В ночной тишине

– …Тогда мы остались одни. Она теребила подол своего платья. Давно подметил, что когда волнение накрывает её с головой, она любит держать и теребить что-то в руках. Но это мелочи, мелочи! Ах, как блестели в полумраке её прекрасные глаза! Ты не представляешь, как хороша она была в тот момент! – рассказчик взмахнул руками, пытаясь описать весь фейерверк чувств, испытанный им в тот миг, но не очень благодарный слушатель всё так же, замерев в одной позе, прожигал его своими зелёными глазами. – Мне казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди от волнения! Должно быть, в её глазах я выглядел сущим дураком, но в тот момент смущение прочно выветрило все мысли из моей головы. Мы сидели молча, где-то неподалёку назойливо стрекотало несколько кузнечиков. Она смотрела куда-то вдаль, совершенно не обращая внимания на окружающую её природу. И, повторюсь, по старой привычке теребила кружево на подоле своего платья. Прекрасного тёмно-синего платья. Ах, как же я полюбил синий цвет, повстречав её!.. Как залюбовался я ею в тот миг, этого не описать словами… Мир перестал существовать, всё стало казаться мне несущественно. Я уже не мог слышать стрёкот кузнечиков и шелест травы, они померкли перед её красотой. Даже мысль, что нас могут так увидеть, что меня накажут за это, уже не казалась мне в тот миг столь ужасной! Кажется, я настолько увлёкся, рассматривая её профиль, её целеустремлённый взгляд на почти скрывшееся за горизонтом солнце, что не заметил подступившей к нам ночной прохлады. Дурак, дурак! Надо было накрыть её своим пиджаком, и как я не догадался?! Рассказчик возмущённо мотнул головой, зажмурившись. Он явно всё ещё корил себя за эту оплошность. Слушатель только цокнул языком, создав какой-то неприятный причмокивающий звук, явно свидетельствовавший о том, что скоро очередная колкость всё же слетит с его уст. Юноша тем временем продолжил: – Но она не обиделась, она вообще редко когда позволяет обиде завладеть своим разумом. Всё так же смотрела туда, в даль, где небо окрашивалось красно-жёлтой акварелью, показывая только самый краешек солнца. Но не важно, не важно! Все эти красоты природы я улавливал нехотя, машинально, всё ещё не в силах оторвать от неё свой взгляд. Я потерял счёт времени, зачарованный ею, и очнулся только, когда она осторожно и так робко коснулась моей руки. Она смотрела на меня, представляешь? Она смотрела на меня своими синими глазами, взгляд её был чуть грустен и томлен, но так восхитителен, что я, нарушая все приличия, не в силах был отвести глаза в сторону! Ах, как же прекрасно было её лицо в тот момент, прикрытое вуалью загадочного полумрака! Яркими пунцовыми лепестками выделялись её губы на фоне бледной гладкой кожи, волосы казались сотканными из нитей лунного света, а глаза… глаза, повторюсь, поблёскивали синевой Балтийского моря, встречаясь с лучами заходящего солнца. Рассказчик мечтательно вздохнул, смотря куда-то вперёд и вверх, щёки его слегка покраснели, но он продолжил, сбиваясь и иногда мямля: – Боль, наверное, должна была отрезвить меня, но… бог мой, бог мой! Что может какая-то боль по сравнению с её глазами? По сравнению с её взглядом эта боль ничто! А она смотрела на меня, смотрела долго и пристально, и иногда мне казалось, что кончики её губ слегка поднимались, растягиваясь в очаровательную улыбку. В груди моей порхали бабочки, стоило мне в очередной раз краем сознания понять, что в тот момент она смотрела только на меня, что сознание её было заполнено мною. Боже, её маленькие тёплые ладони сжимали мои руки, её тонкие пальчики приятно грели кожу, и я уже совершенно не мог совладать с собой, готовый выполнить любую её прихоть по первому требованию… Юноша прервался, и лицо его приобрело немного скорбный стыдливый вид. – Но я позволил себе немыслимое… – он смутился, краска на его щеках стала гуще. – Я… я поцеловал её… В "зрительном зале" наметилось некое оживление, слушатель слегка изогнул правую бровь, отчего выражение лица его стало хитроватым и подначивающим. Рассказчик смутился ещё больше, зажмурившись и отвернувшись от него на секунду, после чего невнятно добавил: – …в щёку. Разочарование, отразившееся на лице слушателя, было столь же сильно, как и давно народившееся в его сознании желание вставить где-то между очередными описаниями частей тела прекрасной девы ехидный комментарий. Но отвлекаться было некогда, рассказ продолжался. – Она никак не отреагировала, но её приоткрывшиеся влажные губы дали мне понять, что, должно быть… – юноша снова поддался смущению, – в тот момент она позволила бы мне поцеловать её в уста. Но я не воспользовался этой возможностью – новая волна боли отвлекла меня, дав осознать её ненастойчивый отказ. О боже, как же она была добра ко мне в тот момент! Как мил, робок и невинен был её взгляд! Как нежно коснулись её руки