Выпивка

Никита начинал этот вечер с дешёвого виски, разбавленного колой, сейчас же цедит сквозь зубы чей-то джин-тоник. Никита, конечно, любил делать вид, мол, он-то разбирается в алкогольных напитках, но, по правде говоря, ему всегда было плевать, что за жижа плещется в стакане, особенно, если плещется не за его счёт. Он пил не ради вкуса, он пил, чтобы напиться, разве не в этом суть? Разливное пиво — пожалуйста, дешёвый владимирский самогон сомнительного качества — дайте два, домашняя наливка — он мог её смешивать с палёной водкой, закусывая попкой малосольного огурца. Гена говорит, что ему не нравится вкус. Геночка, милый, не во вкусе дело. Неа, не верь дуракам, что с претенциозными лицами рассуждают о приятном послевкусии и терпком аромате. Мы все берём стакан ради одного и того же, чтобы напиться, убиться, забыться и, наконец, расслабиться. И лгуны те, кто утверждают обратное. Рядом с Никитой щебечет какая-то миловидная особа, щебечет и жмётся к нему горячим бедром. Её зовут, кажется, Кристина или, может, Юля. Она пришла, кажется, с Хэвом или, может, с Букером. У неё чёрные стрелки над ресницами и красный маникюр. Она весь вечер смеялась над шутками Никиты и смотрела влажным коровьим взглядом нарочито незаметно, но точно зная, что Никита заметит. И он заметил. Только вот поебать ему, милая, но ты жмись, жмись, кто же тебе помешает. Курскеев смеётся, шутит, обнимает девушку с забытым именем за плечи, а глазами зырк-зырк в стороны. Взгляд скользит по толпе, прыгает от лица к лицу, от фигуры к фигуре, пока не цепляется мёртвой хваткой за нескромных размеров спину в красной толстовке. Тот тоже смотрит исподтишка, таращится весь вечер, следит как курица-наседка за своим несмышлёнышем. Гена считает стаканы в чужих руках, чтобы на очередном подхватить под локоть и вывести пьяного Никиту на улицу — подышать. Там Курскеев покурит, дымя в бороду и ёжась от колкого морозца на щеках, взгляд у него прояснится, лицо подрумянится, а дыхание белым дымком алкогольных испарений умчится в тёмное небо. Тогда Гена спросит: «Тебе вызвать такси?». Ну, конечно же, вызвать. И поедут они не в сторону бездушного тёмного замкадья, а на запад столицы в однушку по эту сторону кольцевой. Но пока Гена просто смотрит, крепко сжимая в руках стакан с соком. Хорошо хоть не с чаем. Этот нелепейший Геннадий не раз отвлекал Никиту на квартирных пьянках несуразностью чайного пакетика в кружке. Бородатый смотрит на него и ухмыляется, ему сейчас до невозможности хорошо и тепло, потому что есть в его жизни здоровенная фигура в красном, которая неустанно следит за ним. Разве это не чудесно? Гена чудесный, вообще, весь, начиная от седой прядки и заканчивая большими горячими ладонями. Голова становится тяжёлой, и Никита закрывает глаза, но лучше бы он этого не делал. За закрытыми веками пляшут разноцветные пятна, кружась и виляя длинными хвостами. Он резко распахивает глаза и цепляется губами за прохладное стекло стакана, на языке горько и кисло. Рука соскальзывает с девичьего плеча и пропадает где-то в темноте. — Эй, братан, курить не хочешь? Курскеев встаёт и позволяет себя увести туда, в толпу, к тёмному выходу, за которым мороз и снег. Пока они идут, Никиту хлопают по плечам, но он сбрасывает руки-клешни, ведомый алым цветом. «Опять нажрался» — доносится чьё-то ёмкое замечание. Да, опять, и нажрётся ещё не раз. Вам, пидоры, назло. На улице холодно и ветрено, с неба сыпет мелкий колкий снег-манка, кружит вьюга, заметая московскую грязь белым одеялом. Никита затягивается. Голова