Оглянуться

       О Эвридика, печали имя, Ушла так рано, супруга ранив. Весь мир Аидом мне стал отныне, Среди теней сам как тень стенаю…              Подвывает Цербер, задрав три морды к каменному небу. Души плачут не о своих горестях, а о чужой печали. Данаиды и Сизиф прекратили тщетные труды свои. Харон не прекратил, и соленые слезы падают в воды Стикса. Роса дрожит на ресницах царицы загробного мира.       Сам царь Аид закрыл лицо рукой и молчит. Молчит долго, но проситель не считает секунд – он сжимает кифару, он сам еще в песне, эхо которой убежало гулять по полям асфоделей.       Наконец произносит владыка, не отрывая ладони от лица:       – Быть по-твоему, Орфей. Песня твоя трогает сердца богов и навсегда останется звучать в глубинах Аида. За это я позволю жене твоей, Эвридике, вернуться к жизни. Веди ее душу назад, но не оглядывайся на нее. Обернешься – останется она здесь навечно.       Толпа теней – клочки тумана с человеческими лицами – окружает певца, толкает обратно, вкладывает в его руку чью-то полупризрачную, холодную ладонь.       И певец идет, почти бежит по ровным полям. В безветрии асфодели поворачивают к нему соцветия. Эхо песни-плача еще гуляет среди них, но в ушах Орфея только сердце бьется тимпанами да тишайший шорох шагов за спиной, они переплетаются в мелодию еще нерожденного гимна, и слова стайками слетаются к голове певца.       Не оглядываться – что проще! Разве не перед его глазами ее образ стоит всегда, ежеминутно? Солнце в волосах, браслет на тонком запястье, волна туники колышется на дюнах груди… А станет тоска нестерпимой – на роге кифары вырезано ее имя. Имя-россыпь морских камешков, имя-песня.       Песня бьется внутри, как птичка, хлопает крыльями за спиной, рвется с кончиков пальцев. Быстрее бы выйти под небо, обнять обеими руками… Эвридику? Кифару? Не одно и то же ли это? И другая его рука прижимает к груди инструмент, раз жена пока лишь тень.       Путь долог, но не бесконечен, и мрачно-цветочные луга остаются позади. Дорога ныряет в прибрежные дюны Стикса. Холмы черного песка ничем не напоминают грудь любимой женщины, и метафора сбегает, отстает на одном из поворотов. Орфей шагает быстро, уверенно, сосредоточенно – лишь бы на очередном изгибе пути не скосить глаза вбок, где тишина и прохладное прикосновение. Случайности он боится, не искушения. Не оглядываться? Что проще! И так всегда перед мысленным взором ее милые кудряшки, ее золотисто-медовая кожа, все до единого изгибы стройного тела. Эту холодную ладонь он помнит теплой. Эв-ри-ди-ка, Эв-ри-ди-ка. Старая, ученическая песенка вертится в голове. Гамма вверх, гамма вниз, как эта тропа в дюнах. Сколько тут песка… Быстрее бы Стикс, и домой, а там… Дальше мысль не идет, возвращается к началу гаммы. Вот дорога, вот рука той, что бредет, спотыкаясь, за спиной, вот склон, поворот, и осторожнее, посмотреть в другую сторону, и скоро ли...       Река. Дюны расступаются, как занавес перед ареной, только вместо песка вода, и вместо трагика древний, как время лодочник. Харон уже ждет их, не удивляется, не говорит ни слова, и отталкивается от берега шестом, как только Орфей и та невидимая, что шла вслед, устраиваются на дне лодки. У Орфея уже немного затекало отведенное назад плечо, но это ерунда. Не оглядываться? Что проще. Он ведь и так помнит, видит, как наяву, ее серые глаза, ее русые волосы, округлые плечи...       А хорошо сесть наконец-то. Орфей вдруг ощущает, насколько устал мерить шагами царство Аида. Харон молчит, и Орфей молчит, чтобы не мешать перевозчику, не раздражать его – вдруг тот передумает везти душу на берег живых в нарушение всех законов. И тень молчит, но она здесь, рука в руке, лицо в памяти. А пока перед ним буквы ее имени на отполированном до блеска роге. Но кифара молчит. Рука певца привычно лежит на боку панциря черепахи, чтобы драгоценный инструмент не упал в реку. Бок кифары гладкий и холодный, как вода за бортом. Вода молчит, и даже весла Харона не оставляют ни ряби, ни всплеска.       