моих плеч, как осторожно провела она ладонями по моим щекам, и как почти незаметно дотронулись её мягкие губы до моего лба! Я замер. Замер, преисполненный восхищённого счастливого трепета, и очнулся уже, когда синяя ткань её юбки почти неслышно прошуршала рядом, касаясь моей одежды. Она ушла, оставив меня изнывать от заполнившего тело жара. Я сидел на скамейке, краем уха слушая усилившийся стрёкот кузнечиков, смотря на грязно-жёлтую полосу неба у горизонта, оставшуюся от солнца, и… –…И после этого ты на радостях побежал ко мне, я прав? – наконец, прервал восхищённое щебетание Литвы Феликс, растянув губы в ехидной и недоброй бандитской ухмылке. Вот уже час он терпеливо выслушивал бурный рассказ Ториса, попутно отфильтровывая из него всю муть и розовые сопли, которые счастливый донельзя Литва создавал в безумном количестве. Нет, он был прекрасным рассказчиком, вот только жанр "любовный роман" скептик Польша, мягко говоря, презирал. И сейчас Феликс, наконец, сложил в своей голове всю нерадостную картину событий. От момента, когда эта белобрысая ведьма, сестра самого дьявола, позволила его драгоценному Торису вечером посидеть рядом с ней на скамейке. И до той злосчастной минуты, когда абсолютно невменяемый Литва припорхал к нему на ободранных крылышках своей любви в первом часу ночи, дабы поделиться радостью. – Д… да, – отчего-то смутившись, промямлил Торис, смотря в пол. Польша ещё раз смачно причмокнул языком и выразительно приподнял бровь. Литва взглянул на него немного настороженно, явно уловив перемену в настроении друга. В комнате на секунду повисла тишина, разбавляемая только жужжанием электричества. Зелёные глаза Феликса сверкнули в желтом свете ламп; раздался звук, похожий на удары гороха о стены. Но нет – это Польша всего лишь со злости не рассчитал силы, стукнув пальцами по кофейному столику, быстро и нервно отбив по гладкой поверхности одному ему известный ритм. – Значит, боль, говоришь, не отрезвляла? – прищурившись, Феликс подался вперёд, склонился к столешнице и посмотрел на испуганного Ториса. Литва прикусил нижнюю губу и отвёл глаза в сторону, испытав дикое желание провалиться сквозь землю или хотя бы просто оказаться сейчас подальше от этой гостиной. Кажется, он добился именно того невыносимо-гадкого настроения у Польши, когда согласие с ним фактически означало "меня убьют", а отказ – "меня убьют с пытками". Милые вечерние рассказы в компании друга превратились в допрос с пристрастием, что только подтвердилось, когда белый свет настольной лампы начал слепить глаза, и где-то в этом свете потонул звериный рык Феликса: "В глаза смотреть!" – Н-нет, не отрезвляла, – поспешно буркнул Торис, вздрогнув. Феликс вернул лампу в нормальное положение, ещё раз кончиками пальцев отстучав на столешнице какой-то ритм. Хмурая складка между его бровями разгладилась, а лицо неожиданно вернуло себе усталый расслабленный вид. Польша выжал из себя слабое "нда", точно пропитанное лимонной кислотой. Всё нутро его глаголило сейчас одну единственную фразу: "И с этим вот я был Речью Посполитой?" – Руки покажи, – миролюбиво произнёс он. Это, впрочем, не означало, что Феликс стал более мягким и уступчивым. Литва неуверенно вытянул вперёд ладони, положив их на стол. Польше хватило одного мимолётного взгляда, чтобы понять – сегодня он Ториса так просто не отпустит. И завтра так просто не отпустит, и послезавтра не отпустит, и послепослезавтра не отпустит, а где-то между "после" ещё и подорвёт дом главного социалистического босса вместе со всеми его прекрасными обитательницами, у которых ручки ненормально шаловливые и растут явно не из дозволенных партией мест. – Вот скажи мне… – устало продолжил Феликс. – Мне тебе самому мозги вправить или Ивана попросить? – Я… я… – начал было оправдываться Торис, чувствуя, что скоро пахнёт палёным, но тут же замолчал, стоило их взглядам встретиться. Польша устало и непривычно серьёзно смотрел ему в глаза, буквально прожигая насквозь. После медленно перевёл взгляд на его опухшие вывихнутые пальцы. Снова посмотрел ему в глаза выжидательно, и опять бросил взор на руки Ториса, будто надеясь, что от этого опухоль спадёт. Вздохнул, явно уже не рассчитывая, что разумность вновь постучится в голову Литвы, и привычным, чуть резковатым тоном произнёс: – Врачу хоть покажись… – А… а какой врач по пальцам? – неуверенно спросил Литва, всё ещё чувствуя в груди приятное тепло, порхания бабочек, которым ничуть не мешали поселившиеся там же, в груди, страх и желание поскорее закончить этот разговор. Где-то в воздухе повисло ощущение лёгкого подвоха. Поляк явно что-то недоговаривал. Феликс всё так же, не меняя скучающе-усталого выражения лица, посмотрел на влюблённого по уши друга и тяжело вздохнул, поставив тому диагноз: – Психиатр у нас по пальцам, психиатр.… А по причинению телесных повреждений милиция.