... - - - ...

При очередном приступе Тодду кажется, что он действительно умирает — сначала всепоглощающая боль, а потом какая-то резкая нирвана, будто тебя выдернули из тела. Белый шум перед глазами. Бротцман вдруг обнаруживает, что выглядит немного… иначе. Руки до локтя почему-то тёмные, как обугленные, хотя ни во что он не пачкался, а приступ парарибулита вроде как закончился. А ещё он пытается вспомнить перепуганное лицо Дирка, но не может, что напрягает больше всего. Дирк. Дирк Джентли — неунывающий странный детектив, испортивший Тодду жизнь и собравший её заново, только по-другому; открывший совершенно новые горизонты реального и нереального, вдохновляющий на постоянный поиск. Солнце, которое навязчиво пихает тебе свой свет, даже если ты родился где-то в тени. Таким Тодд помнит — знает — своего лучшего друга. Вообще, по правде сказать, Бротцман почти был уверен, что светится тот изнутри — его душа должна сиять как грёбанный Белый карлик где-то во Вселенной, просто ослеплять; на него будет невозможно смотреть без солнцезащитных очков. Он ожидал увидеть яркую радугу, которая дарит всему сущему какой-то покой, умиротворение… Возможно, где-то на фоне единорога. Тодд ожидал увидеть душу Дирка Джентли как минимум слепящей вспышкой, ведь в депрессии тот тоже иногда впадал, соответственно, и свет немного гас, однако увидеть его среди полутёмной, глухой комнаты никак не думал. То, что он встретил никак не могло быть его лучшим другом — Дирк не такой, нет… Дирк светится, сияет, навязчиво сияет, назло всем злым и вдохновляющее для остальных. Существо в углу загнанно повернуло голову на внезапного гостя — затянутые белёсой плёнкой глаза слепо уставились на него, матово поблёскивая от непонятного источника света. Если бы Тодда однажды спросили, как выглядит душа Дирка, он бы ответил, что как цветущее поле одуванчиков — безразмерная, простая, но вселяющая какой-то комфорт, надежду; беззащитная, ранимая, но живучая. Это не Дирк. Такого не может быть. Бротцмана немного потряхивает от нервов — не-Дирк склоняет голову набок, молча, отчего походит на выброшенную поломанную куклу — тощую, хрупкую, ненужную. Его торчащие плечи изодраны до глубоких шрамов отросшими ногтями; в серых всклоченных волосах вплетена красная лента. Если честно, Тодду страшно. Но он подходит — на шее и запястьях синие полосы, будто не-Дирк окольцованная птица. А ещё вдоль горла сшитая полоса — тот не имеет права голоса. Если бы Тодда спросили, как заткнуть Джентли, то он бы сказал — никак. Пока тот не выговорится или не устанет. Или просто пока ему не надоест, ведь он так любит говорить обо всём. А о себе рассказать не может. Ещё более ужасное в своём путешествии «за пределы» Бротцман замечает только позже — как он вообще мог такое не заметить? — всё вокруг усеяно белыми перьями. А за спиной у существа два огромных распахнутых крыла, безвольно лежащие на полу, вывернутые под неестественным углом, видимо, переломанные не в одном месте. Если бы Тодда спросили, на кого похож Дирк, то он бы ответил, что многие, да и он не исключение, сравнивают его с ангелом. Такой себе лучезарный вестник стремительных перемен. Вот только улететь он тоже не может. Тодду плохо. Наверное из-за нервов или чего ещё, от вида… Сидящий в углу Дирк не моргает — рыбьи, мёртвые глаза без зрачков смотрят чётко на друга. И от этого становится ещё хуже. Бротцман не выдерживает — осторожно подходит, перебарывая тихую панику, опускается рядом на корточки, тянет руку. Дирк шарахается от прикосновения, испугав того ещё больше. После тоддовых чёрных пальцев по его плечу моментально поползли кошмарные ожоги — кожа тут же слезла, оголяя белые сухожилья. Тодд паникует, пытается извиниться, отчего недо-Джентли пятится назад. А потом вдруг смотрит так прямо, с такой болью, что сердце неприятно щемит: — Посмотри на меня, — читает лучший друг во взгляде, — разве не отвратительно? Почему ты ещё здесь? Сам ведь сказал, что я чудовище. Ах, сколько