Дурачок

— Всё-таки, что бы ты, Глебыч, не говорил, но, чтобы убить себя надо быть редкостным придурком. — Андрей затушил сигарету в пепельнице. — Ну не знаю. Почему ты вообще начал об этом? — Самойлов был не согласен с Бледным, но спорить не хотел. — Да просто так. — Ну уж нет. Скажи. — Да ты какой-то странный в последнее время. — бросил Позднухов. — Не, ты, конечно всегда такой… — музыкант задумался, подбирая слова помягче. — Не позитивный… Но сейчас особенно. И это, стихи твои только о смерти.        Самойлов болезненно посмотрел в окно, на серое, затянутое тучами, московское небо. Он сам знал, что сейчас был особенно депрессивным и не понимал, когда вообще этому отвратному состоянию полной апатии придёт конец. Хотелось, чтобы это уже хоть как-то закончилось, он уже был готов выйти на эту крышу этого ненавистного, надоевшего ему дома, но что-то его держало: или фанаты, творчество, или же пресловутая «семья». Его уже тошнило от одного этого слова. Все друзья, семья… Всё это стало неважным, и только раздражало Самойлова. Он снова сидел на кухне со своим «другом», который почему-то приходил к Глебу и рассказывал ему о своей жизни, обсуждал какие-то, казалось бы, глупые и неважные, извечные вопросы. Так они просидели весь день, и уже был вечер. — Ты прости. — разрушил тишину Андрей. — Если хочешь, можешь не отвечать. Я как лучше хочу. Самойлов ничего не ответил, он не слышал. Его взгляд был холодным и стеклянным, он был направлен в никуда, за линию горизонта, куда-то параллельно небу и этому бетонно-стеклянному городу. — Глеб? — А? — встрепенулся Самойлов-младший. — Прости, я не ожидал такого вопроса, ты просто собирался уходить… — Ага, собирался. Только что-то страшно мне за тебя. — Да ну. — фыркнул Самойлов. — Тебе ж пофиг на самом-то деле. — Это не так. — возразил Позднухов, чем разбил стакан с накопившимися чувствами и эмоциями Глеба, и они хлынули, словно цунами. — Не так? Не так?! Да все говорят, что не так. А всем плевать. Плевать! Слышишь?! Если я завтра, сегодня, да когда угодно свалю из этого мира, ничего ни у кого не изменится. Ничего. Ни. че. го. — Да, братан, спокойно. Чего ты раскричался? — Бледный попытался остановить бурный поток эмоций Самойлова, но было уже поздно. — Ты не понимаешь, что значит, просыпаться и понимать, что ты зря, вся жизнь зря, сегодня и завтра — всё зря. — глаза Глеба налились кровью. Он говорил быстро и сбивчиво. — А это человек. Ты понимаешь ценность человеческой жизни, любой? — Понимаю… — проговорил Бледный, разливая по стаканам водку. — Не понимаешь ты ничего. — Самойлов жадно осушил стакан. — Да, чувак, успокойся ты. Что у тебя такого, что так измываешься. У тебя ж всё есть.        Глеб бросил на Позднухова невидящий отчаянный взгляд. — Ты… — шепотом начал он. — Ты ничего не знаешь, что для тебя — фигня, для меня может быть трагедией. — Да че ты начал? Я, знаешь ли, и хуже жил. В такой жести, по вене пускал и чудом выжил. Ты думаешь, что не такой, как все? — не выдержал Бледный. — И тебя теперь жалеть все должны? Повелся…        Самойлов поднялся, отчаянно вскрикнул и воткнул нож в стол, чем заставил Андрея вздрогнуть и пойти на попятную. В его тревожных глазах читалась неукротимая боль и отвращение ко всему этому миру. Он тяжело дышал, пытаясь держать такие лишние слёзы. — Не, Глебсон, я пойду лучше. — сказал Андрей, поднимаясь из-за стола. — Нет… — прошипел Самойлов. — Представь, что сейчас из окна шестнадцатого этажа вышел человек, его никто не понимал, никто не любил. — голос Глеба дрогнул. — Оказалось, это так сложно… любить. Сложно быть понятым. Сложно быть! И он. Он вышел. И кто он теперь? Голос Самойлова дрожал так же, как и его руки, казалось, сейчас всё закончится, он не выдержит этого. Слишком долго он копил эту обиду в себе. — Дурачок. — ответил на вопрос Глеба Андрей. — Дурачок? — Глеб опешил и сел на пол в угол, касаясь дрожащими пальцами приоткрытых губ. — Так падал человек! — Дурачок. — кивнул Белый. Вздохнул, посмотрев на Самойлова, напоминающего загнанного в западню зверька. И вышел из комнаты.        Глеб услышал звук закрывающейся двери, открыл рот чтобы что-то сказать, но издал лишь отчаянный, приглушенный крик. И закрыл лицо руками, прячась от мира, прячась от этой пустоты. Он молил о чём-то неизвестно кого и сотрясался, всхлипывая. — Господи, что же будет завтра?! — крикнул Самойлов в никуда. — Что будет завтра? — безнадёжно повторил он. Завтра. А завтра будет ничего. То же самое, что и вчера, и сегодня: те же песни, те же люди, та же жизнь. А он и есть тот самый дурачок, который невозвратно падает в пустоту будущего.