Первым тишину нарушает шорох камней под килем лодки.       Орфей кое-как выдавливает из пересохшего горла слова благодарности и спешит на сушу и дальше, в пещеру, круто восходящую к далекому выходу. Дневной свет уже брезжит, и шум доносится извне – или это отдается в ушах тяжелое дыхание и отчаянный стук сердца человека?       Склон не стал менее крутым или долгим оттого, что владыка Аида разрешил смертным пройти этот путь обратно. Галька скрежещет и осыпается под ногами, и на расстояние одного шага нужно шагнуть и дважды, и трижды. Тень за спиной наливается весом, тянет вниз, но Орфей упрямо тащит ее к свету. Зачем оглядываться? Что он, не помнит своей жены? Глаза, волосы, рост – неважно, скоро он увидит ее вживую.       Почему так тяжело? Когда-то же у него были крылья. Не такие настоящие, как у Гермеса или Ники, но были – за спиной, на пятках, на кончиках пальцев, в горле у песни…       Ах да, он складывал песни, и люди смотрели на него как на бога. Но песни о чем? Воспоминания разбегаются от стука гальки под сандалиями. Взмокшая от напряжения ладонь не выпустит кифары, и буквы на гладком роге пляшут перед глазами. Э-в-р-и… Буквы царапают взгляд, спрашивают: «ты помнишь?», шепчут: «это ради нее». Зачем? Орфей уже не понимает. Он ведь не забудет собственную жену: рост, тяжесть, глаза, профиль… Но о чем там петь?       И где его крылья?       До солнечного пятна на полу пещеры остается несколько шагов, когда Орфей замедляет подъем. Останавливается. За его спиной смолкают чужие шаги, замедляется чужое дыхание. Еще немного, и на солнечном свету обретет плоть та женщина, что сейчас в его мыслях. Но разве эту Эвридику он искал?       Он оглядывается.       Женский вскрик. Откуда в слабом звуке столько отчаяния? Оно режет по памяти, вскрывает толщу дней до самого мига, когда злосчастная гадюка попалась под ноги его Эвридике. Орфей сжимает ее руку крепче. Щурится, привыкая обратно к теням после яркого пятна выхода.       Перед ним та самая женщина, что он только что представлял себе, черта к черте, но чем сильнее он вглядывается, тем больше теней ложится на нее, стирая цвет, размывая контуры, оставляя лишь форму тоски, оттенок нежности, чувство любви. Вместо осязания мягкой ладони – на кончиках пальцев лишь жажда прикосновения. Лишь отзвук имени.       – Эвридика! – кричит он, роняя кифару. Стон струн мечется в черепашьем панцире, сливаясь с человечьим воем. Потом оба звука стихают. Человек на границе света и тени медленно подбирает кифару. Имя на блестящем роге смотрит на него, и в каждой букве снова сияют все краски мира. Пальцы тянутся за костяной пластинкой плектра.       И великий кифаред Орфей идет прочь, в солнечный день: дыша Эвридикой и плача о ней. Но всем встречным птицам и травам кажется, что он поет, а за его спиной бьются черные крылья.       Тень возвращается к теням, и в подземном царстве становится словно темнее. Другой вскрик, столь же сдавленный – Персефона оборачивается к супругу. Замирает на полувздохе.       – Так он все-таки выбрал музу, – лицо Аида все еще закрыто ладонью. Из-под нее расползается улыбка-серп, острая и узкая. – О, жадность смертных. Даже жизнь не дается им навечно, а они хотят удержать случайный довесок, называемый счастьем.       – Но ты обещал… – вновь вдыхает мертвенный воздух Персефона.       – Невозможно просто так вернуть смертную к жизни. Орфей-счастливчик и так был одарен богами без меры: талант, слава, любимая нимфа с двумя душами – женщины и музы. Разве я виноват, что он не видел, как душа-муза осталась с ним, когда женщина умерла? Разве я не прав, что забрал его музу, чтобы вернуть ему женщину? Разве я решил за него, кто из них для него важнее?       Она отводит глаза – вдаль, к потолку, за которым не видно неба. Она такое же солнечное создание, как все души вокруг ее трона, и помнит, каково это – мечтать об утраченном счастье.