазами, вдохновенно и убедительно. — Как вы почувствуете себя, когда на одной трассе с вами побежит допингист Логинов, которого поймали не на какой-нибудь безделице, принятой по глупости. Нет, его поймали на эритропоэтине, и он не раскаялся, хотя и отбыл весь срок дисквалификации. Он не назвал ни того, кто его снабжал, ни того, кто помогал ему уклоняться долгое время от наказания. И разве мы можем быть уверены, что он действительно осознал, что натворил?! А теперь он будет сражаться с вами так, словно ничего и не было. И вы считаете, что это правильно?! Империя зла зашла слишком далеко, Мартен, они обнаглели от своей безнаказанности, и думают, что им все сойдет с рук. Но они не понимают, что мы живем в демократическом обществе, и здесь один единственный честный человек может склонить чашу весов и общественное мнение в свою пользу. Им этого не понять. Они — рабы государства и привыкли делать то, что им говорят. Но мы, носители европейских ценностей, совсем другое дело. Наш спорт хотят опорочить, осквернить грязными лапами, Мартен. Неужели мы позволим им это? И кто мог не поверить в такое? И кто бы отказался после этого? Вот только корежила сознание одна очень, очень неприятная мысль, но как ее высказать, он и не представлял. Видимо, все его мысли отлично отражались на лице, а они крайне внимательно за ним наблюдали, поскольку Джексон тут же поспешил вступить в разговор с еле заметной улыбкой: — Но, конечно же, не все их спортсмены погрязли в этом пороке! Разумеется, есть и чистые, и им ничего не угрожает, вы же понимаете? Они оба так выжидательно уставились на него, что он вынужден был кивнуть.  — Мы знаем, что у вас есть… друзья среди русских, — мимолетная заминка перед словом «друзья» была настолько красноречивой, что Мартен почувствовал, как глупейшим образом краснеет, словно школьница, — и уверяем вас, что к ним у нас нет никаких претензий. Но неужели вы думаете, что им не предлагали чудесным образом улучшить свои результаты в разы? Конечно, предлагали! Мартен вскинулся, чтобы возразить, уже не заботясь о конспирации: что-что, а чернить Антона он им не позволит. Но, не дав ему и рта раскрыть, вадовец тут же продолжил: — Мы знаем, что ваши друзья ничего подобного не делали, но где гарантия, что однажды и они не выдержат и не сдадутся под напором системы? Или, что еще ужаснее, что им не дадут допинг без их ведома? Невольно представив это, Мартен похолодел. — Знаете, у многих сложилось превратное мнение о нашей работе, и мы сейчас хотим расставить все точки над И. Так вот… Мы ведь не защищаем весь мир от русских. Зачем нам это? — сухо усмехнулся Муши. — Русские такая же часть мирового спорта, как французы, американцы, англичане, нравится нам это или нет. Мы защищаем всех — подчеркиваю, всех! — чистых спортсменов, и русских в том числе, от допингистов. Разве вы не согласны с тем, что это благородная цель, Мартен? Разве вы не хотите к нам присоединиться? — Одно условие… — не отвечая на вопрос и глядя в сторону, произнес он, — мои… друзья не должны пострадать в результате всего этого. — Конечно, — спокойно кивнул Джексон, — предполагая подобное замечание с вашей стороны, мы досконально проверили все имеющиеся в нашей базе материалы на ваших друзей, и можем вас уверить, что к ним нет абсолютно никаких претензий. Они никак не пострадают, Мартен, поверьте! А со временем они, скорее всего, и сами поймут, что должны сказать вам «спасибо»…Так вы с нами? И что он должен был ответить?.. Пауза затянулась ненадолго. Он сглотнул, облизал пересохшие губы и медленно кивнул. И это был ответ «Да» на все вопросы, как заданные, так и на те, что остались непроизнесенными. — Мы знали, что вы — умный и честный гражданин, Мартен, — серьезно произнес Джексон. Вот и все. И некого винить. Он сам с радостью бросился в святой бой на белом коне и мечом в руке. Кто же знал, что конь — перекрашенная черная кляча, а меч — деревянная игрушка… Он не хочет сейчас вспоминать свою борьбу, слишком много мрачных страниц в