Год назад, королевский театр Нью-Йорка
- Мистер Карлайл. Слуга в ливрее кланяется, отступая в сторону, готовый услужливо подать бокал с шампанским, но Филлип едва слышит его. Ступает по паркету ложи, подходя ближе, и завороженно наблюдает за движениями одной из танцовщиц. “Он здесь, - тихий шепот где-то вдали и тут же несколько острых, недовольных, но опасливых, украдкой брошенных взглядов. – С каких пор начал интересоваться нашими объедками?” Недовольное ворчание заставляет его ухмыльнуться и задумчиво погладить кончиками пальцев холодный мрамор перил. Разве есть его вина в том, что лучшие из артистов предпочитают его другим постановщикам, а его пьесы – наиболее интересны? В отличие от большинства авторов, он не бросает работу, отложив золотую ручку в сторону и просто передав свое творение в руки штатного режиссера-постановщика, а контролирует буквально каждый процесс. Скрупулезно, нить за нитью сплетая из текста повествования живую картину, предстающую пред зрителем – захватывающую и яркую. Разумеется, яркую настолько, насколько позволяют здешние, закостеневшие устои… Он морщится от собственных мыслей, выстукивая пальцами короткую дробь, прежде чем решительно спуститься вниз. Кто-то раболепно расступается, кто-то спешит вперед, поприветствовать, или же, что куда вероятнее, продемонстрировать остальным близкое знакомство. Музыка стихает, но Филлип еще какое-то время видит перед глазами плавные, гибкие, завораживающие движения среброволосой танцовщицы. И его интерес, разумеется, не остается незамеченным. - О, нет. С величайшим уважением к Вам, мистер Карлайл… - один из режиссеров, чьего имени он не может припомнить, выступает вперед, оправляя лацкан фрака. – И, разумеется, к Вашему графу отцу, - звучит еще более ядовито, на что Карлайл коротко усмехается. - Пусть снимет маску, - кричит кто-то с задних рядов и Филлип, обернувшийся, было, к нему, замечает, как мгновенно напрягается чарующая танцовщица. Плечи, обтянутые тонкой тканью посеревшего от времени, но, по виду старательно приводимого в порядок платья, вздрагивают. – Ну же! Он идет вперед, поднимая под руку трость и останавливаясь у боковой лестницы, ведущей на сцену. Девушка, медленно и с долей зависшей в воздухе густой обреченности, срывает серебреную маску с лица, столь же неспешно опуская ее в тонкой с просвечивающими венами руке. Хрупкая, почти невесомая, она оказывается более зрелой, чем он ожидал, ее лицо покрыто заметными морщинками, но не из-за этого по залу проносится рассерженный гул, а с его губ срывается тихий вздох. - Что она здесь делает? – звенящим голосом произносит тот, кто всего пару мгновений назад не собирался уступать такой потрясающий талант без боя. – Тревис! Уведите ее! Сейчас же! Боже, какой позор, один из этих уродцев на сцене королевского театра! – видя, как окликнутый распорядитель принимается исполнять приказание, он продолжает, обращаясь уже к нему: - Что ж, мистер Карлайл, по правде я даже рад, что нам не придется с Вами спорить… Подобное ей… Филлип опасно суживает глаза, чувствуя, как что-то ломается где-то глубоко внутри, сметаемое сотней вот этих “подобное” прежде, оборачиваясь сокрушительным и в то же время удивительно спокойным потопом. - Подобным ей в нашем обществе не место, господа. Она может заинтересовать и развлечь лишь пьянчуг в трактире, и вовсе не танцем. Кожа девушки – неестественно, алебастрово-белая, а на лице пятнами проступает страх, в отвратительной пропорции перемежающийся со смирением. Карлайл взбегает по лестнице, не давая себе остановиться и одновременно с этим стягивая свой пиджак. Распорядитель, уже жестко вцепившийся танцовщице в предплечье, мгновенно отступает в сторону. - Ты прекрасно танцуешь, - Филлип говорит это, накидывая на все еще ощутимо подрагивающие плечи девушки пиджак и глядя ей прямо в глаза. – Никогда подобного не видел. Он слышит шепот за спиной, чувствует растерянные и в то же время интуитивно осуждающие взгляды, почти видит, как по городу, с приема на прием, расползаются ядовитые слухи, но это лишь сильнее подзадоривает его: - К черту, - произносит он скорее для самого себя, чем для бедной девушки. – К черту их и их чертову закостенелость и предрассудки.***
