Там, в глубине

I. Дневник доктора А. Ференци, 21 мая 1673 года. Темная гладь моря кажется спокойной, а небо над ним - даже безмятежным, когда золотистые лучи заходящего солнца мягко касаются воды, искрясь и причудливо искажаясь в ее толще. Закатная дорожка желто-рыжей чертой устремляется к горизонту. Берега далеко, так далеко, что море кажется бескрайним... Чайки ловят мелкую рыбешку, эту скромную добычу отбирают у них более сильные и наглые птицы, но и они скоро улетят к далекой земле искать пристанище на ночь. Скоро все стихнет, и не останется ничего, кроме тихого голоса ветра, шепчущегося с волнами. Да и волн почти нет. Море спокойно. Море спокойно? Но отчего же оно иногда вздыхает так тяжко, а порою даже будто стонет? В такие моменты чудится, будто под толщей воды шевелится что-то огромное, немыслимое, непостижимое... И оно ранено. И подводные течения, отражающиеся на поверхности лишь легкой рябью, - его кровь, текущая из его страшных ран... А может быть, там, под толщей вод, скрыт город? Быть может, это место некогда было небольшим островом, но теперь сгинуло в пучине, и теперь никто уже не узнает, какие тайны погребены под обманчиво-спокойной морской гладью? Там, куда не достают солнечные лучи, безмолвно застыли опустевшие улицы города, поглощенного морем и забвением. Вместо некогда роскошных цветов в клумбах - темные водоросли, скользкие и холодные. Вместо прохожих - пучеглазые рыбы, покрытые мерцающей слизью, да странного вида моллюски, лениво ползущие по им одним ведомым делам. В фонтане, давно уже не исторгающем искрящиеся струи воды, поселился огромный осьминог. Древний барельеф, изображающий битву, о героях которой уже никто не вспоминает, стал пристанищем створчатых ракушек, и теперь уже не разобрать, чья победа была на нем изображена. Кто знает, какие тайны похоронены в этих домах, в этих навеки не отправленных письмах, оставшихся в ящиках столов, в этих книгах, на страницах которых не осталось букв? Этот медальон с чьим-то портретом внутри - чей он? Этот кинжал, нашедший покой на обломках чьего-то ложа, - оборвал ли он чью-то жизнь? Быть может, даже не одну? Или же он всего лишь лежал под подушкой, чтобы владельцу было спокойнее спать? А эта ваза, беспомощно лежащая на боку? Часто ли в ней стояли цветы, или она была частью обстановки и так, сама по себе? Кто приносил эти цветы? Кому? Но ответов нет, и ответов не будет. Никто не узнает, какие тайны утонули вместе с этим забытым городом. Быть может, о нем лучше и вовсе никому не знать... А там, наверху, закатная дорожка уже стала алой, и небо над линией горизонта будто бы объято пожаром. Безмолвным пожаром, который догорит за несколько минут. Ветер шепчет так тихо, что на водной глади почти нет ряби. Море спокойно... Залитое кровью заходящего солнца, море спокойно и неподвижно. Ведь никто не знает, что происходит там, в глубине. II. Дневник доктора А. Ференци, 5 июня 1673 года. Снова этот город, эти темные, безмолвные улицы, эти мрачные фасады, эти окна - провалы в бездну, зияющие, черные, мертвые! Я снова бродил по этим улицам, совсем один, заблудившийся, потерявший надежду найти однажды выход из этого безумного лабиринта. Никогда прежде я не чувствовал себя настолько одиноким - безнадежно, неизбывно одиноким, покинутыми всеми и навсегда. Но это был только сон, только сон... Всего лишь сон. Успокоиться. Вспомнить о том, что вечером меня ждут в гости, так что как минимум о жутком ощущении одиночества можно забыть. Я не один. И я, черт побери, никогда не жаловался на неспособность ориентироваться на улицах, даже и чужого города. Это только во сне я испытывал сложности, но ведь во снах все искажено, причем зачастую самым причудливым и нелепым образом. Но отчего же эти образы все не уходят, не хотят покинуть мое сознание? Снова и снова мои мысли возвращаются к этому