А ребенок он как мозговой паразит. чтобы ты от него не избавился он нервные импульсы начинает в мозг шарашить. Родовая доминанта. Во. Девять месяцев тебя зомбирует, это не хуйня, это наука я читал на форумах.
Пока Слава пытался развидеть увиденное, ему написал Чейни. И он тоже, как оказалось, был в курсе животрепещущей темы. Чейни прислал какую-то дурацкую смазанную фотографию: на ней Слава задирал на себе кофту и светил жирненькими боками.Кто тут у нас?
Сопроводительная к фотографии подпись показалась Славе самой издевательски-точной и обидной хуйнёй на свете. И стрелочка, криво подрисованная к пупку. И вопрос злоебучий вдогонку:А кто счастливый второй отец?
На фотографию Слава ещё попытался отшутиться: сырки Александров блять Но на «счастливом втором отце» закоротился: не еби мозг. Весь сука питер. Все в курсе, какого блять хуя Какого хуя ёбаный Рома Локимин жопу просиживает на скамейке возле его дома, блядь? Слава к нему подходил медленно, сторожко оглядываясь и какого-нибудь тупого прикола всё ожидая, но этот хуй сидел — руки в карманах — и лыбился, и не дёргался, и молчал. — Если ты сейчас скажешь: «щенки — круто», я тебе уебу, — Слава рядом сел. Чего уж теперь… — Нельзя тебе уебывать никому, Славушка, напрягаться, нервничать там, — утырок этот, валенок сибирский, аж засветился весь. Противно. — Говорил я ему: пиздато всё будет. А щенки — это семья, дурачок. И не будет у тебя ничего и никого на свете нужнее и охуенней, чем семья. Они помолчали ещё, а потом Слава ушёл за минералкой в полуподвальный магазинчик, куда всегда ходил за бухлом, а когда вернулся — скамейка уже пустовала, и это, наверное, было хорошо. С Ромой они пересекались редко (и не совсем добровольно-невынужденно) и общих тем особо — до сегодняшнего дня — не имели. После Локи — за минералочкой и пельменями — Слава подумал о том, что щенок — это, конечно, не прям «круто», но и… не так уж плохо. Слава думал — и надумал, и понял, что сможет его — нерожденного ещё, не человека, рыбу там с жабрами, кучку клеток, мясной комочек — полюбить. И потом — после, тоже. Заботиться, защищать, всякое крутое показывать. Рассказывать не — это пусть… В машинки зато играть. В войну. Черных и белых рэпе… А если девочка? Похуй, с девочкой тоже не только в куклы можно. Дети — это прикольно, так-то. Дети — они… Они пересеклись вечером. Только вечером — через сутки почти. От Мирона Слава прятался. Невсерьёз. Нелепо. Непонятно — нахуя? У него не получилось, глупо — у Мирона же ключи. Есть, Слава сам торжественно вручил пару месяцев назад и ржал тогда, что «от жопы и сердца ключики-то, не проеби, жидок». Не проебал. Мирон залетел на кухню с глазами по три рубля. Лицо у него было белое в зачинавшейся ночи — белое и родное, соскучился, успел уже, ну. Он шлепнулся на колени — как в мультиках. Нос у него холодный и щекотный, Слава поэтому живот подобрал и засмеялся, хотя ему пиздец как невесело сразу стало: — И чё, даже не спросишь: от тебя ли? Твой ли? Весь Питер ставки уже делает, блядь… — А надо? — вот ведь… сука еврейская, поднял бешеную счастливо-сумбурную морду и ресницами хлопает. Хоть бы нахмурился, растревожился для приличия — хуй там. Надо, ага. Будто Слава ещё перед кем мог бы ноги раздвинуть. Мирон рядом сел. Руки распустить пытался, но Слава его от души по пальцам ёбнул. Не потому что не хотелось — хотелось, сука, да ещё как… Пальцы у Мирона длинные и цепко, невозможно худые и нужные, губы — сухие, пиздец, и шершавые, тёплые, весь Мирон — ну, сука, Мирон же, ну! А потому что — поговорить. Им, вдвоём — надо. И об «этом» — и о том. Про таблетку, три весёлых буквы, «выпасть из жизни», Андрюхины поутру дрожавшие руки и пиздюка с ресницами на пол-лица. — Ты хочешь его, Слав? — спросил, блядь, с