*** - Кто он? Обнаружен прямо посреди Даунинг-стрит, встревожил десятки магглов… Как подобная вспышка возможна, в таком возрасте?.. Чародей невольно скептически хмыкает, одаривая очередного министерского чиновника насмешливым взглядом. Отступает к окну, покачиваясь на каблуках остроносых туфель и все еще не сводя глаз с того, над кем суетятся едва ли не все именитые колдомедики больницы Св. Мугно разом. Среднего роста, крепко сбитый, бывший в кроваво-алом, кричащем даже по меркам волшебников сюртуке, темноволосый мужчина. Тонкие пальцы, пальцы артиста, то и дело судорожно сжимающие край простыни, кольцо, не то из белого золота, не то из платины, с заметным черным камнем на нем. А вокруг запястий – незримые магические наручники: горьковато-нелицеприятная необходимость. Как подобное могло случиться? Магия очнулась так поздно, да и к тому же так сильно, разрушительно для самого молодого человека и – к счастью – ни для кого из окружающих? У Альбуса было десяток теорий как, но ни одной из них он не был готов делиться прямо сейчас. - Следовало разобраться с ним сразу, - шепчет все тот же чиновник, опасливо отходя в сторону. – Сразу, как обнаружили, - короткое и хлесткое, как и взгляд, устремленный на главного Аврора. – Его видели магглы. - Вот как, Блэк? – обнажает в ухмылке крепкие зубы аврор, расправляя плечи. – Так сразу и разобраться? Как те самые магглы, которых ты упоминал, разбирались с такими, как мы, десятки лет назад? Предлагаешь его сжечь? Подвергнуть Круцио?.. - Десятки лет назад, - Дамблдор не повышает голоса, но все голоса замолкают и в тишине палаты краткое мгновение звучит лишь срывающееся дыхание пострадавшего. – Это в прошлом, Арктурус. В прошлом, среди маггловского общества и, смею надеяться, в прошлом среди нас. Он боится, Альбус читает его, словно распахнутую книгу. Ратующий за чистоту крови, столь же далекий до проблем магглов, как высокие горные вершины — до земли, метящий в кресло министра магии, он боится. И вовсе не многочисленных смертей из-за стихийной, самой сокрушительной магии, и уж тем более – не нарушения статута о секретности…Год назад, королевский театр Нью-Йорка
Филлип не может скрыть улыбки, наблюдая за тем, как Йоанна что-то рассказывает своему очаровательному младшему брату, с упоением ловящему каждое ее слово. Остальные воодушевленно обсуждают предстоящее сегодня шоу, здесь и там звучит их громкий смех и захмелевшие от предвкушения голоса. Он знаком с ними всего ничего, не больше пары месяцев, но, не зная почему, успел прикипеть к каждому всей душой. И уж тем более Филлип Карлайл не знает, как все это с ним произошло. Знает лишь когда. В тот самый момент, когда он взбежал на сцену к Йоанне, поддерживая ее и уводя прочь от насмешек и грязи. Всего миг назад он сам был одним из тех снобов, не принимающих ни малейшего отступления от классических, проторенных сюжетов пьес, сейчас же он — руководитель самой диковинной труппы за всю историю театра. - Улыбнитесь, босс, - неожиданно раздается над самым ухом, и он отшатывается, едва не падая с неустойчивого стула, чем вызывает вспышку смеха. – Зрители это любят, поверь мне, - продолжает карлик Том, переступая с книги на книгу, что россыпью лежат на столе. Филлип усмехается в ответ, качая головой и с удивлением сознавая, что они стали более близки ему, его, порой, довольно взбалмошным идеям, чем собственная семья, пребывающая едва ли не полным составом лишь в мыслях о своем высоком положении