— не возвращайся

Из шеи ящера кровь струится, как из пробитой фляги. Киззлик, старый и повидавший на своем веку многое бес, даже не замедляет шаг. Еще одно умирающее существо — на что тут смотреть? Он за годы войн умертвил их столько, что даже не начинал считать. Просто сдыхающий ничейный ящер. Крови вокруг него много — не верится, что в одном тощем теле поместилось столько. И она все течет, течет, течет... Как из пробитой острым эрафийским мечом наполненной доверху фляги. Ынсон останавливается, когда до ящера остается пара шагов. Киззлик, успевший обойти лужу крови по влажной траве, оборачивается и смотрит недовольно. "Чего стоишь, человеческий сын? Можно подумать, никогда не видел смерти?" Ынсон усмехается. Киззлик не знает, что Ынсон спокойно может порыться в его голове, прочитать каждую мысль, переворошить каждый затаенный уголок. Иногда так жить — сложно. Но Киззлик — простой, он родился в войне, он дышит войнами, болью и грабежом. Такие мысли Ынсон слышит каждый день; такое он видит вокруг собственными глазами. За годы жизни в некрополисах сложно считать смерть чем-то удивительным. "Приставили беса к рыцарю смерти, и угадывай его причуды. Где это видано, чтобы бес у нежити на побегушках был" — Ступай, Киззлик. Передай Сандро, что я хочу осмотреть деревню. Он не будет возражать. Бес склоняет ушастую голову и торопливо семенит прочь. "Чудак. Пусть пропадет пропадом в своих болотах" Мысли беса затихают в тихом плаче цикад. Лужа крови, натекшей из раненого ящера, добирается почти до носка ынсоновых сапог. Он тощий ужасно, этот ящер, замотанный в рваную тряпку вместо рубахи. Ничейный ящер. А может быть, даже беглый раб. Ынсон делает шаг, и ящер открывает глаза. Его губы с подсыхающей кровью слегка шевелятся, но зрачки почти не двигаются. Кожа висит на нем, словно старые лохмотья. Так случается, если не поесть нормально месяц или два, а учитывая, сколько лет провели таталийцы во власти Эрафии, то возможно, что этот ящер с самого рождения никогда нормально не ел. Ынсон приседает, пачкая темный плащ рыцаря смерти в болотной грязи, и касается рваной раны на шее. Дрожащие зрачки едва следят за его рукой. Еще живой. Смотрит, чувствует. Может, даже боится, что его заставят дальше жить. Такие раны для Ынсона — пустяк; он лечил обезглавленных и потерявших все конечности союзных эофольских воинов, лечил умирающих и оживлял умерших, и ему совершенно не сложно помочь этому ящеру, пусть даже из него вся кровь вытекла и смешалась с гнилой болотной водой. Рана неглубокая, и любой, даже не самый опытный целитель, может вернуть ящера к жизни. А без помощи ящер будет умирать здесь долго-долго. Ящеры, к их несчастью, очень живучие. Такие раны случаются, если спустить разъяренного цербера или вступить в драку с василиском за что-то очень важное. Например, еду. На грязной костлявой руке Ынсон видит остатки тухлого мяса под ногтями, и все становится очевидным. Ящер следит за его движениями из последних сил. Может быть, он уже бредит, и ему кажется, что Ынсон в черном одеянии — это смерть, которая пришла забрать его с истекающих кровью, гнилью и нищетой таталийских болот. В каком-то смысле это даже правда. Ынсон может стать его персональным ангелом. Ынсон касается тонкими пальцами раны, когда недалеко от него слышится хруст. Не то чтобы ему хотелось свидетелей — Ынсон неловко оборачивается и видит: мальчишка выглядывает из-за покосившейся изгороди. Острые скулы, острые локти и коленки, острый голодный взгляд — мальчик почти светится насквозь от голода. И от любопытства — аж налег весь на плетень и смотрит во все глаза. Глазищи огромные, красивые — уж не эльфийской ли крови примесь? Ынсон улыбается и машет мальчишке окровавленной рукой. Мальчишка испуганно пятится и набрасывает на голову грязный капюшон — но не уходит. Любопытный. И храбрый. На нем рубаха, перетянутая поясом, закатанные штаны и болотно-грязный плащ — Ынсон тоже такой носил, когда бегал по болотам. По этим самым болотам — много-много лет назад. У мальчишки смешно приоткрывается рот, когда Ынсон склоняется над издыхающим ящером и шепчет заклинания. Он может вернуть его к жизни, а может призвать в смерти — но ничего из этого Ынсону не хочется. — Покойся с миром, — произносит он, закрывая ящеру потухшие глаза. В Эрафии говорят — обрести покой. — Он умер? — Мальчишка высовывается из-за плетня и переступает босыми ногами. Храбрый, очень храбрый. — На него василиски напали, когда он кусок