места в карьер, взял быка за рога, а Славика — за яйца. За жопу, за душу, за лёгкое подцепил ребром сломанным — взял, короче. — Я… Я приму твоё решение. «Я приму любое решение». Твоё, Слав, решение. Ты же взрослый, Слав — ребенка сумел заделать. Ну вот и решай сам. Как взрослый, да? — Так говорят, когда хотят свалить с себя всю ответственность, — Слава нихуя не взрослый, ты чего, Мирон Янович? С дуба рухнул, с башни из слоновой кости наебнулся или с «Газпром-сити» сиганул? — А если я его, ну (блядь, как звучит-то нахуй, Слав) — ну, рожу, а ты съебёшь в закат? Сука, я уже как телка тупая рассуждаю… У Славы зачесались веки. Захотелось мелодраматично смахнуть со стола тарелку с оставшимися пельменями. Ещё — хотелось материться, дать Мирону в морду и не давать Мирону в жопу. Окей, давать — но не полениться всегда, сука, искать ебучие гондоны. Ебучие гондоны! Мирон отодвинулся сантиметров на двадцать. Почувствовал, наверное. Мирон сказал, что… — Не надо вот «рожу», если только для… из-за меня, Слав. Мирон смотрел из-за ресниц: — Только если он тебе нужен. Не как… моя часть или твоя, а сам по себе. Дети должны быть нужными сами по себе, а не «стакан воды», не для пиара или ещё какого дерьма. А иначе хуйня всё, Слава. Мирон сказал — всё-таки сказал, негромко и отчётливо: — Я его хочу, Слав. Маленького. Но я хочу тебя и его — вас вместе. Но решать действительно тебе. Мирон тощий, но, сука, сильный. Мирон притянул его к себе за плечи, Мирон уткнулся нифига не потеплевшим носом ему в шею и сказал ещё, что… — Я не уйду. Срок маленький, мы сможем всё обсудить. Я не уйду, Слав. Мирон сильный, но Мирон отпустил его, когда… Когда Слава в сторону рванулся всем потяжелевшим вдруг нескладным телом, мотнулся башкой и ничего, ничего-ничегошеньки — не ответил. Слава Карелин, беременный и глупый, маленький и взрослый, творец и сисадмин, Мирона и мамин-папин стоял и смотрел. Незаметно как-то расхуярился за окном тёмной кухни дождь — и Слава смотрел, как по стеклу сбегаются-разбегаются капли. Собираются в пути-дороги, разветвляются, путаются, исчезают и появляются снова… …Мирон читает чужому округлившемуся животу книгу, книгу тяжёлую даже на вид, на немецком книгу, а у Славы болит голова, потому что он понимает из читаемого целое ни-ху-я, но маленькому монстру внутри, похоже, нравится — и он наконец-то перестаёт пинать Славикову несчастную печень. — Это Гофман, — заговорщицки шепчет Мирон… …Таблетка (таблетки — 600 мг мифепристона, потом мизопростола 800) действует через четыре часа, и Слава боялся, что будет больно, но больно не было, было страшно смотреть в унитаз — Слава и не смотрел, подтер жопу и смыл, да и хуй с ним, затянулся, потом пришёл Замай и принёс что-то настолько мозговыносящее, что Мирон даже казался маленьким-маленьким, когда орал, когда тряс за плечи, когда проглотил чего-то из «личных запасов» тоже и сел рядом, и засмеялся вдруг, и они со Славиком вместе обнимали унитаз и, наверное, даже не плакали… …— Девочка? Точно девочка? — наморщив нос и неудобно вывернув шею спрашивает Слава у бабки-врача, которая тычет ему пальцем на что-то непонятное на экране. — Девочка? — лысая башка просовывается в дверь (Слава выгнал, да, подумаешь — психанул чутка, ему можно, но вот обратно позвать — гордость не позволяет, а теперь и не надо звать…), и Мирон такой восхищенно-радостный на ебало, что Слава говорит довольно: — Ну и пускай девочка! Девочки тоже классные… …Мирон где-то рядом: орет неразборчиво, матерится, вокруг суматоха, шум и гам непонятный, а Славе не плохо совсем, только холодно и хочется спать, и рука не поднимается почему-то, и веки даже, а Слава всё хочет сказать Мирону — ну, позвать его, да — и сказать, что всё круто, что