и достатке. Семья. Слово возникает так легко при взгляде на них, на ту поддержку, что они оказывают друг другу. На людей, отверженных другими, не раз оказывающихся на самом дне, но никогда не сдающихся и упрямо идущих к своей цели. Он вновь возвращается к бумагам и подсчетам, в которых все далеко не так радужно. Раньше Филлип мог бы позволить себе не один десяток провальных творений, сейчас же жизни слишком многих стоят на кону. Зритель идет, где-то привлеченный рекламой, его именем, долгое время бывшим на слуху, где-то – лишь желанием пощекотать нервы и посмотреть на столь отличающихся от них людей, кто-то возвращается вновь, кто-то же не приходит никогда больше… Но этого недостаточно. Нужно что-то более масштабное, яркое и свежее. То, что займет первые полосы всех газет, станет главной темой разговора абсолютно всех приемов. Он чувствует это, понимая, насколько опасно он балансирует, рискуя рухнуть вниз прежде, чем успеет укрепиться. Кинуть камень, опорочить, выкрикнуть проклятье, ведь это так просто, без оглядки на то, что это разрушает чью-то жизнь… - Мистер Карлайл, - старший лакей, окликнувший его, неловко мнется в дверях. И, лишь выйдя в коридор и заметив знакомый силуэт у окна, Филлип понимает причину столь сильной нерешительности последнего из оставшихся ему верным здешних слуг. - Отец… Генри Карлайл делает шаг навстречу, словно не было разгромной статьи, перепечатанной десятками газет, не было всех тех колких фраз и жестких оплеух о “сбрендившем наследничке”. И он, тяжело сглатывающий вязкую слюну и слышащий гулко бьющееся сердце в груди, возможно, простил бы обиду. - Я ошибался, - произносит мистер Карлайл, опираясь о трость. – И лишь теперь понял, у тебя хватка моей сестры. Филлип непонимающе моргает, краем уха слыша позади встревоженные голоса. Подходит ближе, и отец с ободряющей ухмылкой хлопает его по плечу. - Это могло бы сработать, да, - продолжает Генри, не прекращая ухмыляться, и это совсем не нравится Филлипу. – Времена меняются. Эта экстравагантность, новизна, эти уродцы… Цирк! Неужели я и впрямь мог поверить, что мой сын настолько мягкотел, что проникся симпатией к ним?! Очередной спектакль, прекрасно поставленный, хочу заметить… Он отшатывается, хватая воздух ртом, не желая слышать больше ни слова. - Но это себя не оправдало, - голос Генри Карлайла по-отечески упрекающий, голос наставника, которым он никогда не был для него. – Ты порочишь свою репутацию сильнее и сильнее, билеты прекращают продаваться, а расходы значительно больше… Проект провалился, признай это, и без раздумий лиши его жизни. Ты любим, тебе простят и совсем скоро забудут это досадное… - Убирайся, - перебивая сухой голос, рычит он, забывая о любых манерах. Глаза отца мгновенно распахиваются, лазурные, светлые, так похожие на его собственные. Неужели и он сам мог стать похожим на него? – Как такое только могло прийти в твою голову? Оплеуха, которую он не пытается остановить – реальна, в отличие от десятка тех напечатанных и высказанных в лицо, она огнем отзывается на коже щеки. Филлип отступает еще на шаг, чувствуя сбоку быстрое движение и лишь в последнюю секунду успевая остановить темнокожего акробата. - Нет, - деревянным, непослушным шепотом произносит он, когда его, пытаясь сдвинуть, протаскивают едва ли не на метр на каблуках туфель по полу. – Уходи, прошу, - добавляет, поворачиваясь уже к отцу. И, нисколько не жалея о сорвавшемся: - И не возвращайся сюда больше.***
