спасибо тебе

Порой Модестас задумывался, какими силами Сергей держит себя в руках и остается таким непоколебимым и решительным на пути к цели. Белов удивлял литовца своим рвением к победе, нескончаемыми тренировками, которым он отдавал всего себя, своей выдержкой и терпеливостью. Модестас мог по пальцам правой руки пересчитать, сколько раз он видел хоть тень сомнения на лице русского. У него всегда все было под контролем, продумано вплоть до секунды. Порой это выводило Модестаса из себя, потому что он видел в русском очень способного игрока, ничем не уступающим ему самому — ни ловкостью, ни скоростью, ни процентом попаданий. И пусть не всегда хотелось этого признавать — Паулаускас видел в Белове своенравного, но очень хорошего человека. Человека, волнующегося не только за себя, но и за других, честного и понимающего. Паулаускас ловил себя на мысли, что ему очень не хватало этого в своем характере. Под личиной усмешек и самоуверенных реплик он… Не скрывал другого лица. Таким уж он был человеком. Но всё-таки он умел чувствовать. И то, какую щемящую душу привязанность он испытывал к Сергею, очень раздражало его. В тот вечер, когда вся команда, как показалось Белову, ушла в раздевалку, он как всегда остался на баскетбольной площадке. Кратко оглянулся, достал спрятанный под одной из скамеек рюкзак, наполненный песком, накинул на плечи и побежал. Русский не заметил литовца, усевшегося в темной части трибун и наблюдавшего за ним. Сергей забавно подскакивал, приседал, ловко выпрыгивал к сетке. Баскетбол — это в первую очередь ноги, так ведь говорят? А глаза у него горели… Он не думал о том, что кто-то может за ним наблюдать, и потому вел себя как-то по детски — видимо, настроение хорошее было. Он напевал себе что-то под нос (или на усы?) и забавно тряс темноволосой макушкой под какую-то мелодию в своей голове. Кому-то баскетбол дается гораздо легче, чем другим, эти люди будто рождены забрасывать мяч в сетку. «"Но ты не из них, ты заработал это пОтом, — улыбнулся Модестас, — и кровью», — подумал он, когда увидел исказившееся гримасой боли лицо Сергея. Брюнет аккуратно осел на пол и вытянул ногу, понурил голову и громко, обиженно зашипел сквозь плотно стиснутые зубы. Модестас тут же поспешил выйти из зала и отправился в отель. Ближе к полуночи в номер зашел Сергей, в обычной манере прихрамывая. Быстро скинул с себя одежду. И нет, он не лег в постель в одних трусах, хоть ночь и была очень душной, а воздух, сколько не проветривай комнату, оставался спертым и густым, тяжелым грузом давил на плечи — хоть топор вешай. Сергей выдохнул тихое «сука», когда забирался в постель. Модестас, пытавшийся выглядеть максимально спящим, удивился — никогда прежде он не слышал от друга этого ругательства. Устроившись поудобнее, русский улегся и затих. Через несколько минут дыхание Сергея стало размеренным, спокойным, и литовец понял, что он заснул. Однако к нему самому сон совсем не шел: он уставился в белый потолок и слушал тихое дыхание Белова. По каким-то непонятным ему обстоятельствам звуки вдохов, выдохов и тихого сопения успокаивали его лучше любой литовской колыбельной, которые когда-либо пела ему мать. Модестас думал. О том, как впервые встретился с Сергеем — они одновременно пришли в уже более-менее сформированную команду, и поэтому как-то незаметно для самих себя сошлись, поладили, как обычно и происходит с новичками любых коллективов. Время шло, отношение с игроками команды развивались, но русский и литовец уже настолько свыклись с обществом друг друга, настолько привыкли, смотря по сторонам, видеть недалеко от себя друга, что Модестасу становилось как-то неловко, а о мыслях Сергея на этот счет он не догадывался. Хотя, вряд ли того могло что-то смутить… У русского на лице почти всегда было выражение типа «весьма необычно, но недостаточно, чтобы меня удивить». Через пару месяцев общения они вообще стали не разлей вода: как-то так получалось, что стояли они почти всегда рядом, жили в одном номере в поездках, да и играть им было куда увереннее, когда они находились на одной площадке. Вскоре они стали понимать друг друга по незаметным никому кроме них жестам и взглядам, легким кивкам головой, мимолетным подбадривающим прикосновениям к плечу. Модестас, как бы это глупо не звучало, чувствовал себя рядом с русским крайне комфортно, будто бы находился дома, в Литве, в кругу своей семьи. Паулаускасу нравилось, когда вечерами, придя с изнуряющей тренировки и приняв душ, они