раз он пожалел, что сказал подобное!.. Но ведь Дирк же его простил, да?.. — Я же урод… Как ты можешь быть моим другом? Тебе не противно? Мне вот да… — Прекрати! Это неправда. Я же… я же со злости тогда. Не слушай меня, вообще не слушай, когда я злой или расстроен, слышишь? Я ведь остался, а дела значат больше чем слова… Тодд искренне надеется, что слова дойдут до сознания. Боги, как он клянёт себя за всё, что когда-то наговорил… — Я удивлён, — не-Дирк улыбается — вяло, вымученно — вдруг вцепляясь ногтями в едва зажившие раны на плечах, запуская пальцы глубоко в мясо, отчего Тодд аж рот себе закрыл. — Но ты ведь уйдёшь… Не говори, что мы навсегда друзья — такого не может быть, люди не понимают меня, люди уходят… Все уходят… не ради меня, а из-за меня... и ты уйдёшь. Да, ты прав, я заслуживаю одиночества. Наверное, самое кошмарное здесь то, что всё это из-за Бротцмана и он это понимает. Дирк простил, но всё, что у него есть — сплошная боль, которую тот причиняет сам себе — он чудовище, а значит, ему не место среди людей. Что нужно сделать, чтобы заглушить боль? Правильно. Сделать ещё больнее. Тодду тошно смотреть на это, его колотит как в лихорадке — если бы его когда-нибудь спросили, что чувствует Дирк Джентли, то он бы не смог ответить, ведь как можно описать словами калейдоскоп эмоций? Какая-то дикая помесь ощущений, чувств, странных умозаключений и не менее странных догадок, вкупе дающие нечто яркое, сочное, глубокое, то, что не оставляет равнодушным своей искренностью. Теперь же Тодд знает — боль. Он бы хотел извиниться ещё раз, покаяться, упасть в ноги, даже расплакаться как идиот, только бы Дирк перестал истязать из-за него свою душу. — Что ты здесь делаешь? — немой вопрос в пустых глазах озвучивать жутко. — Ты ведь ещё жив, а здесь кладбище воспоминаний. Видишь? Я убью чудовище, если ты так скажешь. Только скажи это… Только бы ты не ушёл завтра. И Дирк снова улыбается — открыто, искренне — а в руках нож держит. Конечно, Тодд понимает, что всё это лишь визуализация его мозга его ощущений, его мыслей, его… а вдруг он и вправду с чужой душой разговаривает?.. От догадок не легче. Бротцману противно от самого себя, однако поливать себя грязью сейчас не лучшая идея. Всё пространство вокруг перестало быть комнатой — теперь это осыпающееся нечто, крупными осколками летящее куда-то в небытие. Дирк не обращает внимание на друга. А последнему хочется крикнуть, чтобы тот не смел вредить себе, да не может — он летит куда-то вместе треснувшим мирком, вниз… — Боже, Тодд, мы переживали! — первое, что он слышит, так это обеспокоенный возглас Дирка. Его, привычного, шумного Дирка. — Сколько я был в отключке? — только и может спросить Бротцман, а у самого внутри всё холодеет — правда ли он всё видел? — Часа пол, не меньше, — отвечает Фара. — Лежи, я воды принесу. — Дирк, — неуверенно начинает Тодд, глядя на отчего-то нервного друга, — а ты думал о суициде? — Некорректный вопрос, — тут же отзывается тот, но взгляд отводит будто провинившийся котёнок. — Вот если бы спросил, совершал ли… хотя нет, не совершал, но вот попытки могли бы быть, а думать о таком… ну… Все думают, я уверен. Нет! Я знаю это. Хоть раз в жизни каждый о таком задумывался, это нормально, и… — Дирк, ты меня простил? Джентли сглатывает. — Конечно, ты ведь мой друг. — Тогда прими себя, каким принимаю тебя я, — устало говорит Тодд, откидываясь на подушки — голова трещит нещадно. — Просто прими, тебя никто не хочет изменить, я тем более, иначе ты перестанешь существовать, моё потухшее Солнце. Он не знает, последовал ли его словам детектив, однако почувствовал какое-то облегчение, будто действительно исповедался. А ещё понял одну вещь: чем больше человек улыбается, тем больше по ночам ему хочется сдохнуть. Если Тодда Бротцмана спросили бы, какой Дирк Джентли, то он бы с уверенностью ответил — удивительный. Но потом бы добавил: только нельзя позволять потухать, ведь душа должна сиять, как чёртова звезда.