До костей

Холодно и темно. Все мироощущение Кевина сузилось до двух коротких понятий: холод, темнота. В больнице пахнет лекарствами и отчаянием. Лицо Мишель в синяках и ссадинах все еще прекрасно. Кевин помнит, как пришел домой, как увидел ее всю в крови, как было страшно и больно. Она еще не пришла в себя. Больше всего Кевин хочет, чтобы Мишель очнулась. Больше всего он боится, что она очнется. «Это все моя вина». Кевин винит себя во всем, ненавидит и раскаивается, и ему кажется, что Мишель, как только очнется, возненавидит и обвинит его тоже. Он равнодушен к своей дальнейшей судьбе, но боль сестры и ее ненависть ему не пережить. Кроме нее у него нет никого и ничего. «Скотт...» Кевин часы проводит в одиночной палате сестры, сидя на неудобном стуле возле ее кровати. Больше никого не было. Тетя не переступала порог этой больницы. Врач сказал, что пациентка в стабильном состоянии, для жизни угроз нет, но нужно время, чтобы зажили переломы. Какой-то период своей жизни Мишель будет прикована к больничной койке, затем ее ждет долгая реабилитация. Грэг сполна выместил на беззащитной девушке всю свою злость. Слабый осенний ветер проникает через открытое окно, тревожит покой белых кружевов занавесок, раскачивая их, словно убаюкивая. Мишель все еще прекрасна. «Я не заслуживаю того, чтобы быть твоим братом. Я не смог тебя защитить...» Веки Мишель начинают дрожать от яркого света выглянувшего из-за непроглядных туч солнца. Медленно, щурясь и пытаясь сфокусировать взгляд, она открывает глаза, очнувшись от своего долгого сна. Кевин держит ее маленькую ручку в своих и смотрит на нее, как на небывалое чудо. Как смотрел всегда, вкладывая в свой взгляд всю любовь и нежность. Мишель всегда была для него чудом. С самого рождения. — Кевин? Взгляд пронзительных голубых глаз похож сейчас на мутные воды потерявшей покой реки, но она узнала его по одному лишь неясному силуэту, все еще толком не осознавая, где она и что случилось. Голос Мишель звучит не привычно звонко, а хрипло — после пробуждения ее мучает жажда. Кевин сразу понял это почти интуитивно и дрожащими от неизведанного еще страха руками налил из графина воду в стакан и осторожно поднес его Мишель, второй рукой начав аккуратно придерживать голову сестры, оторвав ее от подушки. Он вложил все свои оставшиеся после бессонной ночи силы в заботу. Переломы ребер и рук сковали Мишель, сделав ее почти тряпичной куклой — осознавать это Кевину физически больно. Сердце бьется через раз, преодолевая жуткую боль, цепями обвившего его, для каждого нового удара. Мишель полностью осушила стакан, то и дело сталкиваясь со стеклом клыками, и внимательно посмотрела на Кевина, словно увидев его сейчас впервые. Свет солнца заиграл в ее слезящихся глазах. Брат же старался не смотреть на нее. От этого ему делалось только хуже, даже несмотря на то, что обычно Мишель грела его одним своим присутствием. Но что-то изменилось. На сердце у Кевина все еще только холод и темнота. — Прости меня, — произносит он наконец, но тихо, глухо, дрожащим и готовым сорваться голосом, вперив взгляд в свои сложенные на коленях руки, которыми он больше не смел коснуться ее. — Я не смог тебя защитить... все из-за меня... Слова вырываются из горла с большим трудом, становясь все тише и тише, пока Кевин не смолкает совсем. Первая слеза падает на стекло очков. Кевин снял их и закрыл лицо руками, мечтая погрузиться во тьму. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Стыд за то, что он смеет плакать перед сестрой. Невыносимый груз вины разрастается все больше с каждой секундой. Если он неспособен стать опорой для Мишель и сделать ее счастливой, если он портит жизнь единственному дорогому и близкому существу, то зачем тогда жить?.. Мишель ничего не понимает. Но с первой пролитой слезой брата приходят и все воспоминания о вчерашнем. Дома не было никого, кроме нее. Послушался стук в дверь. Мишель не открыла, но ее не спрашивали. Хлопнула задняя дверь, чуть не сорвавшись с петель от удара. Чужие сильные руки скручивают запястья. Вырываться бесполезно. Плакать бесполезно. Просить отпустить бесполезно. Обзор закрывает пелена слез. Огонь пламени прямо перед лицом. «Издашь хоть звук — подожгу твои волосы». Тьма, окутывающая сознание, становится избавлением. Кевин вздрагивает, когда маленькая ручка сестры касается его волос, зарываясь в них тонкими пальчиками, гладя по голове. Он отнимает свои руки от лица и смотрит испуганно на трогательную улыбку Мишель. Не верит. Она должна его ненавидеть, презирать, гнать от себя. — Братик, все хорошо, — на глаза Мишель против воли наворачиваются слезы. Ни грусти, ни радости, но чувства переполняют ее до краев. — Ты ни в чем не виноват. Мишель — ангел с белоснежными волосами и глазами цвета небес в ясный солнечный день, абсолютно беспощадный в своем всепрощении, обращенным только к своему любимому брату — великому грешнику, неудавшемуся Иуде. Кевин сглатывает соленые, как морские волны, слезы и мечтает только расствориться в кольце ее рук, когда, поддавшись вперед, нежно и аккуратно обнимает ее, а она дает ему ответное тепло. Мишель обнимает