змеятины стащил. Я ему говорил не лезть, только он меня не слушал. Вистан его звали, он один остался, много дней не ел, вот и умер. Тараторит мальчишка быстро и торопливо, глядя на высокого рыцаря снизу вверх с опаской. И боится очень смешно — боится, что прогонят. Может, храбрый, а может, просто глупый? — А тебе не хотелось мяса? — спрашивает Ынсон ради забавы. Он таких голодных глаз и острых коленок перевидал тысячи, проезжая через Таталию, но ни одни глаза не смотрели в его и никто не решался заговорить с бледнолицым рыцарем смерти Дейи. Разговаривать с гостями из страны некромантов — плохая примета: не заметишь, как очнешься в чужой армии голым скелетом. Мальчишка кивает так, что голова, кажется, вот-вот слетит с тонкой шеи. — Конечно, хотел, Саган мясо только один раз в жизни ел. Но я же умный, я знаю, что за мной василиски погонятся, а мне очень хочется жить. Мама обещала отдать меня в замок, где меня научат тренировать ящеров и делать из них стрелков, — мальчишка важно выпячивает подбородок, и Ынсону делается совсем смешно. Саган, значит, будущий Хозяин зверей. Если то, что он говорит — правда, то ему даже, может, повезет. В замках выживают храбрые и смышленые, и не всякая мать может пристроить туда своего ребенка. Особенно с примесью чужой, эльфийской крови, убеждается Ынсон, глядя на заостренные слегка уши и светлые, прозрачно-голубые глаза. — Пусть тебе повезет, Саган, Хозяин зверей, — говорит Ынсон. Из зеленой густоты слышится окрик, и Саган исчезает в болотных зарослях. Нужно было в проводники брать кого-то из местных, а не ворчливого Киззлика — только таталиец может знать все хитросплетения болотных троп и дорожек и так бесследно растворятся в зелени. Когда-то и Ынсон так умел — много-много лет назад. Он переступает через бездыханного ящера, что так внезапно перервал его путь, и сходит с тропы на мягкую сочную траву. Она растет словно в издевательство — густая, зеленая, яркая трава покрывает умирающую от голода страну. Под ногами мягко и зыбко — только оступишься, и сразу угодишь в опасную топь. Кованные сапоги рыцаря смерти проваливаются в грязь. Ынсон поднимает лицо к небу и долго всматривается в блеклую белую точку, которая за густыми тучами должна быть солнцем. Он мог точно так же, как и Саган, бегать по таталийским болотам и мечтать о службе в замке или обучении в гильдии магов. Мог изучать болотные тропки и учиться приручать зверей. Мог умирать — или умереть — от бесконечного голода. Их в семье было шестеро, и мать его, самого младшего, продала некромантам, когда отца забрали на службу в господский замок. И видят боги — она бы сделала это раньше, если бы не сопротивлялся отец. — Он ведь маленький совсем. Не понимает ничего. Нам не прокормить столько ртов, — плакала она, повисая у отца на плече. Отец, бесполезный для хозяев-эрафийцев тренер змиев, отмахивался и не хотел верить, что мудрая ведьма права. Пусть даже им повезло не оказаться в рабстве и иметь свой клочок болотистой земли — на земле этой не растет ничего, что можно было бы выменять на рынке на еду, чтобы прокормить восемь голодных ртов. — Отравили бы тебя змии, я бы поплакала, похоронила да прокормила бы остальных, — думала мать, стоя возле сопящих во сне детей. Она не знала, что таланту младшего сына проникать в чужой разум позавидуют многие ведьмы Таталии, даже когда обменивала его на несколько золотых монет у проезжавшего некроманта — из тех, что выискивали маленьких детей и забирали в страну, окутанную дьявольским туманом. — Ничего помнить не будешь и зла держать на меня не будешь. А мы выживем, выживем, я доброе дело сделала, — шептала мать. Ынсон зла не держал. Но помнил каждую секунду — и ни разу не проронил ни слова о своей семье или родине, с того дня, как ступил на проклятую землю. Будь жива мама — не узнала бы его. Проклятая земля из живых высасывает все соки, и процесс этот необратимый, сколько не сопротивляйся. Эльфийка, которой он понравился, когда проезжал по границе с Авли, шептала ему: — Ты красивый такой. Как фарфоровая кукла, только глаза живые. Стряхивая ее со своего плеча, Ынсон думал, что в фарфоровых куклах жизни больше, чем в нем. Он провел в некрополисах почти семнадцать лет. За это время Ынсон обучился в гильдии и пристал под командование колдуна Сандро, прошел посвящение в рыцари смерти, командовал боями с Эрафией и получил в командование собственные отряды. За это время освободилась от гнета Таталия, обратившаяся за помощью