городу, сокрытому в глубинах моря. Какого моря? Я не знаю, я могу лишь предполагать, что это где-то в южных широтах, судя по рыбам и подводным растениям, которые я там увидел. А как причудливы были заросли кораллов, облюбовавших узорчатую решетку балкона, с которого я смотрел на раскинувшийся на дне морском город! Неужели мое воображение в самом деле способно создавать картины настолько чудовищные и прекрасные сразу? Какие еще фантазии живут в нем? Право, я боюсь, что однажды я это узнаю... В эту ночь я скитался по темным улицам, преследуемый мыслью, что скоро произойдет нечто ужасное, и мне нужно уйти, скорее уйти, убежать и спрятаться, укрыться от неведомой угрозы. Я буквально ощущал ее кожей, говорят, так рыбы чувствуют изменения в течении... Мои нервы были натянуты, будто струны виолончели, звучание которой мне то и дело чудилось во вздохах океана, будто бы эта чудовищная громада воды порой тихо стонала от боли. Всякий раз, когда я слышал или, вернее сказать, ощущал этот звук, мне казалось, что мое сердце вот-вот разорвется. Господи, как же это было больно! Словно вся боль океана на несколько кратких невыносимых мгновений оказывалась сосредоточенной в моей груди, и она билась о ребра, пытаясь вырваться, рвала мои легкие своими острыми, безжалостными когтями. Но потом боль вдруг отступала, и мне снова дышалось легко, и я продолжал свой странный путь. Дышалось? Да, я подобно рыбам и прочим морским тварям вдыхал воду, тяжелую, соленую воду, я и теперь еще помню этот горьковатый привкус. До чего же странное это было ощущение! Но я жил - там, на дне, словно какой-нибудь моллюск, бездумно копошащийся в иле. По крайней мере, мне мои перемещения казались столь же бессмысленными, а я сам себе казался столь же жалким и ничтожным, как это создание. Мне казалось, что я долгие часы провел, пытаясь разобраться в лабиринте темных улиц, но я не имею ни малейшего представления, сколько времени прошло на самом деле. Там, под водой, время ощущается совсем иначе. Наконец, я решился взглянуть на этот чудовищный город с высоты и забрался в одно из зданий, чтобы посмотреть на улицы с балкона, расположенного на последнем этаже. Едва я перешагнул порог этого покинутого жилища, как мне навстречу метнулось что-то склизкое, невыразимо мерзкое, видимо, испуганное этой встречей не меньше меня. Существо оказалось безобразной пучеглазой рыбой, и хотя из пасти его виднелись длинные кривые зубы, оно предпочло уплыть прочь как можно скорее, очевидно, решив, что я все-таки представляю опасность. Не дожидаясь, пока жутковатая рыба решит, что пора возвратиться и прогнать чужака из ее обиталища, я поспешил разыскать лестницу и подняться наверх. По дороге я несколько раз чуть не упал, поскользнувшись на какой-то темной слизи. К тому моменту я мог уже вполне сносно видеть в темноте, так что путь оказался легче, чем мог бы. Старинная винтовая лестница с полуразрушенными перилами была щедро украшена причудливыми наростами и отложениями. Остатки кованной решетки, некогда, по-видимому, очень красивой, облюбовали какие-то створчатые моллюски вроде мидий. То там, то тут попадались скользкие кусты темных водорослей, и в них прятались какие-то мелкие рыбешки и рачки. Несмотря на преследовавшую меня тревогу, я не мог не заглянуть в некоторые из комнат... Я находил остатки мебели, покрытые какими-то немыслимыми, нелепыми наростами, черепки посуды, бутылки, вазы, изуродованные моллюсками и водорослями статуи. Я находил следы жизни всюду - жизни прежней и жизни нынешней, поглотившей все, что было дорого прежним обитателям города, названия которого я так и не знал. В одной из комнат я нашел то, что испугало меня сильнее, чем самые безобразные твари, каких только я успел здесь повстречать. Со стены старинного кабинета, пол которого был покрыт будто ковром темно-пурпурными водорослями, на