take my hand

Он приезжает в старый дом, не потому что тот действительно старый, но для него, кажется, прошла вся жизнь или скорее закончилась. Джин нелепо помогает ему протиснуться во входную дверь (они оба новички в этом деле). Чонгук замечает чуть-чуть велосипед на балконе, там за шторками, теми, что были свежими и чистыми и уже засохшими растениями, долбаные декабристы были Её любимыми (может, поэтому и Джин тоже). Это больно, но Чонгук решил больше не плакать, из-за боли, но он пока снова учится различать, где физическая боль, а где та, что скребёт сердце, собирается под горлом и душит. С ним много, что случилось, но ему так плевать, поэтому он не знает что с ним теперь не так, потому что все кончено. Сокджин бы сказал больше на этот счёт, но ему тоже больно, даже думать о том, что произошло с Чонгуком. Что-то с ногами, что-то с руками, что-то с душой, возможно, её выбросило, и она распласталась по тому асфальту, что чернее черного, где её не успели спасти, забыв, а может нарочно оставив. Возможно, Чонгук рвется к ней во снах (если не отрубается от обезболивающих), но видя не отмываемое пятно (больше в его памяти, конечно) шугается и трясется, кричит беззвучно, одними вздохами, и с мокрыми щеками, мотает безумно головой и говорит что не будет спать больше никогда. Но до ночи пока далеко, ведь дело в том, что теперь они вместе, рука об ногу, куда Джин, туда и Чонгук, теперь по-другому никак. И не очень понятно кто к кому привязан, потому что Джин вроде тоже забыл, что у него есть свой дом, и работа, и жизнь, в конце концов, и он, возможно, жалеет Чонгука или что с ним вообще, они даже не родные. Он пытается пробраться первым и спотыкается об Чонгука, тот уже не хрустальный, но внутренне он покрывается трещинами. — Мм, прости, сейчас, минутку, — он загладит вину чуть позже, а сейчас он хочет понять, куда Чонгука обосновать. Заглядывает на кухню почему-то первым делом и… Воняет, тухлятиной, понятно. И в ванной лишь паучок на сухом днище. Ну, наверное, это не гуманно поселять его в комнату родителей или в его старую комнату, и не на диване же он будет спать. А куда самому Джину деваться? — Просто забей. — Это неправильно. — Неправильно то, что мне похуй. — Тебе не- не говори таких слов, я знаю, что тебе не безразлично, поэтому и думаю, — Чонгук сам сориентировался и подъехал к той комнате, и вообще смотрит стеклянно на эту кровать, Джину страшно, у Чонгука даже слез нет, просто смотрит страшно (для мужчины), безрассудно, бесстрашно и отрешённо. Это пугает, хочется закрыть Чонгуку глаза, что Джин и делает. — Ерундой не страдай, — хочется его ещё обнять и вообще сюда не возвращаться, — мне некуда деваться. — Нам, — предполагает истерику, но парень лишь скрипит зубами и тянется чем-то страшным к рукам Джина, все ещё лежащих на его глазах. — Ты меня решил и зрения лишить? — бинты от того, что осталось у Чонгука вместо рук, соприкасающиеся с кожей Сокджина напоминают разряд тока или какой болючей молнии. Он дёргается и ему уже стыдно, Чонгук лишь стрёмно ухмыляется, хочется поругаться, чтоб тот не думал, то о чем думает теперь 24/7. Джин думает, что нужно сходить за едой, а то они скопытятся, но оставлять его, Чонгука, он запрещает. — Ты не умрёшь если пару минут побудешь один. — Здесь. Один. Без тебя… — что-то он погорячился, маленькая и без того фигура Чонгука скручивания на этом кресле и вот же дилемма. — Посидишь. — В подъезде. — Чонгук, ты беззащитен. — На инвалидов нападают только мрази, — он улыбается. Ну в подъезде он его не оставляет, на балконе. — Пидр, — ему холодно и он, правда, чувствует себя беззащитным, а ещё он смог скрыться от всего, кроме велика. Режет по больному, даже не прижигая, потому что будто колет в ногах и это больно, будто он передвигает педали пока на его ногах четырех тонные кандалы. Он кричит и это похоже на истерику и заваливается на промерзлый деревянный пол. Он не помнит сколько валяется, пока Джин уже не приходит и не находит этот сонный комок в жёлтом свете зимнего солнца, бормочущий что-то под нос. Ему очень жаль, но Чонгуку нужно быть сильнее. Чонгук не сопротивляется, когда его вытаскивают и обнимают на диване, но он же обещал не плакать. — Ноги просто болят. — Да, — Джин примет все причины Чонгука, все его отмазки, да и вообще, всего его.