- Сэр… Трэвис появляется как раз в тот самый миг, когда он задумчиво чешет шею. Левая часть занавеса безобразно повреждена огнем, заменить ее необходимо до представления в шесть, но, в конце концов, он справлялся и с куда большими накладками в своей карьере, верно? Кажется, после одной из своих постановок в Париже, костюмы к которой были сшиты лишь к генеральной репетиции, он потратил не одну тысячу фунтов на самые разнообразные ткани. - Сэр, - Трэвис удивительно настойчив. – Мне, право, очень неприятно, но это решение совета попечителей театра… - Что? – только сейчас начиная слушать, переспрашивает Филлип. Повернувшись спиной к сцене, он смотрит на прячущего в карманы руки старого слугу. – Прости, я немного занят. - Именно поэтому, - вздыхает Трэвис, оглядывая остатки занавеса, которые, кажутся из всех находящихся здесь сейчас, волнуют лишь его и Филлипа. – Попечители уже не первую неделю обеспокоены шумом и столпотворениями в зале, что заняли Вы… - Они обеспокоены столпотворениями в театре? – скептически спрашивает он, изгибая бровь. На самом деле, подобного разговора он ожидал уже давно и, право, нисколько бы не удивился, узнай, что за этим стоит его семья или кто-то из конкурентов. – Трэвис, мне нужно с ними поговорить… - Нет, - уверенно прерывает старик. – Это не поможет. Их решение окончательное. Филлип хмыкает, обходя Трэвиса и легко сбегая по лестнице. Падая в кресло первого ряда, он осматривает своды массивного, нависающего своей громадой и довлеющего теперь зала. Летти, до этого распевающаяся, но, как оказалось, прекрасно слышащая их разговор, грузно подходит к краю сцены, трепля край своей бороды: - Это конец? Свобода. Вот чего не хватает здесь, понимает Карлайл, на несколько ударов сердца смежив веки. Когда же он распахивает глаза, поблизости собираются почти все члены труппы, напряженно ожидающие его ответа. - Кто сказал? – произносит он, обнажая зубы в широкой, обезоруживающей улыбке. – Нас назвали цирком. Разве цирк не может выступать под шатром? “Безумен, как шляпник, - проносится в подсознании короткая мысль. – Могу подарить газетчикам для заголовка”.***
“Филлип Карлайл – трагическая смерть известного в прошлом драматурга и праведный гнев публики”, - прочитав вслух, Альбус Дамблдор складывает маггловскую газету пополам, демонстрируя своей собеседнице фотографию, занимающую едва ли не весь разворот. Статическая и почти однотонная, она изображает их вчерашнего незнакомца, узнаваемого, и одновременно – разительно другого. Идеальный и скучный смокинг контрастирует с ярко-лиловым тонким шарфом, взгляд же молодого мужчины, отстраненный и холодный, отчего-то наталкивает на мысль о бесконечной усталости от происходящего вокруг. В какой-то миг Альбусу даже кажется, что обычная фотография вдруг обретает движение, и он не знает, что служит тому причиной: близкое присутствие того, кто на ней изображен, или же общий магический фон больницы Мунго. - Пару лет назад несколько его постановок имели ошеломительный успех в Лондоне, - замечает Минерва, поправляя очки, и Дамблдор немного удивлен ее осведомленностью о событиях маггловского мира. Впрочем, он может легко представить ее сидящей в театре и наслаждающейся хорошей пьесой. – Ничего не меняется, Альбус... Они все такие же, и многие из нас – тоже. Он слышит горечь в этих словах: ее острый ум, как всегда, подмечает самое главное. - Регресс – тоже движение, и, к великому сожалению, он почти всегда следует рука об руку с прогрессом, - тихо произносит он, складывая газету и пряча ее в карман мантии. Подойдя к окну и слыша шаги Минервы за своей спиной, он всматривается прямо в окутанную утренней дымкой тумана улицу, в суетливую толпу, бредущую по своим неотложным и, безусловно, очень важным делам. – Им комфортнее так. Комфортнее думать, что он все это время обманывал их и обманывался сам, зря доказывал, что те, кто выступает у него, заслуживают такого же уважения и любви, как они. Как заслуживал любви он сам. “Смерть именитого любимца высшего света – фатальная случайность, вполне ожидаемая в бродячем цирке с халатными рабочими и некачественными материалами, или же продуманная акция?.. Лучший медиум Нью-Йорка: младший Карлайл последний год своей жизни находился под сильнейшим гипнозом… Безутешные близкие требуют наказать виновных, указывая, что их имена прекрасно известны всему городу благодаря цирковым афишам”. - Но когда-то они поймут, - продолжает он, поворачиваясь к Минерве и глядя ей в глаза. – Нужно лишь не терять надежды и идти вперед. - Вы правы. Но иногда кажется, что мы идем по кругу, - только и произносит Макгонагалл.Год назад, окрестности Нью-Йорка