меня смотрел великолепно сохранившийся портрет. Я отпрянул в ужасе, неожиданно увидев это лицо, я ведь даже не сразу понял, что это только картина... В тяжелой раме, украшенной прихотливым узором из металлических завитков и цветных раковинок, покоился холст. Каким-то чудесным образом, не иначе, на его поверхности не было ни единого нароста, ни единого чуждого пятнышка, и краски сохранили свою яркость и глубину. Это был портрет женщины, женщины прекрасной и пугающей сразу, завораживающей своей красотой, как завораживает своим взглядом гибкая, изящная и смертоносная змея. О, как она смотрела - смотрела с холста, будто ждала меня все эти немыслимо долгие годы! В какой страстной мольбе были приоткрыты эти резко очерченные, яркие губы! Казалось, еще мгновение - и женщина с портрета протянет ко мне руки, призывая меня прийти в ее объятия. Я был уже готов перешагнуть порог этой комнаты, как вдруг мне почудилось какое-то шевеление в водорослях. Присмотревшись внимательнее, я смог рассмотреть сперва одно, потом несколько темных щупалец, подбиравшихся к моим ногам все ближе. Потрясенный увиденным, я убежал прочь, не оглядываясь... Наконец, я примчался на балкон, испуганный, ошалевший от невероятных впечатлений, и дрожащими руками вцепился в узорчатую решетку, пытаясь отдышаться. Сердце мое металось в груди, как маленькая рыбка, пойманная в сложенные ладони. Я все же решился посмотреть вниз... Моему взору открылся удивительный пейзаж: стрельчатые окна с остатками витражей и решеток, островерхие башенки, некогда тянувшиеся к небу, а теперь безнадежно стремящиеся к поверхности воды, карнизы, украшенные наростами моллюсков в узорчатых раковинах, кораллы на балконах и крышах, медленно проплывающие над скрывающим мостовые илом величественные скаты, кованные ограды, увитые разноцветными водорослями... Водоросли вместо травы, вместо цветов, вместо деревьев - водоросли самых удивительных очертаний и расцветок. Мертвый город. Город, полный жизни... Каким страшным и каким прекрасным показался мне этот пейзаж, каким чуждым! И в этот самый миг я снова ощутил приближение опасности. На этот раз мне показалось, что то ужасное событие, которое я невольно предчувствовал, уже вот-вот произойдет. Сердце мое пронзило невероятно острой болью, и в глазах моих потемнело. Я открыл глаза и увидел над собою темную гладь, но это была не толща воды, а всего лишь потолок моей комнаты... Сердце бешено стучало в груди, и каждый удар его отзывался болью. Я все же заставил себя встать и выглянуть в окно. Море кажется таким спокойным в лучах занимающейся зари... Ведь никто не знает, что происходит там, в глубине. III. Дневник доктора А. Ференци, 19 июня 1673 года. Я безумен. Теперь я понимаю это. Я, Аурелиано Ференци, безумен, и едва ли мне следует надеяться на излечение. Эти сны неотступно преследуют меня - сны о городе, сокрытом на дне моря. Я не знаю ни названия этого места, ни сколько-нибудь приблизительных координат. Я не знаю ни об одном затопленном городе, выстроенном в подобном стиле. Тем не менее, я уверен, что он существует, хотя и понимаю, что рассудок мой скорее всего поврежден. Снова и снова я оказываюсь на этих мрачных улицах, стоит мне только погрузиться в сон. Я уже неплохо ориентируюсь и даже пытаюсь давать названия улицам: так они выглядят в моих глазах - глазах измученного безумца - менее безжизненными. Впрочем, такое определение вообще не вполне применимо к этому городу: он полон жизни. Мертвый, покинутый, полуразрушенный, он полон жизни, зачастую принимающей здесь причудливые и омерзительные формы. С ужасом я осознал, что существа, которых я встречал на улицах и в домах, начали узнавать меня. Живущий в старом фонтане громадный осьминог меняет цвет, когда я прохожу мимо, и иногда даже шевелит щупальцами, словно изображая приветственный жест. Безобразная