Правильно.

В удушливой цветением весне много красивого. Так считают все. Ведь весна – пышный парад лепестков и бутонов, где в искрящейся золотом пыльце поют свои трели, заводят в гортани переливы рулад пернатые певцы. И так звонко, так легко звучат их тонкие голоса, так необъяснимо прекрасно все в их посвистываниях и пируэтах, в робком дуновении ветерка, в благоухающих пышных бутонах, что в груди сладко щемит сердце, а с губ срываются слова романса. И в такой естественной красоте никому не будет дело до того, что у тебя аллергия на пыльцу и голова трещит от этого надрывного свиста птиц. Даже тебе самому будет казаться, что все так прекрасно и правильно, что обязательно нужно восхититься подсунутым прямо тебе под нос цветком, вдохнуть его приторный аромат, вытерпеть зуд в носу и искренне поблагодарить за то, что тебе позволили наслаждаться запахом пушистой мимозы. И дело не только в том, что вокруг осуждают брезгливость к цветам и не принимают людей с аллергией, нет, просто отвергать цветок, протянутый женщиной очень и очень грубо. А Альфред Джонс всегда оставался джентльменом. Он сидел на перроне вокзала, дожидаясь своего поезда. В воздухе пахло цветами, потом и какой-то выпечкой. Такие же, как и он, пассажиры не прибывшего рейса лениво перебирали ногами, шаркая и вытаптывая платформу. Рядом с Джонсом суетилась, как неугомонный ребенок, певчая птичка-Джейн. Миниатюрная блондинка с короткими локонами светлых волос под сенью легкой шляпки. Именно она и подсунула Альфреду ту рассыпчатую мимозу, замаравшую желтыми крошками его белые летние брюки. Джейн знала про его аллергию, но большей реакции, нежели: «Фред, не будь таким неженкой!» это создание никогда не удостаивало Альфреда. Потому что баловать своего мужчину вредно. И эту истину Джейн знает лучше, чем самого Джонса. Наблюдать за этим подвижным ребёнком, развитым так по-женски хитро и непогодам Альфреду надоело уже спустя пару дней их знакомства. Но Джейн хорошенькая, недоступная журнальная красотка с матово белой кожей, алыми губками и вздернутым маленьким носиком. Все говорят, что Альфреду с ней повезло. Джонс думает, что везение – вещь очень относительная. Его голубые глаза скучающе блуждают по платформе, скользя от одних лиц к другим. Вот денди в клетчатых штанах карикатурно поддерживает под руку жирную барышню с закованными в перстни короткими пальцами, вот пожилая пара скубиться от нетерпения поскорее забраться в поезд, а вот самая обыкновенная семья, где муж так правильно и заискивающе смотрит на свою благонравную жену, пока она следит за их благопристойными детьми. И поодаль от этой серой гаммы человеческих тел стоит мужчина без прицепа в лице детей, родителей и спутницы жизни. Стоит в простых бежевых брюках и просторной белой рубашке, которая пузыриться под легким касанием ветра. Этот человек не похож на что-то хрупкое, он широкоплеч и высок. Но во всей этой фигуре чувствуется что-то легкое, невесомое, истинно весеннее. В нем проявляется это хваленое изящество и красота цветения, соловьиной трели. Просто взглянув на эту широкую спину, не видя лица этого человека, Альфред почему-то уже знает, что он красив. И, когда тот в легком движении поворачивается в сторону Джонса, необъяснимая тоска застывает в груди. Да, он красив. Плавные, но не лишенные мужественности черты лица, светлое кружево ресниц и глаза цвета майской сирени. Нос, губы, эти так по-детски округлые щеки – неправильны. По отдельности никто бы не счел их даже чуть-чуть привлекательными, они бы смотрелись нелепо. Но все вместе вот на этом лице, в этом человеке…. Они так прекрасны и слажены, так естественны. И это ощущение, уверенность самой души Джонса в том, что перед ним стоит сама весна в неправильном, но столь подходящем ей мужском теле, что этот человек красив целиком и полностью, что у него наверняка очень мягкий и теплый голос и улыбка нежная и искренняя, все это – неправильно. В груди Альфреда что-то болит. Наливается тяжестью в сердце. Джейн трясет его руку, капризничая, как маленькая девочка. Альфред впервые не хочет быть джентльменом. Он хочет быть весенним ветром, потому что своим дуновением он бы смог коснуться легкого человека в белой рубахе, смог бы без страха быть кем-то услышанным сказать ему, как тот нечестно красив, смог бы улететь так далеко, так чертовски далеко… Поезд, громыхая и потряхиваясь, прибывает к платформе. Джонс механически поднимается на ноги. Джейн нетерпеливо тянет его к вагону, стремясь целиком и полностью завладеть его вниманием. Но взгляд Альфреда устремлен куда-то вниз, он стелется по земле. Потому что стоит ему поднять глаза, как они тут же устремятся на того человека. А это ведь так неправильно. Но Джонс так устал чихать от цветов, ломано улыбаться и целовать полные красные губы, вдыхать аромат дорогих духов и выслушивать эти бесконечные потоки полнейших бессмыслиц. Устал придумывать комплименты, быть вежливым и услужливым. Альфред устал быть таким правильным, что готов выскочить на ходу поезда, броситься прямо под рельсы. И в этом смутном, легшем липкой холодной массой на грудь отчаянии, он бессильно поднимает глаза. Ноги уже на ступенях. И, в тот момент, когда он цепляется так безнадежно за фигуру в светлой рубашке, навстречу ему устремляются ясные, глаза цвета майской сирени. Железо натужно скрипнуло. В этом неудавшемся знакомстве без начала, без слов было только одно – прощание. Улыбка человека-весны была именно такой, как себе представлял её Джонс. Теплой и нежной. И под мерное дыхание поезда Альфред улыбается сквозь поцелуй совершенно неправильной женщины. Улыбается вовсе не ей. А безымянному человеку с платформы.