следы на кедах

      Стайлз в свои сорок с хвостиком по-прежнему быстро реагирует на вызов, соскакивая с мягкой кровати — годы изнуряющей службы дают о себе знать. Стайлз забрасывает в маленькую черную сумочку паспорт, деньги, хватает со столика ключи от машины и практически бежит вытаскивать Скарлетт из обезьянника. Который раз кряду вообще-то. Видит Господь, как Стилински устала.       Дочь за решеткой — уже устоявшаяся картина с охапкой плакатов, пестрящих протестными лозунгами, раскрашенным лицом и ярко-желтыми линзами на глазах. Стайлз постоянно ругается, зло искривляя губы, и заставляет их немедленно снять. Скарлетт не знает, почему мать так строга и бесчувственна.       Шестнадцатилетней Стилински-Хейл нынешний мир не нравится — он разваливается на обгорелые части от истребления тех, кто еще много веков назад ходил с людьми рука об руку по промерзшей земле; мир загнивает, разлагается от идиотских программ по защите «человека», потому что понятие «сверхчеловек» туда не вписывается. Девушка своими собственными глазами ведь видела, как люди в форме, с жетонами и при оружии отстреливали в переулках исхудавших вампиров, которые прятались в тенях, пытаясь хоть немного, но выжить. Воздух после выстрелов пах вербеной и свежей, такой же, как и у обычного человека, кровью.       Скарлетт лишь хочет мира. Разве этого плохо хотеть?       — Ты опять за старое, ребенок, — говорит мать, переступая порог их квартиры, — Я же просила тебя больше не лезть туда, Скар. Почему мне снова приходится изворачиваться, чтобы вытащить тебя, а? Тебе меня совсем не жалко?       — А тебе не жалко тех, кого убивают твои друзья-копы в бесчисленных количествах? Ты же знаешь правду, мам. Они ведь только защищаются, мы должны…       — Мы ничего никому не должны, ясно? Кого мы должны защищать, так только себя. — маленькая Стилински порывается еще что-то сказать, но Стайлз останавливает ее взмахом руки, — На этом все. Не хочу больше ничего слышать. Иди в свою комнату.       Скарлетт шепчет «я думала, ты веришь в мир» и уходит, громко хлопнув деревянной дверью. Стайлз же оседает измученно серой биомассой в такое же мышино-серое кресло; стаскивает мыском одной туфли другую и касается ступнями холодного пола. Соль на улицах окрашивает подошву по шву, женщина надеется, что та не выедает кожу. //       Стилински вскакивает от хлопка двери о косяк, а сердце бешено разбегается в груди. Кости ломит нещадно; Стайлз так и заснула в этом дурацком кресле с вылетевшими ржавыми пружинами и потертой тканью обивки.       — Твой завтрак на столе, мам? — бросает Скарлетт, перебрасывая через плечо рюкзак, обвешанный воющими волками; женщина сглатывает непроизвольно. — Я к отцу.       Девочка поправляет длинные волнистые волосы, пока Стайлз устало трет переносицу, смотрит немного жалобно, двигаясь к выходу, но мать резко кричит в спину:       — Подожди!.. Где ты взяла эти кеды? — Скар бросает взгляд на свои ноги, обутые в черную джинсу, затем на маму, которая брови хмурит сильно-сильно, и становится ей от чего-то нехорошо; предчувствие, наверное.       — В дальнем шкафу на верхней полке. Они были все перепачканы в грязи, и крови, и еще в чем-то, — говорит девочка, выдавливая из себя улыбку, — Я их еле отмыла.       — Снимай.       — Что?       — Скарлетт Малия Лидия Клаудия Хейл, я сказала, немедленно снимай эти чертовы кеды.       У Стайлз ярость клокочет золотыми всполохами на ореховой радужке глаз. Скарлетт инстинктивно назад отступает, пятясь как испуганная мышка перед хищником. Мать никогда не была такой — безумной в своем истинном проявлении; со вздувающимися венами на шее и руками, до хруста сжатыми в кулаки. Девочка шепчет «ма, мамочка, ты чего», но женщина смотрит лишь в пол, на обувь, и рык звериный хочет вырваться из легких, словно пушечный выстрел. Магия, ранее загнанная спать под оковы самоконтроля и собранности, выплескивается Викторией наружу, разметая предметы в радиусе метра: стол, диван, кресло — все подлетает со своего места в воздух и обрушивается в миг на паркет, а искрящееся бронзовое облако обволакивает потолок, окна, стены. Скар крик сдерживает, залепляя рот трясущейся ладонью — старшая Стилински на ангела разрушения похожа в человечьем мире, в ней дьявольское что-то бурлит, неконтролируемо выскакивая наружу.       Стайлз не видит ничего вокруг, — даже собственной дочери, скидывающей в истерике идиотскую обувь — когда берет пару ботинок нежно в руки. Она касается обугленной подошвы, проводит любовно пальцем по контуру белоснежной резины, глядит, будто сквозь них самих. Кровь. На них ведь должны быть пятна крови.       Брюнетка срывается с места, как в диких хоррорах, гонимая чернильными призраками; пустота под коркой головного мозга пульсирует нещадно волнами. В ванной комнате пар на стеклах, да запах железа колется, Стайлз ладони по кисти погружает в раковину — и пылает вода багровая в беспросветном квартирном омуте. Сухая кожа мгновенно окрашивается прозрачно-розовым.       …Дыхание сбивается каждую миллисекунду, когда девушка безумно сильно вдавливает педаль газа в пол. У нее уже пробито легкое, искалечена ножами почка и во лбу, прямиком между глаз, зияет дыра от серебряной пули — Стайлз же чувствует на своей шкуре, как члены ее стаи мучаются, погибают в агонии, напичканные Монро аконитом по самые гланды. Стайлз давит на газ.       В доках непозволительно тихо, но волчий скулеж режет Стилински перепонки, забивается пороховым дымом в нос и зудит, как чертовы трупные мухи. Стайлз просто останавливается — резко, рвано, непозволительно быстро. Сердце искромсано падает подстилкой оземь — любимые люди — для нее они все люди, ведь так? — лежат на мокром асфальте бездыханными куклами, а девушка, кажется, перестает чувствовать, что она, вообще-то, еще жива.       Нет!.. Стайлз падает рядом с ними, хватая трясущимися ладонями лацканы куртки Скотта, Киру, которая до последнего держала его за руку; подгребает к себе поломанного малыша-Лиама; она кричит, когда появляется искалеченный Питер, и все страдания его — не физические, моральные — искажают синюшное лицо при взгляде на потухшую Мартин. Они взвывают в унисон, клич потери звериной пуская в выцветшие облака. Стилински еще никогда не было так больно — ее единственная пара плакала, когда мачете входило масляно в пробитую грудину; чертов Неметон горько показывает картинки своей хранительнице.       Малия пусто глядит на девушку с шершавой поверхности дороги, запястья протягивая к Стайлз — она надеялась дожить, дотерпеть, доскулить. Стилински опоздала. Теперь лишь следы вымученной крови на кедах оживают…       — Я не сдержалась.       — Я знаю.       — Она у тебя?       — Да.       — Хорошо. Я пока не могу ее видеть, — глубокий надрывный вздох, — Чувство, будто я потеряла их снова. — на том конце провода молчат и плохо сдерживают спазм в горле: — Присмотри за нашей дочерью, Питер. Ладно?       И женщина кладет трубку, прижимая телефон к усталой груди. Ладонь идеально закрывает сжавшиеся губы, из-под которых измученный стон вырывается осколками прошлого. Стайлз медленно сползает по стене.       …Дочь врывается в кухню, таща за собой за рукав щетинистого Питера Хейла — Ноа лишь печально вздыхает, глядя на Стайлз. На ее исхудалых плечах болтается позавчерашняя рубашка Малии, которую девушка не снимает, потому что боится потерять связь — запах, едва слышимый между клетками; вкус губ волчицы, скользящих по ткани, и жесткие прикосновения тейтовской хватки. Стилински всматривается в лицо дочери, обрамленное спутанными волосами, и, задыхаясь, пересчитывает новые морщины; глаза ее по-прежнему вспухшие, красные, опять проревела всю ночь.       — Ребенок…       — Я хочу Хейла. — прерывает шерифа Стайлз, едва глуша в себе крик отчаяния и одичания. Ноа будто обливают холодной водой, но девушка смотрит с такой мольбой, что зарыться хочется головой в песок и не видеть.       — Дорогая, я понимаю, как тебе сейчас плохо, но это… — мужчина кивает в сторону едва держащегося от слабости на ногах Питера, — …Не выход.       — Но мне нужно, пап. Еще хоть чуть-чуть и я не выдержу, понимаешь? Это все разрывает меня изнутри. Я не могу дышать. Я ничего не могу!.. — Хейл позади накрывает дрожащие женские плечи своими руками, сдавливает немного, успокаивает. Он и сам то же самое чувствует; когда теряешь члена стаи, теряешь и часть себя: — Я ее так любила, па. Мы хотели однажды родить ребенка и стать настоящей семьей. Ну там с колыбельками, кольцами и прочей амурной ерундой.       У Стайлз в ушах белый шум гудит, резкость в памяти на глаза Малии наводя. Без стаи — дыра внутри кровоточит едкими каплями смолы; без Малии — пропасть, Марианская впадина и токсичный лед по костям. Шерифу слишком сильно хочется прижать этого ребенка к себе, чтобы она так не плакала — сухими слезами по красноватым щекам.       — Мы хотели сделать вас двоих дедушками. — усмехается Стилински устало. Она оборачивается к Питеру, поднимая прошитый горечью взгляд; кладет свою худощавую руку на впалый живот и просит: — Пожалуйста, Волче.       Просто настоящая любовь никуда не денется, сколько бы месяцев\зим\лет не прошло. Она отпечатывается в подкорке сознания, шипит клеймом на саднящих ранах; она вторым сердцем становится, жизненные силы из вне накапливая. Стайлз Стилински без Малии Тейт-Хейл умрет. Ей остаются считанные часы…       — Ты как?       — Сдохнуть хочется меньше.       — Из-за нее?       — Да.       Скарлетт Стилински-Хейл досталось все самое лучшее: имя Истинного альфы, супергеройские легинсы кицуне, великолепный ум банши, невероятное упорство мальчика-беты и превосходные, чисто женские, по-настоящему хейловские глаза койота.       Скарлетт Стилински-Хейл вообще-то должны были вдобавок достаться черные джинсовые кеды, обагрившиеся кровью и ее семьи тоже, но Стайлз думает, что еще рано — они останутся у нее самой.       До той поры, пока раны не затянутся получше.