уже почти не кружится, но перед глазами всё ещё пляшут разноцветные пятна, пусть и не с такими длинными хвостами. Он бросает недокуренную папиросу под ноги и смотрит вперёд. Гена. Улыбается. — Я вызову такси. Домой? Курскеев отрицательно качает головой и одними губами шепчет: «К тебе». Неужели Гена хотел его сплавить? Хотел отправить одного в звенящую пустоту квартиры, где Никита бы долго лежал, уставясь пьяным взглядом в стену; где он был бы один. Нельзя пьяных друзей бросать, нельзя, Фарафонов. Становится как-то по-детски обидно и горько-досадно. Но Гена улыбается, вызывая такси, значит, спрашивал, чтобы услышать отказ. Вот дурачина. Никита смеётся тихонечко, беззвучно. В машине очень жарко и Курскеев стягивает с себя куртку, упираясь куда-то в Гену буйной головушкой. Дыхание у него сейчас пьяное и горячее, оно обжигает генину кожу и тот переминается на сиденье, но не отодвигается. Никита думает о том, что его губы уж очень близко сейчас от шеи одного презабавнейшего батлрэпера России. Как было бы уморительно, но нет. Он упирает лбом в висок Гены так, что его губы находятся в сантиметре от чужого уха и шепчет: — Когда мы приедем, я тебя выебу, слышишь? Прямо на этом убогом кожаном диване, место которому на блядской помойке. Его шёпот перебивают звуки надоевшей сразу после выпуска песни Бузовой. Мало половин. Каких половин? Никита сейчас как никогда целый. — Буду ебать тебя покруче, чем в той жалкой писанине, которую ты мне скидывал. Его слова оглушают Гену, он знает. Звуковые волны проходят этот жалкий сантиметр чудовищно быстро, врезаясь в черепную коробку с пронзительным грохотом. Курскееву сейчас даже не надо смотреть, он чувствует, как лицо Гены покрывается алыми пятнами сначала на щеках прямо под глазами, потом этот румянец бежит к скулам, охватывая пламенем шею и ложась на ушах лёгким розовым цветом. Его лицо сейчас пышет жаром доменной печи, и даже темнота зимней ночи этого не скроет. — Ты же этого хочешь? Никита понимает, что несёт пьяный бред, но от этого так охуенно смешно. И он его, правда, выебет. Да-да, они даже диван не будут раскладывать, и плевать, что уместиться на нём вдвоём будет, ой, как непросто. От последнего вопроса Гена дёргается. — Нажрался — веди себя прилично, — шипит Фарафонов слишком громко. Водитель бросает взгляд в зеркало. Гена только лишь успевает отстраниться, оставляя Никиту с нелепо запрокинутой башкой. — Эй, твой друг в порядке? Может, ему это, подышать? Ой, братан, чтобы заблевать тебе салон Никите не хватает ещё пары-тройки добрых стаканов. А пока он только лишь пялится на оранжевые пятна, что скользят по гениному лицу и думает о том, что был бы Гена тёлкой, они бы уже давно заставили водителя краснеть. Этот пидор не смел бы взглянуть в грёбанное зеркало. Гена что-то отвечает таксисту, но Никита уже потерял интерес к беседе, сейчас ему куда занятнее разглядывать тонкие губы, которые Гена кусает, пока рука Курскеева слегка поглаживает соседское бедро. Из такси оба вываливаются слегка неловко: Никита всё ещё под действием убойной дозы алкашки, а вот Геннадий пыхтит нетерпеливо. Никита закуривает перед подъездом, наблюдая за переминающимся на снегу мужчиной. Что, не терпится, Геннадий? Он курит медленно, чуть вальяжно, растягивая толстую сигарету и прожигая её до самого фильтра. Пока уголек стремится ко рту, уничтожая на своем пути бумагу и табак, Курскеев гадает, встал ли у Геннадия или нет. Когда окурок летит в сугроб, он слышит тихое «пидор», брошенное ему в след. Ну, точно, стоит. В