.хороший такой

Он приходит ранним утром субботы, готовый к скандалам, потому что «Ром, ты не послушал демку, ты обещал, какого хуя, Ром», настойчиво давит на звонок, стучит в дверь. Он всегда такой, он всегда здесь. Он ставит себя на первое место, не спрашивая разрешения, потому что знает, что таким, как он, все итак дозволено. Невероятная харизма прошибает даже сквозь глазок входной двери, очаровывает и подчиняет. — Совесть имей, Кура, — он даже не слышит этого, скорее всего, потому что пыхтит, снимая обувь в коридоре, причитает насчет неуважения к своему творчеству, вспоминает, что его даже не оповестили о приезде, ему не сказали ни о чем. Теперь говорить поздно. В его голове всегда тонны ненужной информации, он запоминает все, в чем не нуждается. В его голове можно найти абсолютно все, но не совесть, поэтому говорить ему, что после перелета хотелось бы отдохнуть, — заведомо плохой вариант, указывать ему, что куртку тоже стоило бы оставить в коридоре, — идиотизм в чистом виде. Он сидит на диване в гостиной, роется в телефоне — детское лицо взрослого парня представляет собой сосредоточение обиды и уверенности в своих действиях. Он включает демку: звучит хуево первые секунд пять, но потом он реабилитируется, говорить нечего. Откидывается на спинку дивана, прикрывает глаза, сам кайфует от звучания, ему даже чужая реакция не нужна для того, чтобы быть довольным; Рома начинает догадываться, что не из-за демки он сюда пришел. Он все всегда делает сам. Он находит в холодильнике бутылку пива и забирает ее себе, он разглядывает стол и присваивает себе пачку с тремя сигаретами, он, наконец, скидывает на стул куртку, бестолково проходится по гостиной, листает какие-то книги, рисует на пыльной поверхности полок пальцем. Его музыка уже звучит из портативных колонок, он полностью сосредоточен на горчащем пиве и знакомом сладковатом дурмане из соседней комнаты. Ухмыляется сам себе, чертенок. Он приходит к Роме в спальню и забирает себе всю его смертельную усталость. Может, в детстве ему не рассказали о том, что же такое личное пространство, может, детство его так и не кончилось, впереди много новых знаний, но сейчас он лезет и заставляет убрать от лица руку, перехватывает самокрутку и бесстыдно затягивается. Бесполезно с ним сейчас бороться. Все сам, все сам. Он перекидывает ногу через Рому и ладони кладет по обе стороны от головы. Улыбается, умудряясь удержать в зубах самокрутку. В воздухе так и висит вопрос: «Ну как тебе, Ром?», или «Что надо исправить?», или «Ты поможешь?». Он ничего не спрашивает. Ему хватает на две затяжки, он довольно щурится, кивает в знак признательности. На одной руке балансировать трудно, но он справляется. Всегда справляется. Остатки сладки. У него горят губы, он смотрит из-под ресниц своих детских, плаксиво-длинных, его уносит всегда чуть быстрее, чем положено, размазывает по изнаночной стороне сознания. Из-за длительного молчания голос звучит хрипло и как-то не так, он говорит, что ему слишком душно, стягивает с себя кофту и едва не заваливается на бок. Едва, потому что Рома придерживает. Потому что Рома рядом с ним сейчас. Когда он говорит, что любит, то эти слова носят совершенно другой оттенок. Это не симпатия. Иногда хочется напомнить ему, что это ненормально — так от кого-то зависеть, так отдавать себя кому-то, так много чувств вкладывать в простое общение, но он не послушает, потому что не делает этого никогда, ему не нужны советы и россказни о том, как надо. Произносит это сбивчиво, тихо, гипнотизирующей мантрой, священным своим знанием делится. Ничего не требует замен, потому что ему это итак дают. Хочется щекотать его, быстро, местами грубо, слишком сильно надавливать пальцами на мягкую кожу, ловить все его вздохи и проклятия, удерживать его, прижимать к себе за бедра: никуда ты, мелкий, не денешься, не пытайся даже, напросился сам. Гасить его — гиперактивного, разгоряченного, беснующегося, — всю его энергию бешеную брать на себя и перерабатывать, направлять в другое русло, чувствовать это искусственное сопротивление и вместе с тем слышать его срывающийся голос, его просьбы, мольбы его детские, скрашенные обещаниями, слышать прямо у уха, под пальцами своими ощущать судорожные движения грудной клетки. Лежать так, с ним, сидящим сверху, тяжело, он то и дело дергается, в бок заезжает коленом, даже не думает просить прощения, вырывается дальше, с новым рвением, с не пойми откуда взявшимися силами; прижимать его к себе, обездвиживать, хватать его за руки вездесущие — все это дается уже легче. Он целуется дико, озлобленно, будто мстит, он больше кусается и сталкивается губами, он жмурится и не знает, куда себя деть; мальчик, ты вообще целовался до этого? Мальчик целовался. Мальчик многое делал до этого, но не