его крепко-крепко, словно опасаясь, что Кевин действительно исчезнет, как луна исчезает с каждым новым рассветом. Они сидят, прижавшись друг к другу, брат и сестра, виновник всего и невинная жертва обстоятельств, грешник и его ангел, пока легкий ветер мягко обволакивает их, забирая с собой все страхи, тревоги, слезы этих запутавшихся в себе и в жизни детей-сирот при живых родителях. Кевин возвращается в школу. Вот только на занятия не идет. Осознание того, что он в последний раз находится в этих стенах, совсем не печалит. Все его светлые, теплые воспоминания, связанные с этим местом, остались в маленькой, ныне заброшенной комнате, где звезды танцевали на стенах, и сам он носил имя самой яркой звезды. Но все, что осталось от тех дней, теперь там, где им и суждено быть — в прошлом. Кевин забирает свои и Мишель документы, ни на кого не смотря, с холодным равнодушием, нетронутый ни лживой ностальгией, ни тоской, ни сожалениями, но с ясным осознанием, что он все делает правильно. Оставаться здесь нельзя — неизвестно, что еще взбредет в голову этому психопату Грэгу, так не получившему должного наказания, совсем свихнувшегося со своей злостью. Кевин одиноко идет по коридору, и сердце его пусто. Внешне он непоколебим в своем спокойствии, зная, что больше никогда, никогда сюда не вернется, но… «Скотт». Совсем рядом промелькнули расплывшимися пятнами копна рыжих волос и красная кофта. Кевин хочет надеяться, что ему показалось, хочет поскорее уйти. Что-то заставляет его все-таки обернуться. Это Скотт — сомнений быть не может. Как всегда весело болтает с Винсентом по правую и с Крисом по левую руку, и те слушают его так внимательно, не отрывая взгляда от Скотта ни на миг, словно он в самом деле рассказывает что-то интересное или важное. Ну прямо пророк со своими учениками. Смешно до зубного скрежета, до сломанных костей. Впервые в жизни Кевину, всегда спокойному и сосредоточенному, полностью контролирующего себя, хочется ударить прямо в лицо, навсегда убрать это глупое выражение с лица, эту мерзкую радостную улыбку. Сделать Скотту больно, чтобы он заплатил с полна за все свои грехи, грубо обозванные «добротой душевной», за все страдания и слезы Мишель. Может быть, следует даже стереть этого кота из цепи мироздания, чтобы его любовь к ближнему и далекому своему больше никого никогда не погубила. Что случилось, если бы Скотт умер? Ничего особенного. Фотография его бы стояла в школе некоторое время, пошло украшенная черной лентой смерти. Винс, может быть, заплакал бы надрывно и горько, и долго бы слезы еще стояли в его глазах. Крис сошел бы с ума от бессильной ярости, которую не смог бы никуда выплеснуть. Настоящий Эдем в темном беспросветном Лос-Анджелесе — так теперь думает когда-то добрый к окружающим, когда-то понимающий Кевин. «Ты. Это ты. Это все из-за тебя». Если бы только Кевин не доверился этому добродушному теплому взгляду, обещающему спасение и вечное спокойствие, все было бы по-другому. Мишель была бы в безопасности. Продолжалась бы ее спокойная, счастливая жизнь — для Кевина это самое главное, единственно важное в жизни. Может быть, после всего Грэг успокоится. Может быть, Адам обо всем узнает и посадит непослушную пешку на короткую цепь вокруг шеи, если только сразу не выкинет этого никчемного. Вот только время назад не повернешь. Кости Мишель срастутся, но не сразу, но боль останется в памяти навечно. И Кевин вряд ли уже сможет быть таким, как раньше — его сердце сгорело в огне. Не стоило ничего этого чья-то притворная «справедливость». «Ты счастлив, Скотт? Действительно счастлив?» Тот, к кому он обратился в своих мыслях, неожиданно развернулся и увидел его, застывшего посреди пустого коридора ледяную статую. «Кевин!» — нарушает раскаленную до бела ненавистью Ли тишину радостный оклик. Скотт быстро приближается, хочет о многом расспросить и о многом рассказать — прямо по лицу видно, — наверняка выразить никому не нужное сочувствие по поводу сестры и, как всегда, ворваться в чужую жизнь не то ярким солнечным светом, не то смертоносным ураганом, считая, что имеет полное на это право. Но солнце — Кевин знает об этом точно — убивает не хуже урагана. Скотт останавливается в нескольких метрах от него и словно не решается подойти ближе. Что-то останавливает его во взгляде поистине ледяных глаз. — Кевин? — тихо, неуверенно, надтреснуто. Словно что-то в этот миг в светлом видении мира Скотта непоправимо сломалось. Словно треснули розовые очки. И Кевин рад, действительно рад, что исчезло это идиотское выражение лица. «Не подходи. Я ведь действительно убью тебя, прямо здесь и сейчас. Я должен еще заботиться о Мишель, пока не искуплю всю нашу с тобой вину. Я заберу с собой все твои грехи, Скотт, а ты и не узнаешь об этом. Только не подходи». Кевин качает головой, опустив взгляд в пол, всем своим видом давая понять, что подходить к нему опасно для жизни, разворачивается и уходит. Худая фигура измученного бывшего ученика восьмой школы исчезает за открывшимися дверьми на выход, за которыми ничего нет; тонет в ярком свете очередного дня. Ветер в Лос-Анджелесе пробирает до костей.