рыбина, обитающая в полуразрушенной беседке в том же теперь уже подводном парке, тоже узнает меня и всякий раз выплывает мне на встречу, щелкая зубами. Должно быть, в ее маленьком мозгу теплится странная мысль, что это выглядит дружелюбно. Несколько раз это мерзкое создание даже приносило мне на половину съеденных рыбок, но я, конечно, отвергал такое угощение... Теперь у меня много таких вот "знакомых". Все встреченные мною существа относились ко мне... нет, я все-таки не могу сказать - дружелюбно, но во всяком случае и враждебности не проявляли, кроме тех жутких щупалец, так напугавших меня в комнате с великолепным портретом. Я больше никогда не заходил в этот дом. Дом... Если можно так выразиться, теперь у меня есть свое жилище в этом таинственном месте - небольшой домик подле старого, почти полностью превратившегося в руины парка. Там нет фонтанов с осьминогами, зато там можно любоваться роскошными зарослями синеватых водорослей, в которых снуют разноцветные рыбки. Я могу наблюдать за их играми даже не выходя из дома, расположившись на балконе или у окна. В моем доме есть мебель. Я соорудил что-то вроде тюфяков из водорослей, так что покрытые отложениями и раковинками кресла не кажутся жесткими и неудобными. У меня даже есть кровать - некогда роскошное ложе с балдахином. Теперь дорогую ткань заменяют причудливо переплетенные водоросли, по которым неспешно ползают крупные улитки. Мне нравится лежать и наблюдать за ними. Это чрезвычайно успокаивает... Тем не менее, я никогда еще не засыпал в этом городе. Дикая мысль, не правда ли? Заснуть в собственном сне! Но все чаще меня клонит в сон, когда я устаю после долгих прогулок по темным улицам, или когда долго любуюсь здешними обитателями, и я понимаю, что рано или поздно я неизбежно засну, и... Я боюсь предполагать, что случится тогда. Быть может, если я засну, я навсегда останусь в этом безумном, но прекрасном месте, буду всегда жить там, как все эти рыбы и моллюски? Может быть, если я засну, я не смогу уже дышать водой и задохнусь? Может быть, я вообще перестану быть, растворюсь в водах этого странного, сумасшедшего моря? Мне страшно, боже, как же мне страшно... Невыносимая боль, так давившая на мое сердце прежде, боль, чьи мелодии чудились мне в стенаниях подводных течений, отступила. Как-то схлынула разом и больше уже не возвращалась, не пыталась прогнать меня из мира моих сновидений. Этот факт меня очень тревожит. Разве мог я предположить, что я, доктор Ференци, человек, занимающийся изучением строения человеческого тела, проведший множество удачных операций, обладающий крепкими нервами и некоторой выдержкой, буду страдать от подобного душевного недуга? Да-да, я полагаю это состояние именно недугом. Мои фантазии слишком чудовищны, чтобы быть снами человека, пребывающего в здравом уме. Это подтверждает и случай, приключившийся со мной вчера... Меня пригласили отужинать за городом, на вилле, принадлежащей супругу одной из моих пациенток. По понятным причинам я не называю ее имени; скажу только, что женщина эта сейчас совершенно здорова и вполне благополучна. На ужине присутствовали несколько наших общих знакомых. Мы проводили время в приятной компании, наслаждались тонкими винами и изысканными блюдами. Увы, день выдался тяжелым, и, утомленный сложной операцией и дальней дорогой, я задремал в кресле прямо в гостиной. С величайшим стыдом я признаюсь в этом, но то, что последовало потом, должно быть, погубило мою репутацию окончательно. Дело в том, что я, по всей видимости, погрузился в сон недостаточно глубоко, и явь и сон смешались в моем воспаленном воображении. Мне чудилось, что огромная фаршированная рыба, лежавшая на большом блюде, готова вот-вот наброситься на хозяина и откусить ему руку. Мне мерещилось, что улитки под чесночным соусом шевелятся и пытаются уползти с тарелок. Листья