Филлип замирает у самого занавеса, лишь огромным усилием воли не позволяя сделать себе шаг назад, в спасительную тьму. Он был на сцене, и не один раз, но лишь выполняя работу конферансье. Он умеет петь, обладая идеальным слухом и твердым, отлично поставленным, благодаря упорству и хорошим учителям, голосом, но никогда прежде – пред столькими людьми одновременно. Он умеет быть в центре внимания, прекрасно понимая, как искусно перетягивать его на себя, но никогда он не был в качестве актера… “Номер есть у всех, - вспоминается уверенный голос смуглокожей акробатки, обращенный к нему и только к нему. Сколько по-детски задорного веселья было в ее прекрасных, глубоких глазах, сколько надежды на то, что он согласится… - У всех, Филлип”. Эхо ее голоса все еще звучит в подсознании, когда он ступает вперед, открывая рот и делая вдох. Голос продолжает звучать и тогда, когда Карлайл оказывается под яркими лучами софитов, только теперь он звучит вместе с его собственным, переплетаясь и возносясь прямо под купол цирка. Выше и выше, разбиваясь брызгами о плотную ткань и растворяясь в сотнях, тысячах дружных хлопков ладонь о ладонь. Это ему? У него выходит? Голову кружит от водоворота эмоций, он улыбается, уверенней расправляя плечи и чувствуя, как его берут за руку. Быть за сценой, наблюдать за каждым из представлений и точно, до каждой, самой крошечной детали знать, что произойдет в следующий момент, чем закончится номер… и одновременно с этим – ощущать себя сейчас ребенком, дорвавшимся до любимых сладостей. Они поют о свободе, действительно вольные и не скованные столь привычными ему, кажется еще в далеком-далеком прошлом, нормами общества, и их сила в который раз поражает его. Поют о любви, и он невольно сжимает узкую, хрупкую ладонь в собственной руке, поворачивая голову и находя глаза Энн своими. Бойкая мелодия стихает, и вместе с ней исчезает магия момента. И жизнь – уже не песня, в которой все так просто: реальность встречает озлобленными взглядами бедных горожан, не гнушающихся бросаться самыми безобразными словами, а затем в ход и вовсе идут и комья грязи. Филлип порывисто выступает вперед, чувствуя, как оставшаяся на полшага позади Энн сжимает его ладонь еще сильнее. Он поднимает подбородок медленно и спокойно, внутри же все закипает. В театре бы подобного никогда не случилось, здесь же активное недовольство и непримиримость небольшой, но громкой группы работяг доков растет с каждым днем, огнем распространяясь вокруг. Он почти воочию видит, как в какой-то миг вспыхивают факелы, разрушающие все то, что он построил, но это – лишь мираж, кошмарное видение, дымом отзывающееся в легких. Вот только, надолго ли оно останется лишь миражом?.. Зрители ревут, неодобрительно косятся на немногочисленных смутьянов, публика требует тех покинуть зал. И когда со стороны ложи раздаются хлопки, их замечают далеко не сразу. И при взгляде в ту сторону Филлипу хочется расхохотаться – неприлично и искренне, смахивая с лица слезы, но он, не скрывая улыбки, лишь почтительно снимает цилиндр, склоняясь в изящном поклоне и приветствуя мэра, стоящего рядом с его тетушкой. Замерший на долгие три тягучих удара сердца зал взрывается аплодисментами, идея же, сформировавшаяся в его голове, выглядит подобной взрыву. “Искать признание необходимо с самых верхов”, - тихо шепчет он, кивая Кэтрин Карлайл и уже даже не удивляясь нахальству хода собственных мыслей, лишь просчитывает, что это предприятие вполне осуществимо.Год назад, Лондон, неподалеку от Даунинг-стрит