он (они) справился, что ребенок у них пиздатый: Слава его даже подержать успел, что он красный, сморщенный весь, и с кулачками, а потом его у Славы забрали, и громко про «атония, не сокращается, инфузию окситоцина» что-то заговорили, а Слава засмеялся ещё «Окси, окситоцин», а главное-то самое, что ребенок пиздатый и… …Они стоят рядом (как все эти парочки в ёбаных голливудских фильмах) и врач — молодой казах с грустными глазами говорит блядски сочувствующим и, одновременно, бесконечно спокойным голосом, что «сердцебиение не определяется и, учитывая опасность нахождения погибшего… продукта зачатия в организме, целесообразно…» — Продукта, блядь, зачатия, — повторяет Слава тупо и как-то беспомощно смотрит на Мирона, который больно стискивает ему пальцы и молчит… …Слава стоит перед дверью. Пиздюк… Слава почему-то не знает пока, как его зовут, но он (они) обязательно разберется, а всё время, пока они лежали вместе в послеродовой палате, Слава звал его «эй ты!». Ему, вроде, нравилось, он сосал из бутылочки и спал, больше он ничего не делал, но Слава так понял, что это — для таких пиздюков — норма. Так вот, пиздюк затих на руках у медсестры (или ещё какой медицинской женщины, Слава не начал разбираться в этой иерархии лучше), а он боится, почему-то, повернуть ёбаную ручку, но вдруг слышит приглушенно-негромкое и хором: — Вы-хо-ди! И Слава оказывается в водовороте знакомых лиц: Андрюха суёт ему букет (веник, блядь, какой-то), Ваня умудряется ржать и фоткать одномоментно, мама… Мама плачет и обнимает его так осторожно, что… Слава вертит головой туда-сюда, выворачивается из рук, кидает ребятам удивленное: — А где?.. — Слав, я тут, — раздается задушенно из угла, и Слава оборачивается на длинном выдохе, и видит Рому Локимина, который держит Мирона за шкирку — за черный капюшон. Рома скалится зубастой улыбкой и успокаивающе поясняет: — Тут он, тут, бестолочь! Всю ночь под окнами бегал без шапки, дебил, и простыл. Сопли на кулак мотает. Нельзя — заразит ещё маленького, отец тысячелетия… — Блядь, Ром, пусти! — Мирон матерится одними губами и смотрит на Славу так, что… Что Слава забирает завозившийся сверток у прихуевшей медсестры-не медсестры, и улыбается как придурок, и больше не боится… … Он не спит вторые сутки. Мирон — кажется, ещё дольше. Дима («Да, Дима. Кому не нравится — пройдите, пожалуйста, нахуй!» — «Ну не при ребенке же, Слав. Хватит материться, он же запоминает всё») немного спит днём и нихуяшеньки — ночью, и чувствует себя достаточно бодрым, чтобы орать не переставая часиков эдак до пяти утра. — Это нихуя не нормально, Слава, — появляясь в дверном проёме говорит Мирон без голоса и перекладывает кровиночку на другую руку. — Не матерись, блядь, при ребенке, Янович, — стонет Слава с пола, он лежит на полу в коридоре и хочет сдохнуть. — Это просто газы, мама сказала — я так же орал до трех месяцев, а потом ничё, нормальный стал… Ну шта — звоним? — Звоним, — обреченно машет лысым затылком Мирон и ногой запускает системный блок. В это время суток сигнал в скайпе объективно неплох — и припухшая со сна рожа видна чересчур даже чётко. Сначала их обкладывают непечатными выражениями на трёх языках. Потом, нашаривая где-то за пределами объектива бутылку с пивом, Дима-большой начинает петь. Не говорить, не читать, не посылать «блядскую ячейку общества» на разные стороны света, а петь, и Дима-маленький сначала перестаёт дрыгать поджатыми к животу ногами. Потом Дима-маленький всхлипывает несколько раз подряд, потом он засовывает в рот указательный палец, потом… Дима-большой поёт, а Дима-маленький спит и… …по стеклу сбегаются-разбегаются капли. Собираются в пути-дороги, разветвляются, путаются, исчезают и появляются снова. Слава ещё ничего не…