с теми. Горячечный бред его, состоящий из «люблюлюблю», не оставляет в покое, в комнате и правда душно становится, от его дыхания в районе шеи все покрывается мурашками, он везде, он не дает подняться, кожа его влажная под пальцами, он льнет и мажет губами, оголенные его нервы каждое прикосновение превращают в разряд током. Он хороший такой. Отзывчивый, ласковый мальчик, который сейчас лезет под пояс, пальцами своими дрожащими расстегивает пуговицу, тянет бегунок вниз. Недовольно хмурится, когда его удерживают за плечи, останавливают, он хочет сказать что-то, уже вскидывает голову, с вызовом смотрит. Под таким его взглядом обычно замереть хочется, но не Роме. Он подтягивается выше и стягивает джинсы сам, холодная спинка кровати заставляет поежиться, ощущения итак обостренные от всего, от мальчишки этого ненормального — в особенности, но не в его положении жаловаться, потому что ребенок подползает ближе, кладет руку ему на член и настойчиво сжимает. С чрезмерным своим рвением пытается взять сразу и до конца, но ничего не получается, он отстраняется и надсадно кашляет, в глазах слезы стоят. Ему бы сейчас вспомнить о предстоящей записи или о концертах, поберечь голос, но не Роме ему указывать, этот мальчик умнее, чем кажется, он найдет потом способ восстановиться, сделать все по красоте, он и сейчас найдет способ все сделать хорошо, нужно лишь немного времени. Помогает себе рукой, берет в рот одну головку, сам не понимает, что к чему, и прислушивается к ощущениям. Его не тошнит от горького привкуса на языке, ему не мерзко, нормально все, пальцы чужие сначала массируют голову, позже смещаются на лицо, и он хочет положить свободную ладонь сверху, он хочет прикоснуться, быть ближе, но еще больше хочет не упасть вниз, поэтому предпочитает держать равновесие хоть как-нибудь. Дорожки непрошеных слез стягивают кожу, когда он опять пытается взять глубже, но не так быстро, как в первый раз, поэтому все довольно терпимо, пару раз член Ромы неприятно и как-то резко упирается в заднюю стенку горла, вызывая вибрацию и чужой стон. Он не поднимает взгляд, но знает, что Рома доволен. Для этого не нужно видеть. Когда его опять пытаются отстранить, он мычит и еще более настойчиво ведет рукой по члену, языком пробегается по головке — так, для профилактики, — и поднимает взгляд. Видимо, зря, потому что Рома дергается, Рома отталкивает его сильнее, заставляет вытащить член изо рта, кончает ему на лицо, на губы его красные, на бесподобный румянец и стянувшуюся кожу щек. Пара секунд на то, чтобы отдышаться и понять, что кончить хочется очень сильно, что джинсы неприятно жмут, что надо в ванную, по привычке рукой вытирает лицо и вспоминает, что это некультурно, хотя кто из них вообще помнит сейчас об этом слове. Чужая сперма остывает на его пальцах, он смотрит на это с каким-то скепсисом, будто у него частичная амнезия и он смутно помнит происходящее, поднимается с кровати в забытьи и тут же падает обратно, когда Рома тянет его на себя. Он весь вьется в его руках, хочет поцеловать и сбежать в ванную, передернуть там и вернуться, это дело нескольких минут, не более, он же не выдержит, позорно кончит в штаны и — И ничего, потому что рука Ромы ложится на его член сквозь плотную джинсовую ткань, его как током бьет от этого, пальцами измазанной руки он вцепляется в чужое плечо, хочет ближе и больше, ближе и больше, ближе и больше. Бормочет что-то неразборчивое, готовится умолять, когда под резинку трусов забираются холодные пальцы, но его затыкают поцелуем, нормальным, взрослым, приятным, из головы вышибает все напрочь, в груди костер, в мыслях — дурман. Он стонет, отрывается от чужих губ, снова оказывается в ловушке, снова жмется ближе, ближе и больше, ближе и больше. Джинсы спущены лишь на треть, холодная бляшка ремня пару раз задевает голую кожу, но это почти не чувствуется, потому что ему так горячо сейчас, потому что он соткан из ощущений, он метается и не может найти себе места. На секунду думает, что ему вообще здесь места не найдется, но мысль исчезает сама, когда он кончает. Для него нет ни времени, ни пространства, он сжимается и трясется всем телом, ничего не слышит, а картинка перед глазами пляшет пятнами. Ощущения, будто весь мир выключили. Вся его самостоятельность испаряется за считанные секунды, он не может ровным счетом ничего, сначала прижимается к Роме всем телом, а позже заваливается на бок. Знобит. Он больше с собой не справляется. Его отмывают и раздевают, укладывают в постель и прижимают ближе, как он и хотел, ближе и больше, он не пытается сделать все сам, лежит там, в чужой кровати, уставший, с закрытыми глазами и легким тремором в руках от переизбытка эмоций, изголодавшийся за столько времени по ласке, прекрасный мальчик. Хороший такой.