Сходя с экипажа и плавным движением, самими кончиками пальцев, поправляя цилиндр, он буквально ощущает неверие навязанного ему тетушкой советника. На улице прохладно, Филлип кутается в теплое пальто, озираясь вокруг себя и испытывая странное чувство дежавю. Ему кажется, что он был здесь, видел взгляды десятков людей, напуганных или же удивленных чем-то, вот только в этой части столицы Туманного Альбиона он никогда прежде не бывал. - Осторожнее, сэр, - голос спутника вырывает его из размышлений. Замешкавшись, Филлип едва не задевает плечом проходящего мимо джентльмена. – И все же, считаю своим долгом сообщить, сэр, что считаю поездку… не совсем разумной… - Вернее сказать, “считаю своим долгом повторить это снова”, Джаспер? – со смешком спрашивает он. - Театральное общество здесь еще более консервативно, чем в Нью-Йорке. Не думаю, что при всех ваших талантах, вам удастся организовать здесь хоть одно представление для вашей труппы. - Разве я говорил о том, что мы будем давать шоу? – Филлип поворачивает, стремительно переходя улицу и стукнув тростью по покрытой легким серебристым инеем брусчатке. - Зачем же вы и ваши друзья здесь? – все еще не понимает Джаспер, несмотря на быстро приближающуюся к ним громаду столь узнаваемого строения. – Простите, сэр, но я… - Мы с ними посетим небольшой прием, - он чуть замедляет шаг и встречается взглядом со своим собеседником. – На самом деле, Джаспер, приглашение я получал давным-давно, но, устав тогда от здешней столичной суеты, предпочел ей работу над очередной пьесой... Тогда это порядком рассердило отца, - продолжает Карлайл, улыбаясь уголком губ. – К счастью, мне простили подобную неучтивость, и сегодня я получил приглашение снова. Джаспер, наконец, увидев, удивленно распахивает рот. Кажется, его вот-вот хватит удар. - Представить не могу, как его рассердит то, что я приму его в этот раз, - перехватывая трость, добавляет Филипп, вдыхая морозный воздух полной грудью. – Да, мой друг, мы приглашены во дворец.***
- Рада видеть Вас здесь, мистер Карлайл, - звонкое, переливчатое сопрано кажется знакомым, и Филлип, так и не поднеся предложенный ему бокал шампанского к губам, замирает. – Меня зовут Дженни Линд. - Мне… - он пытается собраться, подобрать слова, но они ускользают из-под пальцев, будто бы, как и он, сраженные холодной и в то же время обжигающе яркой красотой шведской дивы. – Мне известно Ваше имя, мисс Линд, - все же произносит Филлип, подаваясь вперед и галантно целуя тут же протянутую руку. Самая известная оперная певица Европы – разве может он не знать ее, столько лет проведя среди сливок общества и сейчас уверенно перетягивая внимание этого самого общества на себя?.. Когда-то, еще в начале его театральной карьеры, она казалась единственным светлым, серебристым лучом в окружающей тьме. Искренне наслаждающаяся своим творчеством и дающая благотворительные концерты действительно для того, чтобы помочь, а не для того, чтобы завоевать благосклонность прессы, как десятки прочих… Она стоит так близко, улыбается ало-красными губами, платье цвета слоновой кости серебрится под светом десяток массивных люстр – не они одни прибыли на прием в королеве в сценических костюмах, и эта мысль отчего-то заставляет Филлипа усмехнуться. - Вот только не думал, что мое имя известно Вам, - тихо сообщает он, замечая взгляды, устремленные на них. Кажется, даже сама королева следит за ними холодными глазами, неспешно переговариваясь о чем-то со своими фрейлинами. - Ваша скромность очаровывает и, кажется, далеко не только меня, мистер Карлайл, - звонко смеется дива, аккуратно подхватывая бокал с шампанским. Она отходит в сторону, без слов приглашая следовать за собой и, когда они оказываются напротив