Лихорадка

Хью Коллинз уже не помнит, был ли когда-то в порядке и что вообще значит это слово — прошедшие три с половиной года Первой мировой срослись в один бесконечный кровавый кошмар, выворачивающий наизнанку день за днем, день за днем, будто все это время ожидая, когда же он умрет. Он хотел бы встать однажды утром и понять, что вся та тьма, которую разум мальчишки просто не может вместить целиком, весь этот ад наконец позади, но вместо этого просыпается в военном госпитале; задетое пулей плечо болит так, что перед глазами пролетают искры, в воздухе стоят тяжелые запахи спирта и лекарств, а крики и стоны раненых с соседних коек ввинчиваются в мозговую кору. Хорошенькая белокурая медсестра Эмма обещает, ласково улыбаясь, что все будет в порядке, а пострадавшая рука совсем скоро заживет; наверное, ей около тридцати, и эти люди — все, что у нее осталось из-за войны, рассеяно думает Хью, прежде чем в очередной раз потерять сознание. Она заботится обо всех в этой огромной палате, набитой до отказа, успевая всегда и везде, но к Коллинзу, самому младшему здесь, особенно добра. Ему кажется, что он бьется в лихорадке, стоит только женщине провести своей чуть-чуть прохладной рукой по его лицу или взъерошить волосы, желая поддержать, но решает, что это все из-за раны; он плотнее кутается в тонкую вылинявшую простынь, заменяющую здесь одеяло, и проваливается в короткий тревожный сон, будто падает в черную пропасть, пока на щеках цветут алые пятна. — Все будет хорошо, солдатик, обещаю! — у Эммы в уголках глаз безумное количество крохотных сеточек-морщин, а взгляд потухший и усталый, но она улыбается светло и, Хью уверен, — искренне; женщина называет его храбрым солдатом, хотя ему только-только стукнуло пятнадцать, и ободряюще стискивает его ладонь в своей; он обнимает ее, и светлые волосы из растрепавшегося пучка на затылке золотой паутиной падают ему на лицо. А потом хорошенькую белокурую медсестру Эмму взрывом разрывает на части; а потом война заканчивается, но Хью трясет и лихорадит больше двух лет. * Когда в его жизни ворохом белых платьев и шляпок с кружевной вуалью появляется Роза, дочь военного капитана, он слишком поздно понимает, что болезнь вернулась, став за прошедшие годы только страшнее, обретя плоть, ало-бурую кровь и длинные черные волосы, убранные в косы, хоть рана на плече уже затянулась и не саднит. Ночами ему снится захлопнувшаяся мышеловка, отвратительно по-настоящему пахнущая ржавчиной, и от этого все только хуже. Розе восемнадцать, и это юная английская леди, выходящая за привычные рамки стереотипов: она своевольная, энергичная, точно знающая, чего хочет в этой жизни и упрямо идущая напролом (это позже констебль Коллинз подумает, что она, должно быть, пришлась бы по душе мисс Фишер, учитывая непростой характер леди-детектива; сейчас же, конечно, он еще никакой не констебль). Хью младше ее на пару месяцев, и — он готов клясться чем угодно! — во взгляде девушки иногда проскальзывает снисхождение и покровительство, когда она гладит его по голове и крепче стискивает его руку в своей, сильнее нужного впиваясь ногтями в тыльную сторону ладони. Хью носит ее сумку с учебниками и иногда расчесывает ее темные волосы, прямые и очень жесткие; она приносит Коллинзу спелые красные яблоки из своего сада, который охраняет сердитая отцовская овчарка, и что-то негромко напевает себе под нос, а у него перед глазами вспыхивают бело-желтые искры, будто кто-то со всей силы ударил его по затылку. Она стоит под вишневым деревом за углом дома и пробует курить, еле-еле справившись с зажигалкой и закашлявшись с непривычки, а Коллинз просит высшие силы, чтобы никто из ее родителей не выглянул сейчас в окно. Однажды Роза дарит ему свою фотографию, помещающуюся в нагрудный карман кадетской рубашки, и та греет — жжет почти до боли — его грудь каждый день, пока щеки цветут больным лихорадочным румянцем. Девушка оставляет ярко-алый росчерк своей помады на его лбу, подбородке и шее и затем целует в губы, а Хью мерещатся пятна крови на белом платье медсестры и красные нитки, вспоровшие безобразно белую ткань. У них ничего не выходит после — ни через день, ни через неделю или месяц; спустя еще полгода Розу увозит военный корабль ее отца, переведенного из Мельбурна куда-то на запад, и Хью чувствует только лишь облегчение. Иногда он находит в карманах рубашек и брюк ссохшиеся и съежившиеся яблочные косточки, но старается об этом не думать. * В их первую встречу Дороти несмело переминается с ноги на ногу в дверях ванной комнаты, хозяйка которой бьется в истерике, а ее мертвый супруг — здесь же, на полу, с неестественно вывернутыми ногами, будто у сломанной куклы, и Хью с ужасом чувствует, как его снова лихорадит, пробирая до костей. На белом накрахмаленном фартуке девушки ему видится кровь-кровь-кровь, снова чужая, снова отвратительно страшная и грязная, и сама Дот, не проронившая ни слова, испугана больше него. В голову навязчиво лезут снаряды, рвущие людей на части, росчерки алой помады на щеках и вишневые деревья, но Дороти не похожа на Эмму и не похожа на Розу, и он с удивлением понимает, что собственные щеки больше не цветут больными яркими пятнами, а из глаз не летят искры. Она искренне смеется над его неумелыми шутками, и ее ушки восхитительно розовеют, когда она смущается; вечером после работы они идут на танцы и с непривычки то и дело неловко наступают друг другу на ноги, а потом Хью провожает Дот до дома мисс Фишер, где та остановилась. Он боится, что однажды после очередного расследования девушка просто не вернется, вовлеченная в череду бесконечных авантюр своей эксцентричной компаньонки, топящую с головой, словно в трясине, но Дороти снова приходит в полицейский участок, неся корзинку с булочками и печеньем и после, смеясь, мягкими прикосновениями стряхивает с его лица и черной формы мелкие крошки. Хью клянется себе, что никогда-никогда не позволит никому забрать ее — ни войне, ни отцам-капитанам, ни смертельно опасным приключениям скучающей леди; Дороти светло улыбается, и лихорадка отступает, словно дурной сон, а ее ладонь в его руке трогательно маленькая и теплая. Все идет так, как и должно, и Коллинз наконец-то в порядке.