Модя трезвый, хотя от него пахнет алкоголем.

      Серый одевается как последний придурок из девяностых: в шкафу аккуратно сложены его белые рубашки, на плечиках висят старые шерстяные свитера, а на крючке в прихожей — мешковатые ветровки и даже черная косуха. Мотоцикла у него нет — денег маловато, — поэтому Модестас считает необходимым усмехнуться, стоит Серому эту косуху на себя натянуть.       Одежда Паулаускаса разбросана по всей комнате. Он не особо волнуется о том, где лежат его джинсы, лишь бы место было удобное (наверное, поэтому его стул увешан кучей одежды). Серый иногда раздражается такой неряшливостью соседа и аккуратно складывает все в шкаф, и большая часть одежды лежит в нем нетронутой, пока Серый не рявкнет на Модю, чтобы поменял уже носки или футболку или еще что, потому что терпеть не может лишь две вещи: когда Паулаускас разбрасывает одежду и когда не меняет ее несколько дней. Ах, ну еще когда тот оскорбляет Россию — уж чего-чего, а патриотизма Белову не занимать.       Вот уже год они снимают однокомнатную квартиру, если эту дыру можно так назвать, в жопе Москвы. Выпустившись из университета, они оба нашли работу, но вот с жильем всегда было туго, так что решили снимать вместе, пока не станут оба получать достаточно для покупки квартиры, пока не «встретят своих соулмейтов». Ни у кого из них язык не поворачивался прочитать вслух слова на запястье. Они оба знали. Они никому не говорили, даже друг другу, притворялись, будто не заучивали эти фразы наизусть еще в начальной школе, будто не злились беспричинно всю жизнь, лишь взглянув на запястье. Они не пытались подружиться в университете, но судьба упорно сталкивала их, и в итоге их страх, прикрытый неприязнью, на какое-то время притупился. Они стали близки, были всегда честны друг с другом, говорили то, чего не должны были слышать другие. Они доверяли друг другу. И в момент, когда понимание достигло разума, страх только усилился, но теперь у них не выходило выдавать его за ненависть. Теперь они просто… потерялись? Находились рядом, словно потому что так надо было, мало разговаривали, почти не смотрели друг на друга. А наутро после очередного ночного приступа боли у Белова, после нервных матов Паулаускаса, после крепко сжатой его руки на руке друга, пока игла медленно входит в мышцу, вот в такое «наутро» все словно становилось еще хуже — обоим было крайне неудобно, оба меньше всего хотели случайно столкнуться взглядами, поэтому Серый всегда просыпался на полчаса раньше, раньше уходил из квартиры, оставляя Модестаса допивать в одиночестве свой черный кофе.              Без двадцати пять. Белов нервно курит на балконе, накинув синюю с белой полосой ветровку на голый торс. Он, вообще-то, уже давно бросил, но Модя вечно оставляет свою пачку около пепельницы, так что Белову и не нужно покупать для себя. Он не слышит, как хлопает входная дверь — Модя прикрывает ее аккуратно, думает ведь, что Белов спит. Тоска по временам, когда летом не нужно было вставать как всегда в половине шестого, не нужно было тащиться час в центр, когда можно было до утра торчать в баре, заливая в себя литрами водку, потому что водка — единственное настоящее достижение России. Только водка спасает Паулаускаса от всего, что сжигает изнутри. По крайней мере, он так думает, но Белов-то знает, что все как раз наоборот. Знает, потому что они слишком похожи, потому что сам не может смириться с мыслью, что Модя ему нравится. Больше всего его раздражает этот идиотизм с соулмейтами — как глупо влюбляться в человека только из-за дурацкого шрама на руке, как глупо верить в судьбу, как глупо обзывать ее этим непонятным словом. Не делят они с Модей одну душу на двоих.       Паулаускас открывает дверь, и Белов тут же оборачивается, сдвигая брови к переносице не то в негодовании, не то в разочаровании. Модестас повторяет выражение его лица.       — Какого хуя, Серый? — возмущенно вопрошает он и отбирает у парня сигарету, тут же сжимая ее в зубах.       Сегодня ночью он выкурил почти две пачки этого дешевого дерьма, его уже воротит.       — Тот же вопрос, — выдирает сигарету прямо из зубов Паулаускаса, делая длинную затяжку и оставляя бычок в пепельнице. — Где ты, блядь, был?       Модя трезвый, хотя от него пахнет алкоголем. Наверное, он уже устал заливать «горе» водкой. Может, сегодня он нашел новый способ расслабиться?       — В стрипклубе.       Правильно. Ведь все «обычные мужики» любят смотреть на полуголых девушек у шеста. Тогда почему Белову так обидно? Почему Паулаускас жалеет об этом? Сергей вдыхает поглубже и выпрямляется, расправляя плечи. Колено ноет, но не смертельно, так что он, завершив диалог коротким «Понятно», выходит (или точнее сказать выхрамывает?) с балкона в темную комнату. Спать на одном диване с Модестасом почему-то хочется меньше обычного, но самое жуткое заключается в том, что Сергей злится не на него. Злится на себя, на идиотскую «судьбу», на шрамы на запястье. Злится, что отнимает у Моди жизнь, просто потому что без него пусто. Просто потому что влюбился.       Когда Паулаускас возвращается с балкона, Белов уже лежит коленями к стенке, но Модестас не может понять, спит ли он. Стыдно. Стыдно, что не предупредил, что оставил одного. Стыдно, ведь если бы у Серого снова случился приступ после вечерней пробежки, он бы так и валялся на диване, корчась, давя болезненные стоны.       Он не привык раздеваться на ночь, но в квартире было чертовски душно даже с раскрытым балконом, поэтому вещи Паулаускаса снова повисли на старом скрипучем стуле, даже носки нашли себе место у дивана. Он привычно повернулся спиной к Серому, привычно свернулся калачиком, потому что диван был слишком мал для кого-то с его ростом.       С улицы доносились звуки шуршащей бумаги. Быстро светлело.       Модестас так и не сказал Белову, что на запястье бледнеет «Так вали в свою Литву», потому что боится того факта, что Сергей каждое утро читает на своем: «Заебала меня эта Россия».