к варварам, и эрафийцы, много лет выжимавшие из покорного болотного народца все соки, убрались прочь. Отец говорил: — Мы еще поживем свободными людьми. — Но сам не успел. За это время умерла мать, а за ней — оставшиеся пятеро светловолосых и черноглазых детей. Умер отец, исполосованный плетью надсмотрщика за попытку побега. За это время Ынсон смог вернуться домой. Густой туман пробирался под черный плащ и проклятый доспех и, казалось, даже ласкал. Холодные пальцы легли на рукоять меча мертвого рыцаря. За это время Ынсон мог умереть и сам, раствориться во мраке Дейи, вырвать сердце из груди и превратиться в лича, по предсказанию Сандро — самого могущественного лича, которого носила проклятая земля. Но Ынсон не стал, не превратился и не умер. Пальцы скользнули по клинку. Порез — на траву упали капли крови, смешались с вытекшей из ящера, Вистана, лужей и растворились в гнилой болотной воде. Ладонь защипало и зажгло. Это хорошо. Только мертвым не больно. Только живые ощущают боль. Ынсон уезжал из дома ночью, а вернулся почти ясным днем — сквозь туман бельмом проглядывает солнечный диск. Уезжал рабом, а вернулся в свободную страну — правда, все такую же нищую: отовсюду, из каждой щели и западины, дышит голод; куда не посмотри — голодные глаза, истощавшие кости, оголенные трупы. Если не помочь, то скоро таталийцы, подобно варварским ограм, станут каннибалами. Ынсон уезжал в рваной рубахе будущего хозяина зверей, а вернулся в черном плаще рыцаря смерти. Уезжал от смерти, и вернулся со смертью, с армией скелетов и вампиров, и умертвил попавшегося на пути ящера своими же руками. Они и без того запачканы кровью. "Сделал ли я доброе дело?" Так хочется сказать себе "да". Такие, как этот ящер, не боятся смерти. Умирать легче, чем жить так: на грани, за которой познается черное отчаяние. Кто-нибудь заберет его с этой тропы; возможно, звери обглодают его тощие кости, а может, топь заберет его в свои объятия. Ынсон вернулся домой. Нужно спешить — Киззлик и Сандро ждут. Завтра предстоит увидеться с эофольской знатью. На Антагариче — как и всегда — бушует война. А Ынсон еще хотел зайти в деревню и заглянуть в хижину гноллов — вдруг узнает знакомое лицо? В хижине гноллов оказывается пусто. Над телом надсмотрщика вьются крупные блестящие мухи. На его лице — серые пятна, тело — вздуто. На затылке — пробитая дыра и еще одна лужа крови. Это ирония, усмехается про себя Ынсон. Он был продан некромантам и принял их сан — ему ничего не уготовано, кроме смерти вокруг. — Сэр..? Сэр рыцарь..? На главной площади, у рынка, где гниют остатки плотоядного растения грааля, его окликает какая-то женщина — Ынсон сразу узнает в ней не слишком способную ведьму. — Мой сын сказал, что вы разговаривали с ним, и я подумала, сэр... "Говори, говори" — Может, он вам бы пригодился, сэр? Саган — способный мальчик, я хотела отдать его в замок, но там не нужны крестьянские дети... "Говори, говори" — Нас семеро в семье. Отец вернулся в Авли. Не прокормить в такой нищете всех... "Говори, говори" — Свобода хуже рабства: рабам хоть полагается миска похлебки, сэр... "Говори, говори" — Вы ведь человек, сэр, правда? Я вижу, сэр, я все вижу. Помогите нам, будьте милостивы, да помогут вам предки, сэр... Ынсон ссыпает в ее ладони пригоршню золотых монет, и она плачет от счастья, целует каждую — и не целует сына на прощание. Ынсон смотрит в уже знакомые прозрачно-голубые глазищи и протягивает Сагану руку — целую и здоровую, которой не касался ящера и которую не резал клинком. — Пойдешь со мной? Мальчишка смотрит зачарованно и с толикой испуга — и принимает руку. Он действительно сообразительный: не спрашивает, привезут ли его к генератору нежити; не спрашивает, ждет ли его хоть какое-то будущее. На такие вопросы от нежити лучше не ждать ответов. Киззлик при виде ребенка громко думает "эльфийского отродья нам не хватало", а Сандро прячет пустые глазницы под шелковым черным капюшоном. Ынсон указывает Сагану на место рядом с собой и прикрывает дверцы повозки-кареты. — Мы еще вернемся домой? — спрашивает мальчишка шепотом, когда туманное солнце Таталии почти прячется за горизонтом. Ынсону очень хочется погладить мальчишку по голове: уж больно героически он пытается скрыть страх. — Как знать, Саган, как знать. Я вот вернулся. Саган удивленно округляет глаза, Киззлик всхрапывает и ворчит во сне, а Сандро задумчиво смотрит на черноволосую макушку, пока карета мчится к дымящимся серным тучам Эофола.