Ромашка

Тяжёлый туман клубился на земле. Казалось, протяни руку, открой ладонь — и обнаружишь, что держишь кусочек сизого вещества. Он тяжелой пеленой застилал глаза, убеждая что это самое лучшее — пойти в его глубь, затеряться в небытие, уйти, стать тенью в его серых волнах. Воздух был ничем не ласковей. Он забивался в лёгких, застревал в горле. Если ты, дорогой друг, думал можно ли задохнуться от воздуха, знай — ещё как можно. Он был пропитан ядом. Смешанный с запахом ужаса, горя и солёным привкусом пролитых кем-то слёз. Одинокая хрупкая фигурка задыхалась, кашляла от этого воздуха, боролась с туманом, она не хотела идти в его объятия, но ноги упёрто несли вперёд. Говорят, ноги не слушают здравый смысл, их покровителем всегда было сердце. Возможно, душа фигурки хотела поскорей броситься в объятия тумана, чтобы тяжелое сизое вещество укрыло глаза, забилось в уши, впиталось в кровь? Ничего не слышать, ничего не видеть? Ответа на этот вопрос она не знала. Карие глаза невидящим взглядом посмотрели сначала наверх. На небо. Когда-то оно было таким ясным, голубым, а по нему плыли кучерявые облака. Они были похожи на овечек, что паслись на лугу. Когда-то одним из её обязанностей было составлять красивые рассказы о погоде. Она могла часами описывать небо, добирая новые сравнения и ей всегда не хватало слов. Когда это было? В прошлой жизни?.. А что сейчас? Небо было тёмно-серым, таким чужим и одиноким. С какой холодностью и безразличностью оно бросало свой взгляд на мир. Опустошенный и ненужный. Одинокая слеза скатилась с уголка глаза, потекла вниз, по грязной щеке. Горячая горошинка задержалась на подбородке и упала вниз, на землю, укрытой туманом. Ладонь, сама по себе, поднялась к лицу и прикоснулась к уже остывшей мокрой дорожке. Нет, это не просто маленький след. Здесь взяла своё начало река. Река, наполненная её страданиями и нечеловеческим страхом. Страхом перед всем миром. Ей вдруг захотелось закричать. Кричать до срыва связок, пока голос окончательно не стихнет, не пропадёте навеки, пока его не заберёт туман. Но внутри завязался тугой узел и ни единый звук не соскочил с приоткрытых губ. Тишина. Иногда она может быть громче самого отчаянного крика. Тоненькие ножки подкосились и фигура осела на землю. Она была пустая и практически вся тёмно-красная. От чего? От крови. Крови людей. Деревьев. Природы. Всего мира. Ногти на пальцах рук до боли впились в землю. Когда-то эта земля была такой тёплой, такой ласковой. Такой родной. На ней росла трава. Такая зелёная-зелёная, а пушистая. Это было самым чудесным — снять тяжёлую обувь и пройтись босиком. Травяной ковёр нежно гладил израненные пальцы. А потом приходила весна. И по всей земле, куда лишь могло дотянуться зрение — до самого горизонта! были рясно раскиданы цветы. Вчера ещё было пусто. А когда землю обняла ночь, весна спустилась на землю и начала их рассыпать, щедро, не жалея своих даров. И как только рассвет озарит Небесную улицу, все выбегают быстрей из своих домов. Кто собирает разноцветные чудеса в букеты, кто плетёт себе на голову венки, а кто просто с наслаждением лежит в окружении красок и с видимым удовольствием втягивает в себя их чудесный аромат, смотря как солнечные зайчики танцуют по земле. Она тоже это делала, они брали зеркала или их осколки и устраивали гонки своих зайчат — кто шустрей. Она так любила эти дни проведённые с… Воспоминания начали темнеть и расплываться, словно кто-то щедро окатил ведром воды картины памяти. Нет, она не может забыть. Она должна вспомнить. Нельзя позволить порваться эти нитям, что удерживают её с самой собой. Нет, нет, нет! Паника накатила удушливой волной. Сердце остановилось в слишком тесной груди, словно птица, что устала биться. Кровь замерла в жилах. Чей-то голос, такой насмешливо-вкрадчивый прошептал совсем рядом с её ухом: — Saumench!