огромного окна, продолжает: - Кстати, насчет этого. На следующей неделе я собираюсь посетить Нью-Йорк. Филлип удивленно приподнимает брови, не понимая, к чему она ведет и чего от нее можно ожидать. - Театр, в котором вы сверкали в прошлом, приглашает дать меня несколько концертов… - О, - только и произносит он, отпивая шампанского и надеясь, что улыбка на его лице не слишком потускнела. Кажется, теперь он начинает понимать. Разумеется, а чего он ожидал? Она – по-прежнему на самой вершине, он же, бывший королем, хоть и королем обыденности, сейчас лишь принц цирка, паяц, веселящий непритязательную толпу... - Я со своей труппой был бы счастлив посетить каждый из них, - нисколько не теряя искренности, замечает он. – Конечно, при условии, что всем нам позволят там быть. - Я отказала им, - вдруг произносит она. Едва не выронив бокал, Карлайл ставит его на узкий столик, краем глаза замечая приближающихся Йоанну и Энн. Те, совсем недавно веселящиеся с остальными, будто бы чувствуют неладное, спеша к нему. – Отказала, мистер Карлайл, - тихо повторяет дива, переходя на взволнованную почти скороговорку: – Мне известно ваше имя, как мне известно и о ваших проблемах в Нью-Йорке… Она делает глоток, тут же с легкой отстраненностью глядя на алый отпечаток от губ, оставшийся на хрустале. - Я восхищена тем, что Вы делаете, - Линд поднимает бокал. – И, поверьте, далеко не я одна... – она оглядывается, приветствуя чередой теплых улыбок окружающих их цирковых артистов. – И вместе со своими друзьями сделаю все возможное, чтобы Вы смогли найти зрителя в Европе, если в Штатах что-то пойдет не так. Сейчас же я лишь хочу дать несколько концертов у Вас. Пораженный ее словами, Филлип не сразу понимает, отчего мисс Линд вдруг разражается звонким смехом. И, только опустив глаза, замечает карлика Тома, обнимающего ноги дивы.***
- Мне нужно к ним. Сейчас же. Дамблдор легко кивает, глядя прямо в глаза мертвенно-бледного молодого человека. Филлип Карлайл, еще только сегодняшним утром пришедший в себя, не хочет слушать ничьих убеждений, никакие слова не действуют на него сейчас. - Не нужно говорить мне снова, что я волшебник и не могу возвращаться до тех пор, пока… Он замолкает, в лазурных глазах растерянность пополам с решимостью к действию. - Пока не научусь всем этим управлять, - заканчивает Филлип, взмахом руки указывая на ворох маггловских газет, выпрошенных им у молоденькой целительницы этим же утром. – Понимаю, и я и сам не хочу причинить никому вред, но именно сейчас мне нужно быть там. Моим друзьям грозит серьезная опасность, их схватили и удерживают в тюрьме… Мой отец не отступит, пока этот нелепый и безумный приговор не приведут в исполнение! Поверьте, он умеет убеждать… - Об этом не может быть и речи, - жилистый мракоборец, опирающийся плечом о стену, делает несколько шагов вперед. Настроенный куда менее враждебно, чем министерский чиновник, побывавший здесь полчаса назад, он, тем не менее, здраво просчитывает все риски, и Дамблдор не может с этим не согласиться. – Во-первых, колдомедики настаивают на необходимости продолжении лечения, во-вторых же, сэр, как вы объясните свое возвращение? Стереть память такому количеству людей, что было во время представления в театре, мы просто физически не сможем. - Придется мне заставить их поверить в то, что это был простой трюк, - отвечает Карлайл, пожимая плечами. – Уж в чем-чем, а в даре слагать убедительную ложь мне не откажешь… Поймите же, погибнут невинные люди. Дамблдор переводит взгляд на мракоборца, видя, что тот колеблется. И понимая, что ему ничего не стоит убедить его дать согласие. - Прошу Вас, мистер Дамблдор, - Филлип обращается к нему, пытаясь приподняться на лимонных простынях. – Мне нужно лишь несколько дней, я помогу им покинуть Нью-Йорк и устроиться где-то на новом месте. Можете пойти со мной. Альбус чуть склоняет голову, по-прежнему храня молчание. - А после, - обращаясь уже к мракоборцу, Карлайл протягивает руки запястьями вперед, будто бы мог знать о том, что совсем недавно их сковывали чары: – делайте со мной все, что угодно. Можете удерживать меня здесь, не позволяя вернуться в свой мир, можете даже упрятать меня за решетку, если я настолько опасен… Именно это Альбус Дамблдор и хотел услышать.***