салата теперь мне казались склизкими водорослями. Но самым омерзительным было не это, о, отнюдь не это... Шляпка хозяйки гостеприимного дома показалась мне чудовищным, отвратительным осьминогом, чьи щупальца скользили по ее лицу чуть ли не с вожделением! Я закричал от ужаса и отвращения, не понимая, сон это или явь... Господи, я перепугал гостей, оскорбил хозяев, я метался в ужасе и умолял отрубить голову хищной рыбе, скалившейся со своего блюда! Меня кое-как успокоили и отвезли домой. Кучер сказал мне потом, что мне и в дороге чудилось странное, что я еще долго бредил и кричал. Завтра я собираюсь отправиться в лечебницу для душевнобольных. А покамест я сижу у своего окна и смотрю на море. Сегодня оно выглядит холодным и равнодушным. Я тоже стараюсь держать лицо и не выдавать своего состояния. Судя по тому, что навестивший меня несколько часов назад родственник ушел, будучи полностью уверенным, что со мной все в порядке, мне это удается. Я выгляжу спокойным и даже слегка улыбаюсь. Ведь никто не знает, что происходит там, в глубине... IV. Дневник доктора А. Ференци, 24 июня 1673 года. В доме тихо-тихо. Ни шагов, ни скрипа дверей, ни голосов, будто бы я здесь один, но это не так. Я заперт здесь, и теперь меня не оставляют одного ни на час. Рядом всегда кто-то есть, просто сейчас они притихли, видимо, убаюканные тихим шуршанием дождя по крыше моего старого, мрачноватого, но по-своему уютного дома. Я встаю из-за стола, заваленного бумагами, и подхожу к зеркалу. Странные люди: они изъяли из моих комнат все, чем я мог бы навредить себе или присматривающим за мной людям, а зеркало почему-то оставили, хотя его так легко разбить, и тогда... Но нет, мне не нужны острые блестящие осколки. Я вообще не понимаю, почему они решили, что мне может понадобиться какое-либо подобие оружия. Мне незачем нападать и не от кого защищаться. Я смотрю на свое отражение. Из зеркала на меня смотрит еще молодой брюнет с выразительными темными глазами. Отчего-то мой взгляд теперь кажется мне тяжелым и неприятным, а может, впечатление от собственной внешности испорчено нездоровой бледностью и темными кругами под глазами. Я все-таки привык видеть себя полным сил и улыбающимся, а теперь... Я расстегиваю воротник рубашки и внимательно осматриваю свою шею. Едва заметные розоватые щелочки, появившиеся на тонкой коже, - жабры. Я уже привык к ним, но меня беспокоит, что они так редко омываются морской водой. Пересыхание для них губительно, я не сомневаюсь в этом, потому регулярно протираю шею платком, смоченным в соленой воде. Доктор Штибер смеет утверждать, что эти жабры - мой вымысел. Видимо, их появление для него настолько удивительно, что он отказывается верить собственным глазам, иначе я это объяснить не могу. Доктор Штибер утверждает, что я серьезно болен, что рассудок мой поврежден. Я допускаю такую возможность: я изрядно нервничал в последнее время и в самом деле мог обзавестись некими нездоровыми переживаниями. Но то, что он сомневается в существовании подводного города, описанного мною, - это немыслимо. Мне кажется, что он и сам болен, раз сознательно отгораживается от вещей, которые его ограниченное сознание принять не готово. После того безобразного случая на вилле я ведь и сам думал, что я болен. Я даже отправился на следующий день в лечебницу для душевнобольных, чтобы встретиться с доктором Месснером, известным и уважаемым психиатром. Но ничто из того, что я успел нарисовать в своем воображении, зная, какими тяжелыми могут быть условия в здешних госпиталях и лечебницах, не подготовило меня к тому, что я там увидел. Фасад этого мрачного здания местами разрушен и покрыт какими-то темными потеками, решетки с толстыми прутьями защищают окна, во многих из них нет стекол, а там, где есть, они мутные и сплошь покрыты отвратительными пятнами. Из окон этих доносятся