лифте Гена сразу же прижимается своим немаленьким телом к Никите и целует в границу между бородой и кожей, целует жадно, прикусывая и запуская руки под куртку, где сжимает бока и притягивает к себе. Курскееву приходится собрать всю свою пьяную волю в кулак, чтобы продолжать держаться за стены лифта, а не за Гену. Тот прижимается к губам, но наталкивается на острую полуухмылку. — Ты чего, блядь? — Ты не ответил. Хочешь, чтобы я тебя выебал? — Ты мудак? Никита стискивает губы, чтобы не заржать. Интересно, а Гена в курсе, что его румянец отличается оттенком и дислокацией в зависимости от эмоции? Сейчас, вот, скулы побледнели, а щёки почти бордовые. Злится. Забавно. — Я хочу, чтобы ты сказал: «Выебите меня, пожалуйста, Никита Батькович». Гена отстраняется, сжимая зубы. В квартиру заходят молча. Фарафонов сбрасывает куртку и ботинки, пока Никита стоит, опираясь на дверь спиной. Оборачивается на него только при входе в комнату и скрещивает руки на груди. — Ну? Никита продолжает лыбиться, как чёртов придурок. — Пьяный мудозвон. Гена пересекает коридор в два шага. Он целует Никиту в бороду, щёки, шею, губы, куда только дотягивается, расстёгивает куртку и запускает руки под майку, скользя по торсу вверх, к груди. Курскеев изо всех сил прижимается к двери, сжимает ладони в кулаки и продолжает ухмыляться, пока Гена кусает мочку уха и сопит как недовольный ёж, но не сдаётся, опуская всё ещё холодные руки к ремню. Пальцы обеих рук встречаются на бляхе, оттягивая её вместе с джинсами, одна рука пробирается внутрь и обхватывает член. Фарафонов отвлекается от шеи и отстраняется, смотрит, ждёт, продолжая двигать рукой. — Тебе нужно просто попросить, — напоминает Курскеев, голос чуть хрипит. Рука останавливается, чтобы выскользнуть и расстегнуть ремень и пуговицу. Упрямый гадёныш. Когда Гена опускается на колени, дыхание у Никиты пропадает, чтобы позже обернуться полустоном на губах. Он прикрывает глаза лишь бы не видеть то, что творится сейчас внизу. Огни начинают плясать с новой силой, а, когда влажный язык проскальзывает вдоль члена к головке, замирая у уздечки, взрываются яркими салютами. Ну, нет, Геннадий, не переиграете вы Никиту Батьковича, писька ещё не доросла. Курскеев открывает глаза, смотрит вниз. Гена всегда такой старательный. Во всём. Даже с членом во рту он выглядит невероятно сосредоточенным: нахмуренные брови, а взгляд прямо-таки как у школьника во время доклада перед классом. Губы скользят по стволу, почти до самого основания, от старания в уголках глаз проступают слёзы, одна даже скатывается по щеке. Какая же он красивая сволочь. Когда одна рука Фарафонова начинает скользить по волосатому животу Никиты, а вторая вдоль бедра наверх, последний начинает всерьёз задумываться о капитуляции. Но тут Гена выпускает изо рта влажную головку, слюна от которой тянется ко рту. А она так удобно только что покоилась за щекой! Он встаёт, и их лица оказываются на одном уровне. Гена прижимается лбом ко лбу Никиты. Губы у него сейчас такие красные, такие влажные. Курскеев думает о том, что его перегар сейчас касается приоткрытого рта и вместе с воздухом исчезает в лёгких, и давит в себе желание приблизиться. — Скажи, ты же этого хочешь, ну, — кажется, Никита просит, что же ты с ним делаешь, фифа екатеринбургская? — Я хочу, чтобы ты меня выебал. Чёрт. Генино «пожалуйста» исчезает где-то между губ Курскеева. Тот ещё никогда в жизни так быстро не снимал куртку и ботинки. Он даже умудряется не запутаться в собственных ногах и спущенных штанах, хотя, видит