ней было. И ведь он действительно верил во все, что ему сказали, верил в светлые идеалы спорта и олимпизма! Первые сомнения начали закрадываться в его голову, когда у русских чемпионов Сочи начали отнимать медали за царапины на пробирках. Это было странно, и плохо укладывалось в стройную систему ценностей, разложенных по полочкам в его голове. Спортсмен же никак не отвечает за пробирку, так почему он виноват в царапинах, нанесенных неизвестно кем? И невольно, туманным призраком из ночных кошмаров все чаще и чаще стала закрадываться мыслишка: а что, если однажды вот такие царапины найдут на его пробирках? Как он станет доказывать, что ни сном ни духом? Но тогда эту мысль еще удавалось отгонять: да кто станет заниматься таким вредительством?! Конечно же, эти царапины оставляли русские спецслужбы, когда вскрывали пробирки, чтобы скрыть следы преступления! И глядя на набирающий невиданные обороты скандал, он молился только об одном: лишь бы эти проклятые царапины не нашли на пробирках Антона. Не нашли. И он выдохнул с облегчением, когда истерия вроде бы пошла на убыль. Ну вот. Все, как ему и было обещано. К Антону никаких претензий, все его медали честные и никуда от него уже не денутся, в чем Мартен, впрочем, никогда и не сомневался. Он всегда знал: Антон кристально чист. А сегодня он, не в силах оторваться от планшета, смотрит на улыбку Антона, и с тягучей тоской понимает, что ничего эта кристальная чистота уже не значит. Он не может не вспоминать их последнюю встречу в так любимом Антоном Антхольце. Это было после пасьюта, в котором они оба оказались на пьедестале. Как же редко это происходило в нынешнем сезоне… И как же обжигает, выворачивает наизнанку мысль, что, возможно, не случится уже никогда. Они сидели у него в номере, болтали о каких-то ничего не значащих мелочах, смотрели запись гонки, медленно, тягуче целовались, хохотали, как сумасшедшие, над любой ерундой, с аппетитом уплетали так любимые ими обоими — бывает же такое совпадение! — кисло-сладкие грейпфруты, и снова неспешно целовались, слизывая ароматный сок с любимых губ. Он чуть не задыхается от боли, когда накатывает неизбежное осознание, что, скорее всего, ничего этого больше уже не будет. Никогда не будет. Ни-ког-да. Мартен уверен, что в мире не существует слова более жестокое, чем это. Он вдруг вспоминает последний день, масс-старт. Антон, как всегда, его успешно завалил, и он взбесился. Да, взбесился, потому что сколько можно вот так бездарно разбазаривать все шансы?! Он тогда даже не ответил на его звонки, хотя Антон звонил три раза ближе к вечеру. Его вдруг бросает в дрожь ужаса от мысли, а вдруг Антон узнал уже тогда, накануне масс-старта? Ведь не зря ему сразу же, с утра, даже издалека показалось, что Шипулин сам на себя не похож. Он не мог нормально бежать, он не мог нормально стрелять. От вчерашнего веселого, уверенного в себе бронзового призера в нем не осталось ничего, кроме внешней оболочки. Господи, неужели он знал? Его начинает трясти от этой мысли. А затем приходит следующая, от которой хочется завыть: «Он, скорее всего, уже знал, что не поедет на Игры. Он звонил тебе. А ты даже не ответил на звонок…». От окончательной истерики его спасает только внезапный скрип двери. Она тихонько раскрывается, и Симон осторожно заглядывает внутрь. Убедившись, что все в относительном порядке, мебель цела, вещи не расшвыряны по комнате, а любимый братец не учинил никакого членовредительства, он облегченно выдыхает и подходит к нему. — Дозвонился? Мартен молча мотает головой. — Дозвонишься еще, вот увидишь! , — и голос Симона слишком оживленный, чтобы Мартен мог ему поверить. Но есть в этом голосе и еще что-то незнакомое, что заставляет Мартена поднять голову и внимательнее присмотреться к брату. — Ты что-то хотел? Симон непривычно мнется, кусает губы, непроизвольно сжимает кулаки, и наконец, решается: — Слушай, Марти… Там к тебе приехали… Хотят взять интервью по поводу этой ситуации, узнать твое мнение. Ну ты ж у нас