отправлялись на прогулку. Причем устного предложения прогуляться по городу они ни разу друг от друга не слышали — всегда хватало краткого вопросительного взгляда Сергея и кивка Модестаса, и вот они уже неспешным шагом идут по вечерним улочкам Москвы. Как и вчера. Солнце золотило кроны деревьев, тонкие веточки отбрасывали причудливые тени на разгоряченный асфальт; где-то в парке на детской площадке резвилась ребятня и ворковали голуби. Модестасу так отрадно все это: и легкий прохладный ветерок, блуждающий в отросших волосах, и свежий вечерний воздух в легких, и присутствие Сергея слева от себя… Литовец часто смотрел на своего товарища, когда они вот так гуляли. Он был немного выше, и потому мог без зазрения совести бросать на друга недолгие взгляды, мысленно очерчивая плавный изгиб шеи, переходящей в область куда-то за слегка оттопыренным ухом, и резкий очерк челюсти, и контур длинных черных ресниц. Серые глаза Сергея, когда на них падал свет заходящего солнца, будто зеленели и напоминали морскую воду, омывающую светлые камни. Взгляд русского обычно был сосредоточенным, брови сдвинуты к переносице, но во время прогулок он был абсолютно расслаблен, и в его глазах не было привычной излишней строгости. Жаль, что обычно эти прогулки не продолжались долго. Идут они, идут, и вдруг Сергей замедляет ход, хмурится и говорит краткое: «Давай уже домой», а Модестас понимающе кивает — у Белова снова болит колено — и они возвращаются в отель… От этих мыслей Модестаса отвлекает шорох со стороны Сергея — тот перелег на другой бок. Литовец нахмурился и сжал кулаки. Эти мысли, этот человек заняли в его голове слишком много места, и сейчас Модестас боялся. Он бы никогда никому не признался, что его главный страх — не проиграть в важной игре, не вылететь из сборной, нет: все это — просто пустяки по сравнению с перспективой полюбить кого. Полюбить сильно, без остатка, постоянно хотеть быть рядом, стараться помогать и оберегать от всех бед. Нуждаться в ком-то необъяснимо сильно и тосковать, когда любимого человека нет рядом. Любовь Паулаускас считал лишней тратой времени, заботу о других бесполезным занятием (зачем? и сами могут о себе позаботиться, не маленькие уже), но вопреки своим убеждениям он чувствовал что-то большее, чем дружеская привязанность К Сергею. Да и обычной привычкой всегда быть рядом с ним здесь не пахло. Сергей был приятен в общении (сказать удобен — слишком грубо). Да, иногда между русским и литовцем разыгрывались споры, разгорались обиды, но все они как-то решались сами собой, и это не могло не радовать. Модестас даже сомневался, что любил Сергея как брата. Но слова более верного, чем «любить», он подобрать не мог. Не потому, что не старался, вовсе нет, просто это слово было единственно верным. Очередной шумный вздох вновь прервал размышления Модестаса. Сергей, не открывая глаз, протяжно зашипел и подтянул к груди ногу. Он задышал глубже и обиженно, как-то по-детски простонал. Он баюкал в руках колено, прижав его к груди, но он все еще спал. Литовец решил не будить его и подождать — может, вскоре боль сойдет на нет. Но когда Сергей жалобно зашипел снова, это больно задело что-то в нутре Паулаускаса. Модестас чертыхнулся себе под нос. Вот оно! Ему плохо из-за того, что Сергею больно. Паулаускас соскочил со своей кровати и подошел к другу. Наклонившись над ним, он легонько толкнул его в плечо. -Эй, Сереж, ты как? — обеспокоенно спросил он. Русский открыл глаза и нахмурился от боли. -Там… в сумке… — он не успел договорить, потому что литовец перебил его. -Понял, понял, сейчас, — Модестас включил свет и услышал позади себя недовольное: «Мог бы и светильник включить, глаза ведь режет». Иногда Сергей вел себя совсем как ребенок — капризный, вспыльчивый и очень наивный, что совсем никак не вязалось с его поведением большее количество времени. Да и со внешностью тоже не вязалось — такой взрослый дядя, а говорит такие вещи. Модестас быстро нашел сумку Сергея, которая стояла на комоде. Он расстегнул молнию и улыбнулся — все содержимое сумки было очень аккуратно и компактно сложено. Мама Модестаса всегда пыталась научить сына складывать вещи в чемоданы, но сын в любом случае возвращался со сборов или соревнований с сумкой, полной мятых, кое-как уложенных внутрь вещей. Паулаускас быстро нашел шприц, уже наполненный обезболивающим (раньше Сергей так не делал, но в последнее время боль слишком часто давала о себе знать, и теперь он всегда носил с собой как