***
Вечера в Каунасе действуют умиротворяюще. Лёгкий ветерок, ныряющий через форточку в просторную комнату его дома, приятно теребит волосы и остужает голову. Модестас разваливается в кресле, закинув уставшие от долгих изнурительных тренировок ноги на мягкий подлокотник. В стакане на столе жидкость карамельного цвета. Без неё Модестас не в состоянии читать письма от него. Модя, старина, здравствуй! Надеюсь, ты в добром здравии читаешь это. В Каунасе сейчас, должно быть, совсем тепло. Цветёт, благоухает — красота. В Москве тоже ничего, только пыльно, как обычно. Не знаю, почему так сложно написать тебе об этом, не вдаваясь в пустые разговоры о погоде. Я женюсь, Модя. Славная девушка, спортивная, заботливая, красивая. Я, наверное, люблю её в какой-то степени. Понимаешь, негоже советскому человеку, гордости нации холостяком ходить. Жена нужна, дети там. Быт налаживать надо, быть здоровой ячейкой общества. Модя, я не оправдываюсь. Я правда так думаю. И я безмерно скучаю. Приезжай на свадьбу, приезжай. Я рад тебе буду очень. Рад обнять старого друга. Твой товарищ, Сергей Белов Паулаускас несколько раз перечитывает последнюю строчку. Какое-то еле заметное покалывание внутри. Пара стаканов виски опрокинута. Модестас с горечью мнёт письмо и кидает точно в корзину с бельём в углу комнаты. Трёхочковый. Он ни на что не надеялся, просто… вечера в Каунасе действуют умиротворяюще. А ночи… По ночам выть хочется.Часть 1
26 января 2018 г. в 01:50
Ночь принадлежит любовникам.
Модестас Паулаускас знает это наверняка. Ещё он знает, что завтра важнейшая игра в его жизни. На кон поставлено слишком много, чтобы продолжать вести себя, как капризный выскочка. Часть корабля — часть команды. Единый механизм, единое сознание, единое движение. Вверх. Мышцы, кажется, так и ноют в предвкушении легендарной битвы, а мозг кипит.
Но рядом лежит Сергей. В паре сантиметров, на прохладном полу, он смотрит прямо Модестасу в глаза. Белов абсолютно расслаблен. Счастлив, возможно. Его рука тянется ближе, и он берёт ладонь Модестаса, разгорячённую и немного подрагивающую. Сжимает покрепче, по-мужски.
— Не думай, просто не думай ни о чём, — просит он литовца и, поднявшись на локте, целует Модестаса во вспотевший лоб.
Ночь принадлежит любовникам.
Губы его сухие, как наждачная бумага, бледные, а усы щекочут кожу. Пальцы цепкие, вспухшие вены. Паулаускас смиренно принимает почти родительский поцелуй Белова, но тот вдруг спускается ниже. По переносице к самому кончику округлого литовского носа, по впадинам к полуоткрытому рту. Модестас от неожиданности осекается, но лишь на долю секунды. Сергей подаётся вперёд и впивается в сладкие губы капитана. И что завтра за игра? Разве имеет это хоть какое-то значение в столь поздний час на полу в маленьком номере их гостиницы в олимпийской деревне? Антисоветчик и мужеложец. Глупая шутка, судьба. Жестокая шутка.
Размашистые прикосновения властных рук к обнажённой коже в полной темноте. Тихие придыхания, сдавленные, чтобы чужие уши не смогли уловить ни звука. Сергей запускает ладонь в густую копну рыжеватых волос. Сейчас он не видит ничего. На ощупь, по звуку, по запаху, по теплу, он ищет драгоценного Модю, притягивает ближе, жмётся телом, как уставший с дороги и промёрзший насквозь тянется к манящему огню в камине. Осторожно, не обжечь бы рук, лица, губ. Не обжечься бы. Белов целует его шею, плечи, глубоко вдыхает запах. Чтобы запомнить, потому что ночь осталась в запасе только одна. Та, которая принадлежит им.
Модестас задыхается. Душит это безграничное чувство, захлёстывает.
— Я тону, — вырывается из его уст.
Он не сопротивляется року. Тонуть ему не в первой, умирать тоже. Вспухшие вены, цепкие пальцы сдавливают грудь. В этих руках умирать не страшно. Литовец улыбается, литовец смеётся. Литовец любит. Грубой такой любовью, без нежностей, постоянно огрызаясь, точно дикий пёс. А временами выть хочется.
Ночи не бесконечны.
Движения замедляются. Последние объятия, самые крепкие, под крики рассветных птиц. Последняя песчинка в часах падает, и жизнь вновь возвращается на круги своя. Теперь уже навсегда.