борец и все такое… Забурлившая кровь мигом подбрасывает его вверх. Ах вот как… Ну сейчас он им расскажет, раз он борец и все такое. Сейчас он им выложит всю правду и преподнесет все свое мнение на блюдечке! Его порыв неожиданно налетает на маленькую, но на удивление несокрушимую скалу под названием Симон. — Так, Марти, подожди, — хватает он его за руки и насильно усаживает обратно на кровать, смотря сверху вниз. Мартен так удивлен металлом, звучащим в голосе брата, что беспрепятственно позволяет все это проделать. В конце концов, ему очень любопытно, что затеял Симон. — Марти, брат, — тихо начинает он, — я все понимаю… Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, и поверь, я бы все на свете отдал, чтобы этого не случилось, и тебе не пришлось страдать. Но это не в наших силах, Мартен. Ты понимаешь это? Мы не можем ничего изменить. Я же вижу, как ты рвешься сейчас туда, чтобы наговорить им того, о чем потом сам будешь отчаянно сожалеть. Ему ты этим не поможешь, — твердым, бесчувственным голосом выносит он вердикт, — они сами виноваты, что не хотели играть по правилам. Это их война, Марти, не наша. А мы должны думать о себе. Не хочешь о себе, твое право, но тогда подумай обо мне и Брисе, о маме с папой, об Элен и девочках, наконец! Подумай о нас, Марти, нам еще жить и жить здесь. А ему — там. О, не сомневайся! Эти спортсмены у себя на родине сейчас превратятся в героев! Да их на руках будут носить, как жертв, поверь мне, я неплохо изучил русский характер. Да им наверняка еще и государство такие компенсации выпишет, какие тебе и не снились! У него все будет в шоколаде, Мартен. А ты подумай… И реши, кто для тебя важнее… Мартен смотрит на него. Смотрит долго, не моргая. Он думает, что в жизни каждого человека однажды наступают моменты, в которые приходится сдавать экзамен за всю прожитую жизнь. Экзамен на право называться Человеком. И с тупым, давящим виски отчаянием понимает, что он этот экзамен провалил… «Да, это очень сложная и неприятная ситуация… Нужно разбираться, чтобы не пострадали невиновные… Увы, видимо, нам предстоит узнать еще много ужасного о тех спортсменах, в которых мы никогда не сомневались… К сожалению, если к атлетам есть вопросы у таких компетентных органов, как МОК и ВАДА, то, наверное, как бы это ни было тяжело, эти атлеты не могут быть допущены на Олимпийские игры…» И вот поэтому он сейчас стоит и в миллионный раз выслушивает фразу про аппарат абонента. Он не знает, что за многие тысячи километров Антону Шипулину моментально скинут ссылку на запись интервью лидера мирового биатлона. Он не знает, что прокрутив видео несколько раз, тот с совершенно ровным, безжизненным лицом на пару секунд закроет глаза, а затем достанет телефон и внесет номер француза в черный список. Он не знает, что Антон сразу после Олимпиады объявит об уходе из спорта. Он не знает, что Антон не ответит ни на одно его электронное письмо, а вскоре придет краткое сообщение, что адрес удален. Он не знает, что за всю свою долгую жизнь встретит его еще всего три раза, через много лет. Дважды на соревнованиях, куда один приедет в качестве тренера, а другой просто заглянет на домашний этап, а третий раз — на научной конференции по зимним видам спорта. Он не знает, что каждый раз эти встречи будут проходить по одному сценарию: сердце, разучившееся биться, сухое, мимолетное рукопожатие, отведенные в сторону глаза, пустота внутри, вакуум снаружи и бессонная, наполненная призраками прошлого и безмолвным криком, ночь в холодном и одиноком номере фешенебельного отеля. Он не знает, что больше ни разу в жизни не возьмет в руки ни один грейпфрут. Он не знает, что в конце своей жизни поймет: за все свои ошибки надо платить, и никто, кроме себя самого, не виноват, если иногда цена непомерно завышена. Ничего этого он пока не знает и поэтому с обреченной настойчивостью вновь и вновь нажимает кнопку вызова. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети» «Аппарат абонента выключен.» «Аппарат абонента…»