Бог, это было непросто. Гена сам справляется со своими брюками, и хорошо, потому что Курскеев точно попытался бы стянуть их, не расстёгивая. Он сейчас как пёс, которому отдали команду: не видит ничего кроме цели. Кажется, он почти зарычал, прижимая одной рукой Гену к спинке дивана, а второй оттягивая резинку трусов и сжимая ягодицу. Он целует шею, наваливаясь всем телом и поглаживая пальцами анус. Гена чуть слышно стонет, прижимаясь губами к выцветшим обоям, и вздрагивает всем телом, когда пальцы прочерчивают линию от мошонки между ягодиц. — Тише, тише, блядь, — Никита прикусывает чужое ухо и зарывается носом в волосы, тяжело дыша. Он не знает к кому именно сейчас обращается: к изнывающему Гене или к самому себе. В голове сейчас так пусто, только в ушах что-то невероятно гудит, подгоняя. — Ложись, блядь, и сними уже нахуй эту ебаную майку, — он отстраняется, напоследок проводит рукой от затылка вдоль позвоночника до копчика и, не удержавшись, шлёпает по выпяченному заду. Геннадий избавляется от последних предметов гардероба и ложится лицом вниз, Никита наваливается сверху, диван же подозрительно скрипит. Курскеев с каким-то злорадным удовлетворением думает о том, что, может, в этот раз они доломают этого чёрного уродца. Эта идиотская и неуместная мысль пропадает из головы тут же, как губы касаются горячих плеч. Потому что очень трудно думать, когда твой мозг плавится под горячими волнами, которые накрывают тебя одна за другой где-то между вдохом и выдохом. Руки сжимают талию, мнут бока так, что под пальцами чувствуются рёбра. Как же он пахнет, говнюк, просто охуительно, охуительно великолепно. И кожа мягкая, пластичная, а не покрыта ковром жёстких волос, как у него, Никиты. Он продолжает целовать плечи, затем спину, целует каждую родинку, позвонок, две лопатки и несколько рёбер, опускаясь всё ниже. Он доходит до поясницы и бережно выцеловывает копчик, исподтишка смотря за тем, как Гена сжимает обеими руками подушку и прикусывает губу, зажмурившись как пред каким-нибудь прыжком. А потом Курскеев сжимает задницу обеими руками, наблюдая за тем, как две прямые брови устремляются к переносице, а рот широко распахивается в беззвучном желании. Вид у Никиты Батьковича довольный как никогда и становится ещё более довольным после тихого: «давай уже». — М? Чего говоришь? — Курскеев не отпускает зад, судорожно вспоминая, куда они дели смазку в тот раз. Гена недовольно мычит, выгибаясь в спине. За смазкой приходится вставать, зато получилось оценить генин попец во всём великолепии, ещё с красными следами от пальцев. Смазка у них всегда тутти-фрутти. Когда Никита притащил её в первый раз, Гена почти обиделся, а потом назвал гогочущего казаха конченным уебаном, но традиция сложилась, а Никита каждый раз хихикает как дебил, выдавливая её на пальцы. Когда указательный входит внутрь, Гена задирает задницу вверх, следуя за движениями. Никита наклоняется и целует одну из ягодиц, слегка прикусывая. Свободная рука проскальзывает вниз и начинает почти нежно массировать член, который, казалось бы, подёргивается от возбуждения. Никита двигает пальцем внутри, слегка задевая простату и растягивая стенки. Он наблюдает за партнёром, который изгибается в спине и как-то по-детски закусывает пальцы, продолжая жмуриться. Видел бы он себя сейчас: такой мягкий, податливый с прелестным румянцем. Волосы растрепались, и белая прядь прочерчивает линию на лбу. Сейчас идеально всё: уши, губы, веки, шея, руки, спина, зад, член. Он прекрасен до охуевания так, что у Курскеева