минимум один шприц). Литовец подошел к кровати товарища, тот протянул дрожащую руку к шприцу, взял его и выронил. Снова короткое: «сука», и шипение. — Давай я, — предложил Модестас. — Я сам, — упрямо ответил Белов, поднимая правой рукой упавший шприц. — Нет, — по голосу было ясно, что он не потерпит возражений. — Ладно, — буркнул Сергей и с укором глянул на друга, выдохнул и аккуратно спустил пижамные штаны чуть ниже колен. Паулаускас смутился. Почему? Ведь он постоянно, буквально ежедневно видел ноги Сергея в коротких шортах, да и вообще без шорт, когда они были в раздевалке или в душе. Просто момент был какой-то… интимный, наверное. Модестас, аккуратно положив левую ладонь на крепкое бедро товарища, озадаченно посмотрел на него и спросил: «Куда?», а Сергей в ответ на это неопределенно указал рукой, имея в виду, мол, главное — в мышцу попасть. Модестас улыбнулся и шепотом ляпнул: «Уж тут не промахнусь», — а потом испугался, не примет ли Сергей этот кривой комплимент своей мускулатуре в штыки. К радости, русский либо не услышал реплики друга, либо сделал вид, что не услышал. И Паулаускас, собрав всю возможную прямоту своих рук в кучку, ввел иглу. С размаху. Слишком резко, и, походу, глубоко. Сергей взвыл, отчего по спине литовца пробежал холодок. Звук низкого, немного охрипшего голоса звучал очень приятно. Модестас отогнал от себя эти ненужные сейчас мысли. Введя в мышцу все обезболивающее, литовец приложил к месту укола ватку, но не сказал Сергею держать ее самому, а оставил руку на его бедре. Литовец обеспокоенно заглянул в глаза своего «пациента» с немым вопросом: «все хорошо?» — Нормально, все хорошо. Правильно сделал. — Прости, силу не рассчитал, никогда еще уколы не ставил, — улыбнулся литовец. — Судя по всему, скоро набьешь руку, — со смешком выдохнул Сергей. Они посидели так пару минут. Молчали. Не нужно было слов, да и молчание не было неловким. Потом Модестас убрал ватку от места укола ноги. Она почти полностью пропиталась кровью. — Сильно больно? — Нет, все в порядке, — ответил Сергей, хотя в глазах его плескались отголоски боли. Модестас легко прочитал это в его взгляде, но виду не подал. Читать — правильное слово. Ни с кем он не обменивался взглядами так часто, ни в чьи глаза так долго не вглядывался, как в глаза Сергея… Модестас остался сидеть на полу, спиной прислонившись к каркасу кровати, а голову откинул на матрас. Вдруг к нему пришла совершенно бредовая мысль, и проявилось одно из его отрицательных качеств — делать или говорить что-то сразу, не подумав о возможных последствиях… И он резко подался вперед, нежно прикоснувшись губами к красному, распухшему колену Сергея, который в это время просто лежал и ждал, закрыв глаза, когда боль разожмет свои тиски. Реакция Белова оказалась презабавной. Сначала он свел брови к переносице, так и не открыв глаза, слегка дернул ногой — подумал, что прикосновение ему почудилось. Но когда ощутил на коже теплое дыхание, он медленно открыл один глаз. Затем открыл второй. В один миг его глаза стали идеально круглыми, уголки губ поползли вниз в немом удивлении, и усы смешно опустились вниз, повторяя движение губ. К облегчению литовца, он не прочитал на лице русского неприязни. Только чистое удивление. И смущение! Скулы русского стремительно зарделись, шея пошла пунцовыми пятнами… -Эй, ты чего это делаешь?.. — недоверчиво спросил он. Литовец счел вопрос риторическим, и потому ответа не последовало. Тогда Сергей мягко улыбнулся, и тепло разлилось в его взгляде, собрав в едва заметные паутинки морщинки в уголках глаз. Лицо Паулаускаса тоже расцвело в улыбке. -Я поцелую — все пройдет. Ты поцелуешь — все пройдет*, — процитировал Модестас строки одного поэта, не прерывая зрительного контакта. Сергей протянул руку к голове литовца и неожиданно нежно запустил сильные пальцы в рыжеватые волосы. Паулаускас, мягко говоря, оторопел от таких действий, но голову из-под руки не убрал. Мягкое поглаживание кожи головы, движение пальцев в волосах были до чертиков приятными. Размеренные движения пустили стадо мурашек по его шее и щекам. Так они и сидели. Спокойные. Умиротворенные. Несомненно счастливые. «Модя?, — едва слышно протянул русский. Паулаускас вопросительно что-то проурчал, словно довольный ластящийся к любимому хозяину кот, - спасибо тебе за все». И Сергей, наклонившись к литовцу, сидящему у его кровати, уткнулся лицом в макушку литовца, а после, совсем осмелев, поцеловал его в висок. * - строки Джио Россо.