Когда-нибудь мы обязательно её поймаем

На улице август, прохладно. Первые листья начинают желтеть и опадать, покрывая собою землю, и в который раз чудится, что с каждым днём природа стирает все краски, оставляя лишь два цвета – серый и жёлтый. Но солнце на небе всё ещё издевательски яркое; останься под его светом чуть подольше и осыплешься на землю прахом, словно вампир. Душно. Душно и тошно, что хочется бежать как можно быстрее из Москвы или просто одним махом осушить бутыль алкоголя. И пускай смеются – да, он слаб, да, слухи о русском пьянстве возникли не на пустом месте, да, чёрт возьми, он опять втоптан в грязь и напился! – Может, ещё не поздно вернуть всё назад? – тихо спрашивает сидящая перед ним на стуле Наташа, нервно теребя подол платья. Ей хочется поскорее уйти из этой комнаты, ставшей такой непривычно большой и гулкой. В их доме теперь холодно и неуютно. Пусто. Пропали смех и мелкие перепалки, переходящие в подколы друг друга, подевалась куда-то вся эта галдящая толпа стран. Те же немногие, что ещё остались, ходят в хмурой задумчивости, явно не настроенные на разговоры. – Поздно. Давно уже поздно, – Иван медленно поднимает тяжёлый взгляд от бумаг, смотрит в глаза сестры. – Ещё в семидесятые надо было вас отпустить. – Но ведь тебе больно… – дрожащим голосом говорит Арловская. – Больно, – Иван слегка улыбается, соглашаясь. – Не первый и не последний раз больно. Наташа прикусывает нижнюю губу и молчит, глядя в пол. Не первый. Брат слишком добрый, брат всегда терпит до последнего, а уже после, отчаявшись и потеряв надежду, даёт волю гневу. В дни их кровавых революций даже она его боялась, даже она закрывала уши и жмурилась, сидя в углу, чтобы не слышать предсмертных криков их бывших правителей. И не видеть фиалковые глаза России, в которых в такие дни пылала ненависть ко всему живому. И в этот раз было бы так же, если бы коммунизм сам не разрушился на их глазах. Очередной шлепок печати и шорох бумаг отгоняют невесёлые мысли. Он встаёт из-за стола и проходит к сестре, протягивая ей только что подписанный им документ. – Держи, моя дорогая Белорусская ССР, – губы Ивана растягиваются в доброй улыбке, заставляющей поверить, что всё хорошо, – …или мне звать тебя Беларусью? Наташа ещё сильнее закусывает губу и жмурится, отрицательно замотав головой, принимая из рук брата бумаги. На фартук капают слёзы, чудом не задев ослепительно белые листы, подтверждающие её свободу. Обещала же, обещала себе не плакать. Ещё вчера вечером говорила себе, что так же как и Ольга войдёт в его кабинет с бесстрастным лицом и заставит подписать документ о выходе её из состава Союза. А сейчас сидит перед ним и хнычет, как маленькая девочка. Потому, что он не сопротивляется, позволяя ей уйти. Потому, что она знает – брату больно, брат не хочет её отпускать, брат хочет, чтобы они всегда были вместе. Чтобы в их доме всегда было сытно, тепло и уютно. А сейчас, отпустив их всех, он опять позволит вытереть об себя и только об себя ноги, подогнётся под Америку и Европу. Но ведь она же знает, что скоро… совсем скоро Иван вновь станет сильным, самым сильным на планете. Но простит ли он их? Позволит ли снова спрятаться за своей широкой спиной в случае опасности? – Не волнуйся… Когда-нибудь мы обязательно вновь соберёмся и все вместе ещё раз попробуем отловить маленькую проказницу, – Иван наклоняется и нежно целует сестру в лоб, погладив по волосам. – И уж тогда малышка Утопия от нас точно не скроется… – Обещаешь? – Беларусь с надеждой заглядывает в глаза брата. – Обещаю.