распахивается рот и пересыхает в горле. Его хочется мять, целовать, гладить и трахать. И смотреть на это лицо, а потом вспоминать зажмуренные глаза и сморщенный нос, когда будет дрочить или засыпать где-то там, где Гены не будет. Красив, чертяга, а сам даже не в курсе. — Никита, — стонет Фарафонов, когда второй палец оказывается внутри. Гена растягивает первую «и», а на «к», как будто спотыкается и произносит остаток имени на одном выдохе. Курскеев ускоряет темп, входит глубже, изредка прижимаясь губами то к спине, то к копчику, то к голому заду. — Никита, блядь, выеби меня уже. И снова скачок на букве «к», а «блядь» превращается в полустон, растворяясь в остальных трёх словах. Никиту уже, блядь, давно не надо ни о чём просить, выёбываться нет сил. Он вскакивает, но, когда головка упирается в анус, понимает, что хочет видеть лицо этого засранца. — Перевернись, — хрипит он, а руки дрожат, опять. Фарафонов с трудом переворачивается, а Никита клянётся про себя, что завтра же выкинет этот гигантский уродливый предмет мебели или разнесёт его на дощечки голыми руками. Наконец, Гена совершает манёвр. Никита входит в него резко, сразу полностью и замирает. Внутри жарко, тесно и охуенно. Только вот Фарафонов опять зажмурился. Курскеев наклоняется и проводит большими пальцами вдоль линии бровей, затем скул и щёк. — Смотри на меня, когда я тебя трахаю. Он прижимается лбом к его лбу, когда тот распахивает глаза. — Давай уже, блядь. Вот, блядь, раскомадовался. Курскеев начинает двигаться, хотел было помедленнее, да только вот ни терпения, ни сил не осталось, поэтому получается быстро, резко и грубо. Диван под ними скрипит и шатается, а никитино существование превращается в толчок-вдох-удар-толчок-выдох-удар-толчок. Никита обхватывает рукой шею Гены, приподнимая подбородок кверху, а большим пальцем водит по распахнутым губам. Гена больше глаза не закрывает, смотрит на Никиту, не отрываясь, кажется, даже не моргает. А Курскеев растворяется под этим взглядом, плавится, как пластик от огонька зажигалки. Капля пота срывается и падает на щёку Фарафонову, течёт по ней совсем как слеза во время отсоса. От этого воспоминания рука Никиты сжимается сильнее, и стоны Гены становятся глуше. Курскеев тут же ослабляет хватку. — Нет, ещё. Это он сейчас про еблю или? — Ах, ты ж больной извращенец, — шепчет Никита со сбившимся дыханием куда-то в тонкие губы, целует, вновь сжимая ладонь. Он чувствует, что во время поцелуя Гене не хватает воздуха, он шумно дышит и еле слышно шепчет: «ещё, ещё, ещё». Это, блядь, окончательно сводит с ума, весь он, чёрт, сводит с ума. Никита поцелуя не разрывает. У них сейчас один воздух на двоих. От этого факта уже у него начинает кружиться голова. Он начинает двигаться короткими, глубокими толчками, когда чувствует, что Гена кончает с громким стоном, прикусывая Никите губу почти до крови. Курскеев убирает руку с шеи, берёт лицо в большие ладони и целует его в нос, лоб, щёки, гладит по волосам. Гена опять закрывает глаза, но на этот раз как-то расслабленно. Он выглядит сейчас таким спокойным, умиротворенным, лишь иногда кусает губы, прижимая потного казаха к себе. Никита не выдерживает и кончает прямо внутри него, падая лицом в подушку сбоку от лица Фарафонова. Он сейчас неспособен даже двинуться, только лежит и громко дышит, стараясь угомонить собственный разбушевавшийся организм. Внутри остаётся только пустота и пугающая трезвость. Никита пьёт, чтобы напиться. Пьяным можно делать разные вещи. Например, ебать лучшего друга до одури.