стоны, крики, невнятное бормотание и зловещие завывания, боже, да здесь с ума сойдешь, даже будучи совершенно здоровым! Больных здесь содержат в тесных комнатках, больше похожих на тюремные камеры, зачастую в них нет ни окон, ни даже хоть какой-нибудь мебели, а заточенные в этих каморках несчастные прикованы цепями или надежно связаны. Стоит ли говорить, что я решил не дожидаться доктора Месснера в этом кошмарном месте и попросил передать ему, чтобы он навестил меня в моем доме? Охваченный ужасом, я поспешил покинуть это зловещее место. Доктор Месснер смог приехать ко мне лишь через несколько дней, и за это время произошло то, что окончательно поставило крест на моей врачебной практике и на моей репутации. А между тем, мне казалось, что я вернулся к нормальной жизни, и ничто не предвещало беды. Я совсем успокоился, и даже тяжелые сновидения меня не тревожили. Так прошло дня три или четыре... А потом наступило это утро. На десять часов у меня была назначена операция, и я явился в госпиталь заранее, чтобы как следует все подготовить. Началось все обыкновенно, но потом... Вскрыв брюшную полость больного, я обнаружил там белесые щупальца, как у глубоководного кальмара, оплетавшие внутренние органы пациента. Отвратительные отростки, пронизанные красноватыми жилками, слегка подрагивали. Зрелище было чудовищным, и, буквально задыхаясь от омерзения, я поспешил удалить одно из этих щупалец. Тотчас по операционной разлилось зловоние, а мне на руки хлынула темная кровь. Я не остановился: нужно было избавить несчастного больного от отвратительного паразита, поселившегося в его теле! Не дрогнувшей рукой я отрезал одно за другим еще несколько сплетенных отростков и швырнул их на пол... И вдруг ассистент поднял крик и начал оттаскивать меня от стола. Он кричал, как безумный, что я убиваю пациента, и на его вопли прибежали другие люди. Меня повалили на пол, отобрали у меня инструменты, даже связали мне руки каким-то полотенцем. Потом вдруг в глазах потемнело, должно быть, мне сделали инъекцию... Очнулся я уже под водой. Я лежал в старом парке, где я полюбил прогуливаться. Надо мной проплывали стайки разноцветных рыбок. Одна из них, остромордая желто-зеленая рыбка, плавала совсем рядом с моим лицом, и когда я открыл глаза, она метнулась прочь, судорожно взмахивая полупрозрачными плавниками. Такое хрупкое создание, что даже взмах ресниц видится угрозой!.. Я в восхищении пронаблюдал, как она устремилась прочь, и только потом поднялся на ноги. Тихо, темно, спокойно. Неспешное течение шевелит водоросли, будто ласково перебирает волосы любимой женщины. Моллюски лениво копошатся в иле, разыскивая там что-то им одним ведомое, и порой мне кажется, что их движения даже меланхоличны. Плавно, невероятно плавно и величаво взмахивая плавниками-крыльями, плывет куда-то скат... Побродив еще немного по парку, я отправился домой. Да, теперь я знаю, что это и есть мой настоящий дом, а не это скучное пристанище на суше. Мой особняк, конечно, по-своему уютен, но он никогда не сравнится с этим тихим, полным спокойствия и нежной меланхолии местом. Только здесь я чувствую себя по-настоящему свободным, по-настоящему целым. На суше какая-то часть меня словно засыпает, застывает, становится бесчувственной и помертвевшей. Я боюсь этого, боюсь, что она погибнет совсем, и не хочу возвращаться туда. Я задыхаюсь там, среди этих странных, скучных людей, которые не видят и малой части того, что теперь открыто моему взору. Боже, они ведь верят, что смогли заглянуть в мою душу и рассмотреть в ней какой-то недуг!.. Как они смеют утверждать, что заглянули в эту бездну, если не могут понять даже легкую рябь на поверхности? А они уверены, что все поняли, что знают, какие течения сейчас терзают мое сердце. Они наблюдают за мною день за днем, я выгляжу спокойным, и они довольны. Ведь никто не знает, что происходит там, в глубине... V. Комментарий к истории болезни пациента Аурелиано Аньело Ференци, лечащий врач – доктор Норман Штибер. 