По спирали

Оскал, эта хищная и озлобленная улыбка никогда не покидала тонких обветренных губ берсерка. В душе или наяву, Дагур всегда был зверем: безумным существом, мечтающеим только об одном, только вот он не знал, о чем. О чем-то маленьком и совершенно хрупком, ускользающим из-под грубых рук, подобно песку. Он не понимал себя, своих поступков и мыслей, но вся его глупая дикая душонка просто кричала, рвалась на части от этой мечты, близкой и недосягаемой. Недосягаемой именно из-за своей близости. Слишком близко, чтобы понять; просто — чтобы догадаться. Безумие вызванное недосягаемостью, недосягаемость — безумием. Недосягаемость, недосягаемость — она была всюду — текла по венам прекрасными алыми каплями, отдавалась в нервных окончаниях, проникала в каждую клетку тела, оставляя за собой пустоту и безумие. Она рвала на части, кричала сиреной и шептала с трепетом покинутой богини. С самого детства, наполненного ей до краев мельчайших капиляров. Ты мужчина, Дагур. Ты Вождь. Ты защитник. Благоразумный. Сильный. Берсерк. Ты сможешь добиться всего. Откуда эта кровь? Что ты делаешь, Дагур?! Отойди от него, Дагур! Гори весь мир, Освальд, я хочу добиться его! И адреналин врывается в кровь от одного взгляда на детское заплаканное личико недолугого викинга. «Слабак.» — надрываясь, кричит разум, пока тело со странной нежностью проводит лезвием по щеке, откуда сразу выступает едва заметная и такая прекрасная алая капля. Это всего лишь порез, на теле берсерка в его неполные тринадцать таких сотни, какое право имеет это недоразумение лить слезы. Какое право оно имеет кричать и извиваться, пытаться вырваться, ведь это просто игра. И почему что-то в глубине души противится этим соленым, алым и прозрачным каплям? Ведь так было всегда. Все правильно… Но почему где-то над диафрагмой отзывается вязкая желчь, она не кричит — обволакивает и шепчет. Шепчет о том, что теплая кровь не приблизит его к зеленоглазой душе (а Дагур не понимает, зачем ему близость), о неправильности и чем-то совершенно непонятом, тихой боли, сжимающей грудь в тиски, обнимающей сильные плечи красным щелком и комом застревающим в горле. Ведь все правильно, все так и должно быть. Иккинг просто боится, он всегда боялся, ему не понять. Ведь он просто Иккинг, ничего большего. Ошибка своего рода, недостойная крови правителя в слабых жилах, но отчего-то причиняющая боль. Дагур не понимал этого. И потому спросил. В первый и последний раз он рассказал все, кричал и рычал на отца, на его допросы. Он просил, молил об ответе, послушно отвечая на каждый вопрос отца. «Почему ты так жесток с Иккингом? Почему ты преследуешь его? Почему причиняешь боль?» Но после ответа Освальд замолчал, он смотрел на сына распахнутыми глазами, и только шевелил алыми губми. Про себя Дагур сравнил его с рыбой, которую бросили на песок, она еще не понимает, как скоро покинет этот мир, барахтается, открывает рот, двигает жабрами, пытаясь спастись. Ребенком он часто так делал, бросал на песок чудных морских жителей и ждал. И это было смешно. Отец тоже был смешон, маленький и глупый, забавно дергающий бровями в попытках подобрать бесполезные сложения букв. И Дагур ждал объяснения, ждал, когда же рыба скажет ему все, объяснит и назовет наконец это больное чувство. Но вместо этого рыба запретила чувствовать вовсе. Миролюбивого Освальда подменили будто в мгновение. Потому как уже через минуту Дагур отлетел к стене, ощущая боль в несформировавшемся, пока еще слишком худом теле, пока отец что-то рычал, сжимая горло отпрыска. Но тот лишь думает, что больные глаза родителя все еще напоминают рыбу. В голову бьет крик вождя, в глаза — рыбий страх, а в затылок — угол стены. И Разлюбезный вождь теперь скалит зубы, подобно безумному сыну, словно доказывая их родство. У него в руках рыжий клок волос, а на языке единственный запрет. «Тебе нельзя это чувствовать.» Дагур так и не понял, что он не должен чувствовать. Он не понимал даже, что чувствовал, но больше никогда уже не спрашивал. Оставалось только раз за разом упиваться теплой кровью и рычать от боли, смотря на прозрачные капли в уголках зеленых глаз, и на алые — на собственных пальцах, потому что стереть их не было сил. Сил не было даже на то, чтобы в единственный раз послушать, чего требует шепчущий клочок ноющей боли где-то над диафрагмой.