- Разве это не противозаконно, Альбус? – Орабелла Двайт беспокойно озирается по сторонам, Дамблдор же только переглядывается с Минервой. Происходящее там, далеко внизу, в центре арены действо преображений, не может не захватывать волшебством даже их, немало искушенных в этом деле. Ослепительные вспышки света переплетаются с неразбавленной, густой и неповоротливой тьмой, очередной столб пламени, повинующийся легкому взмаху факира, едва не достигает самого купола, испаряясь в самый последний момент. Удивление, испуг и восхищение – спектр эмоций, меняющийся у зрителей, кажется без единой передышки. И, почти мгновенно, не давая толпе опомниться, возникает новый номер. Акробаты, брат и сестра, вступающие на сцену под лучи софитов, кажется, уже едва ли сумеют кого-либо поразить, но им это удается. Девушка, в ярко-розовом парике, совершая очередной прыжок, вдруг срывается, подхваченная незримой страховкой у самой-самой земли. И только волшебники, находящиеся здесь, понимают, что никаких хитрых устройств и тончайших тросов на самом деле не существует. Тени скользят по куполу, вдруг обращаясь вспышками миллиардов ярчайших звезд, постепенно убыстряющих свой ход на своеобразном, завораживающем небосклоне, которым стал весь зал, включая каждого из сидящих здесь. - Это обман, разве нет? Карлайл удивительно сочетает в своем шоу известные трюки с настоящей, неразбавленной магией. Позволяя увидеть магглам больше, чем они могли прежде, словно бы приоткрывая завесу, сотнями лет упорно оберегаемую, и в – то же время – на самом деле не нарушая никаких правил. Подавая все представление словно игру иллюзий, он заставляет все общество верить в то, что все это – лишь дым и зеркала, и ничего более. - Обман, - соглашается Дамблдор, глядя из-под очков-половинок на восхищенно смеющихся девочек-близняшек в светлых платьях. – Но разве они приходят сюда не именно за этим, Орабелла? Ведь это – шоу. - Вы вечно потакаете всяким… безумствам, - женщина понижает тон, склоняясь чуть ближе. – Взяться обучать того, в ком магия очнулась в столь позднем возрасте – уже безумие, позволить же ему теперь заниматься подобным…. В Министерстве об этом узнают, Альбус. Макгонагалл тихо хмыкает, касаясь руки Дамблдора, и, знающий о их присутствии и прежде, он принимает игру: - Благодарю. Вон там, Орабелла. Та, проследив взглядом, удивленно подносит сухие, тонкие пальцы к губам. - Президент здешнего Магического конгресса — Вы его, разумеется, узнали. На несколько рядов ниже – сидят несколько наших мракоборцев, включая их новую главу, очаровательную Мэриэм. Орабелла выглядит сконфуженной, и Дамблдор, понимая, что старая знакомая была бы рада хоть какой-то неприятности для него и его ученика, не отказывает себе в ребяческом удовольствии: - Хотя, пожалуй, только Вам по секрету скажу… Видя азарт интереса, вспыхнувший в ее глазах, он с трудом удерживает улыбку. - Не знаю, с чем это связано, его случай и его способности уникальны… но стихийная магия в нем невероятно сильна, Орабелла. Возможно, они лишь делают вид, что одобряют, понимают, что не сумеют справиться… Минерва, все же не выдерживает, искусно пряча смешок за кашлем, на Двайт же нет лица. Взрыв оваций, тонкие пальцы, скользящие по полям темно-лилового цилиндра и оглушительный стук трости. Ухмылка, скользящая по губам. Ухмылка того, кто прекрасно знает, что именно о нем они сейчас говорят. И короткий, хлесткий поклон.