26 июня 1673 года. Пациент мертв. Прежде, чем изложить свою точку зрения на причины, повлекшие за собой смерть, прилагаю последнюю запись из дневника больного, который он вел до последнего дня. Примечание: запись сделана больным приблизительно за полчаса до наступления смерти. «Я дома. По-настоящему дома. Я могу сидеть за столом и писать в дневник, как я привык это делать по вечерам. Я могу бродить по улицам или дремать на своем великолепном ложе, устланном разноцветными водорослями, и никто больше не досаждает мне. Я свободен и счастлив. Иногда я чувствую себя одиноким: все же, здесь нет ни одного человека, кроме меня, а понимать здешних обитателей я покамест умею не слишком хорошо. Иногда мне кажется, что море тоже чувствует одиночество, что оно подобно яду, текущему по венам укушенного змеей человека, растекается по нему вместе с течениями, стонущими и рыдающими на немыслимых глубинах. Что это, если не стоны боли? Море ранено, и рана эта глубока. Я не знаю, где зияет эта страшная рана, но я слышу, как море вздыхает и стонет, и стоны эти подобны звучанию виолончели, только музыка эта невыносима… Я отдал бы свою жизнь, если бы знал, что это излечит море от страданий, стал бы добровольной жертвой. Сердце мое разрывается от боли и переполнено состраданием к глубинам, ставшим для меня истинным домом. Я чувствую, что что-то приближается, что-то огромное, темное, что-то, что изменит все… Я не могу еще осознать это, но я чувствую, и это предчувствие терзает меня. Иногда мне кажется, что я почти вижу… Почти понимаю… Но всякий раз это знание ускользает от меня – пока. Но хочу ли я обладать этим знанием? Я боюсь, что мой рассудок не выдержит такого потрясения… Оно совсем бли…» [к концу записи почерк становится все более неровным, последние слова смазаны] Меня вызвали к больному, сообщив, что у него начался припадок. К сожалению, когда я прибыл на место, он был уже мертв, припадок оказался скоротечным. Согласно свидетельству сиделки, Аурелиано Ференци скончался примерно через полчаса после того, как сделал эту запись. Осмотр тела дал неожиданные результаты: легкие трупа были наполнены морской водой, смерть наступила от утопления. Медицина не может дать этому явлению сколько-нибудь разумное объяснение. И я, и доктор Месснер, принимавший участие в лечении пациента, теряемся в догадках, как такое могло произойти. Я тщательно изучил дневник Аурелиано Ференци. Я нашел его зарисовки великолепными, хотя автор их несомненно страдал тяжелым душевным расстройством. Читая их, я словно попытался заглянуть в ту бездну, которая поглотила его душу. Но я не нашел ответов. Никто не знает, что происходит там, в глубине. [к истории болезни прилагалась также записка, адресованная коллеге доктора Штибера] «Уважаемый герр Месснер! Прошу Вас в течение нескольких суток понаблюдать мое поведение. После прочтения дневника пациента А. Ференци, скончавшегося 26 июня 1673 года, я начал видеть странные сны, подобные тем, что описаны в его зарисовках. Я опасаюсь за свое душевное здоровье, вероятно, его слова произвели на меня чрезмерное впечатление. С уважением, доктор Н. Штибер» VI. Эпилог. Доктор Месснер смог ознакомиться с записью о смерти своего пациента лишь две недели спустя, соответственно, тогда же он прочел и записку от своего коллеги. К сожалению, к тому моменту Норман Штибер был уже мертв. Смерть наступила так же, как и в случае Аурелиано Ференци, - от утопления в морской воде, хотя скончавшийся находился в совершенно сухой комнате. Перед смертью он перестал реагировать на окружение и лишь повторял одну и ту же фразу снова и снова: «Никто не знает, что происходит там, в глубине. Но оно уже близко, близко, близко!»